|
Валькирия в скандинавской мифологии - дева,
которая реет на крылатом коне над полем битвы,
подбирает павших воинов и сопровождает
их в небесный чертог. Действующее лицо оперы Вагнера
"Кольцо нибелунга " - полёт Валькирии.
Скорби глубокой и тихой дух витает над степью
Песня извечной печали, бездонной, безмолвной и горькой
Повесть минувших событий – и темные тайны грядущего
Будущих дней...
Шауль Черниховский (Завет Авраама)
Глава I
Боже, если бы кто-то знал, как я люблю осень. Правда, иерусалимский сентябрь мало чем напоминает это время года в его классическом отображении. Желто-бурые одеяния деревьев и шуршащий ковер под ногами – именно такой осталась в моей памяти последняя осень моего детства, проведенного в Будапеште. Странно, но я почти уже не помню самого города, я смутно помню улицу, на которой мы жили, дом, квартиру... Почти ничего не помню. Впрочем, это неправда – я помню лица – мамино, бабушкино, отца, сестер и Янкеле – младшего брата - надежды родителей. В ту последнюю осень ему было тринадцать лет, а мне пятнадцать. Окружающие почему-то думали, что мы двойняшки. Наверное, потому что я была невысокая и худая как мама, а Янкеле был крупный для своего возраста – весь в отца. Если бы ему довелось стать взрослым, он наверняка перерос бы папу. Наверное...
Какое это счастье, когда на смену летней жаре приходит прохлада.
В последнее время в моей жизни основные новости – это перемены погоды. Так получилось. Жизнь стала состоять из рабочих недель и суббот, а также осени, зимы, весны и лета...
Хотя нет, я грешу, жалуясь на судьбу. Три года назад, она подарила мне Мирале, девочку-соседку, которая приехала сюда, чтобы учиться в университете. Мирале было тогда двадцать лет. Вообще-то ее зовут Мирьям. В Париже, откуда она прилетела, ее звали Мари. Не понимаю я ее родителей. Как можно было отпустить ребенка одного в чужой город, как можно было дать ей уехать из семьи. Человек не может жить один, это противоестественно.
Боже, какое счастье, что они ее отпустили. Три года назад она поселилась в соседней квартире, на одной площадке со мной. Я полюбила ее еще до того, как увидела, полюбила в тот вечер, когда родители, купившие эту квартиру, зашли познакомиться со мной. Они-то и сообщили мне, что купили квартиру для дочери, которая после Нового Года приедет в Иерусалим, потому что хочет учиться здесь, в Иерусалиме, хочет уехать от антисемитизма.
Я тогда удивилась, почему они сами остаются в Париже, почему отпускают ребенка одного.
- Что Вы, все это сложно. У нас налаженный бизнес – 2 магазина, а что мы будем делать здесь. А девочке лучше переехать. Поживет, осмотрится, может, с Божьей помощью, удачно выйдет замуж.
Кто знает, - сказала Жаклин и показала мне фотографию дочери.
Вот тогда я и полюбила ее, с первого взгляда.
Я ждала приезда Мирале после Рош Ха Шана, но она опоздала и приехала только после праздника Суккот. Мать сопровождала дочь и осталась с ней на первые две недели, помогая с устройством быта. Она же и попросила меня присматривать за Мирале. С тех пор прошло три года... Три года назад закончилось мое одиночество. Мирале внесла жизнь в мое существование, в то время, когда мое пребывание на земле неуклонно подходило к закату, ведь мне уже семьдесят. Когда речь заходит о моем возрасте все удивляются. В четырнадцать мне давали десять, сейчас я тяну на пятьдесят – пятьдесят пять от силы. Как тут не вспомнить, что маленькая собачка всегда щенок. Я бы и сама была рада поверить, что мне столько лет, но тогда это бы означало, что я родилась после войны. А этому противоречит лагерный номер на левой руке, который был поставлен мне в пятнадцать. В шестнадцать я родилась второй раз, может быть поэтому я выгляжу только на пятьдесят пять – количество лет пробежавших с тех пор. Кстати и имя свое я обрела в этом возрасте. До пятнадцати у меня было детское домашнее имя – прозвище, потом концлагерный номер, а в шестнадцать я стала Ханной... Я смутно помню день освобождения. Внутри, кроме пустоты, не было ничего, казалось, что к тому времени душа была уже убита в моем теле. Для чего Бог дал тогда выжить, осталось для меня тайной. Значит, так было суждено... Я помню, как ко мне подошел парень в такой же полосатой робе и спросил,
- Как тебя зовут? - И тогда я в первый раз за долгое время произнесла – Ханна.
- A меня Михай.
Почему он заговорил со мной на идиш? Почувствовал голос крови? Но до его смерти мы больше не расставались, прожив вместе тридцать восемь лет. Михай был старше меня всего на три года, а я выглядела рядом с ним девочкой-подростком. Тогда, после освобождения, он взял надо мной шефство. Михай распоряжался мной, а я слепо повиновалась. С первой минуты нашей встречи и до последней минуты его жизни мне с ним было хорошо и надежно. Чтобы не происходило, я всегда чувствовала себя с ним в безопасности. Михай был родом из Трансильвании. То есть до войны мы жили не так далеко друг от друга, я родом из Будапешта. Но кто знает, может быть, если бы не война, мы бы никогда не встретились.
Почему-то сегодня мной овладели воспоминания. Может быть потому что в магазине почти не было людей? Магазин – это часть моей жизни. Мы с Михаем сняли его в середине шестидесятых. Потом, постепенно, выкупили его у хозяев. В магазине все товары для шитья и вязки, а также детские вещи ручной работы, которые я вяжу, чтобы занять себя. Иногда женщины, сидящие дома, приносят мне свои работы, и я с удовольствием помогаю их продать. Хорошие свитера обычно не залеживаются в магазине. Я выставляю их на витрину, и они почти сразу находят своего покупателя. Это чуть дороже машинной вязки, зато намного красивее. Вот и сегодня я жду Иду. Сейчас шесть, она, скорее всего, придет к семи, к закрытию магазина. Это даже хорошо, что к закрытию – можно будет посидеть с ней в кафе. Здесь на углу Яффо и Кинг Джорж, в самом центре города...
Когда-то в другой жизни, у моей мамы был салон, где шили вечерние наряды. Мама умела шить и вязать и приучала нас к этому с детства. Надо признаться честно, мои сестры были гораздо успешней меня. Я была папина дочка. Отец был журналистом. Красивый, красноречивый, очень образованный – он словно магнитом привлекал к себе людей. Но зарабатывал мало, и на это трудно было содержать большую семью. Тогда за дело взялаcь мама. Мастерица на все руки – она открыла крохотное ателье, которое за несколько лет превратилось в людный салон. Никто не ожидал такой прыти от маленькой хрупкой женщины. Сестры помогали ей, работая не покладая рук. Я, единственная, старалась увильнуть от работы, чтобы забраться в кресло с книжкой. Я так ненавидела иголки и нитки, спицы. Спустя много лет, пройдя ужасы концлагеря, мне почему-то захотелось иметь вокруг себя полотна, кружева, иголки, нитки, спицы, словно они могли вернуть меня снова в мир утерянного детства. Тогда же я и вспомнила все, чему учила меня мама.
В магазине всегда царил идеальный порядок, раньше за этим следил Михай. После его смерти все легло на мои плечи. Но каждый вечер, возвращаясь домой, я садилась перед его фотографией и рассказывала ему обо всем что случилось за день. Мы с ним были так близки, что даже смерть не смогла нас разлучить. К сожалению, нам судьбой не дано было иметь детей. Мы не стали выяснять, кто именно виноват в этом. Михай сказал тогда, что это вина войны, ведь мы оба были мечены ее номерами. Мы прожили жизнь тихо, стараясь быть незаметными. У нас были знакомые, но не было близких друзей, ведь близкие друзья – это общее прошлое. Единственный друг Михая с тех злополучных времен войны был расстрелян в 48 году на «Альталене». Михай тоже хотел плыть с ними за оружием, но побоялся оставить меня одну. И поэтому спасся. С тех пор прошло много лет, но так и осталось не понятным, почему брат поднял руку на брата. На «Альталене» уже был поднят белый флаг, а с берега все продолжали стрелять в раненых. Мордехая пуля настигла в воде. На его похоронах Михай сказал мне, что если есть справедливость, человек, руководивший расстрелом «Альталены» тоже умрет от пули. Ведь за все есть плата... Так и произошло, но Михай до этого не дожил , так как однажды ушел в мир иной ночью, во время сна. У него просто перестало биться сердце. Мне казалось несправедливым, что я пережила его. Зачем? Мы должны были уйти вместе...
Наконец-то пришла Ида. Свитера, которые она достала из сумки были яркие с очаровательными вышивками. Дети любят такую одежду. Несколько минут заняло у меня, чтобы закрепить их на витрине магазина. Вот и все.
Я пригласила Иду на чашечку кофе. До кафе десять минут медленным шагом. Мы решили сесть на улице. Ида сказала, что она располагает только часом времени, впрочем что бы выпить чашечку кофе это более, чем достаточно. Она вечно занята – муж и четверо детей – почти не остается свободного времени. Детские вещи, которые она вяжет, для нее одновременно и отдых и подработка. И еще она пишет акварели, но никогда их не продает. Правда может подарить. У меня есть одна из ее работ – фантазия на тему осени – она висит в магазине. Смесь цветов и настроения...
С Идой приятно общаться. Она оптимистка и, несмотря на трудности быта, у нее все всегда хорошо. Вот и сейчас, она рассказывает всякие смешные истории из жизни своих детей. Может быть, если бы не было войны, я бы тоже была оптимисткой. Может быть.
Я сидела напротив Иды и любовалась ею. Она была крупная, ладная – наверное, мои сестры тоже были бы такими же если бы...
Что это сегодня со мной?
Кафе было полупустое. Обычно здесь многолюдно днем, в часы обеда и вечером. За соседним с нами столиком сидел пожилой мужчина. Перед ним стояла чашка кофе и пирожное. Скорее всего, он кого-то ждал. Он, как и Ида, сидел ко мне лицом, мы случайно встретились взглядом, и я сразу отвела глаза. Но когда я поднесла чашку с кофе ко рту, то почувствовала на себе его взгляд. Однако это уже не был равнодушный взгляд постороннего человека, в глазах незнакомца я увидела ужас.
Боже, что его так напугало во мне?
Может быть, он знает меня из прошлой, довоенной жизни, или перепутал с кем-нибудь? Нет, я точно никогда не встречала его.
Я внимательно оглядела сидящего напротив незнакомца. И вдруг я поняла, чем был вызван этот ужас во взгляде. На его руке стоял номер. Но не просто номер. Номер из того же концлагеря. Разница в номерах была ровно на одну цифру. Следовательно, он зашел в те же ворота следующим после меня...
По теории вероятности мы никогда не должны были встретиться.
Неужели прошлое пытается догнать меня?
- Ханна. Ханна! - услышала я голос Иды.
- Вам плохо?
Я не стала ничего ей объяснять, сославшись на головную боль и усталость, я извинилась перед ней, расплатилась с официанткой и поднялась, чтобы вернуться домой.
- Если Вам плохо, я могу проводить Вас до дома, - предложила Ида.
Я поблагодарила ее и отказалась.
До моего дома было четыре остановки или двадцать минут ходьбы...
Почему я ничего не спросила у мужчины, он, скорее всего, тоже из Будапешта. Может быть, он знал мою семью? Почему я так поспешно ушла? Неужели я до сих пор боюсь прошлого?
Но прошлое присутствует на стенах моей квартиры. Там где висят фотографии мои и Михая, мамы, общая семейная, и Янкеле в день его тринадцатилетия.
Михай никогда не видел этих фотографий моих родных.
Через десять лет после его ухода в мир иной, я решилась поехать в Будапешт.
Оказалось, что я совсем не помню города. Я смутно помнила синагогу на улице Дохань, хотя молоденькая гид рассказала, что именно там собрались все евреи Будапешта перед отправкой в концлагеря. Соответственно и я была там. Мама была очень набожной и скорее всего она повела нас тоже на эту последнюю молитву. В Будапеште за пятьдесят лет все изменилось. Я прошлась вместе со всеми по еврейскому кварталу словно в первый раз – чужая страна, чужой город, чужие дома...
Когда группе предоставили свободное время и все разошлись, я вернулась в Эржебетваром.
Я бродила там по улицам и пыталась найти свой дом. Но все казалось незнакомым, чужим. Я долго бродила по улочкам. Мне показалось, что я узнала один из домов и зашла в кафе, напротив дома. Не зная, что заказать я попросила рекомендаций у официантки, предупредив, что я не ем мясо.
У нас фирменное блюдо – вишневый суп.
И я заказала тогда вишневый суп. Пятьдесят лет я не была в Будапеште, пятьдесят лет я не ела вишневого супа. Расположившись за столиком, возле стеклянной витрины, я разглядывала дом напротив, предположительно дом моего детства. Тогда в 44-ом на нем была нарисована желтая звезда Давида и он был обречен на смерть. Вернее не он, а его обитатели. А я почему-то выжила.
- Szabad? (Можно? Разрешите? – на Венгерском языке) – услышала я. Пожилая женщина просила разрешения сесть за мой столик, хотя вокруг были свободные места. Но мне неудобно было отказать, и я, в знак согласия, качнула головой.
Она села и стала в упор рассматривать меня. Я еле сдержалась, что бы ни спросить, что ей от меня нужно. На самом деле, я обратила на нее внимание до того, как она зашла в кафе. Она рассматривала меня из-за витрины. Может быть я ей кого-то напомнила? Но ее внимание раздражало меня.
- Туристка? – спросила женщина. Я вновь качнула головой в знак согласия.
- Откуда?
- Из Израиля.
В это время мне принесли суп. В детстве это было одно из моих самых любимых блюд. Я забыла о нем во время войны и не вспоминала до сих пор. А сейчас в моей тарелке был кусочек детства.
Взяв ложку правой рукой, я тут же перенесла ее в левую. Я – левша. Сколько мама билась над этим и все безуспешно.
Поднося ложку ко рту, я предвкушала удовольствие.
- Куколка, - тихо произнесла женщина глядя мне прямо в глаза.
Рука механически опустила ложку в тарелку.
Все поплыло у меня перед глазами, и мгновенно пересохшими губами я сумела произнести только два слова.
- Кто ты?
- Жужа, - ответила она. Так звали девушку, которая помогала маме. Она была нанята на работу, когда у мамы был уже салон. Жужа делала домашнюю работу, а так же помогала в салоне. Она была возраста моей старшей сестры. Тогда, в 44 ей было, наверное, около 25 лет. Странно, но я совсем не помню, как она выглядела.
- Ты похожа на мать.
- Только старше ее уже на двадцать лет.
- Я искала вас везде. Я и в Израиль посылала запросы. Но все безрезультатно.
- Из всех осталась в живых только я. Но после войны у меня другая фамилия – мужа.
- Ты замужем?
- Вдова.
- Дети?
Я промолчала. Какая-то нелепая беседа.
- Когда вас увозили на работы...
- В концлагерь.
- Да, но говорили, что на работы, Сильвия... Твоя мама передала мне свою театральную сумочку и попросила отдать тому, кто вернется. Я искала кого-либо, чтобы отдать ее. Сегодня вернулась ты. Пойдем ко мне, я живу здесь, недалеко.
Я расплатилась за суп, который так и не попробовала. Но сейчас мне было не до него. Мы завернули за угол.
- Вот дом, в котором вы жили, узнаешь?
- Нет.
Еще десять минут и мы вошли в квартиру.
- Ты живешь одна?
- С мужем. Дети выросли и разъехались.
Я боялась расспрашивать и молчала.
- Неужели кроме тебя все погибли? – спросила Жужа.
- Да. Юдит скончалась в вагоне поезда. Нас, как скот, загнали в товарные вагоны, мы могли только стоять, прижавшись друг к другу. Юдит была беременна, у нее был сильнейший токсикоз. Мама старалась поддержать ее, но к счастью, она скончалась в дороге.
- К счастью?
- Именно к счастью. Она избежала более мучительной смерти.
- Пойдем.
Мы зашли в комнату, которая видимо служила спальней. Жужа достала из шкафа дорожную сумку, и открыв ее, вытащила небольшой пакет.
Я взяла его в руки и раскрыла. Там лежала мамина театральная сумочка, я сразу ее узнала, но побоялась раскрыть. Так я и сидела с ней, пока Жужа нажала на замочек – внутри лежала записка и сверток – что-то завернутое в материю.
Я с трудом понимала венгерский, но прочитать письмо уже не могла.
Тогда Жужа взяла письмо и прочитала:
«Любимые мои! Я не знаю, кто из вас вернется живым. Но пусть эти украшения помогут построить вам новую жизнь. Не жалея продайте их и уезжайте из Европы. Она нас не любит».
На записке было несколько слов, размытых словно от слез. Видимо мама плакала, когда писала. Я открыла сверток. И моему взору представились украшения – бабушки, мамы, сестер и мои. Когда нас забирали в трудовые лагеря, было предписано взять с собой деньги, драгоценности и личные вещи. Раз мама оставила все у Жужи, значит, она предполагала, куда нас ведут... Знала и молчала...
- Ты знаешь, - нарушила тишину Жужа, - я потом, после вашего ухода пошла в квартиру и забрала несколько вещей. Она достала из шкафа нашу субботнюю скатерть, которую вышивали мы все вместе – мама, сестры и я, два подсвечника, ханукию и фотографии...
И когда я увидела перед собой лица мамы, папы, сестер и Янкеле, я разрыдалась.
Впервые за всю свою сознательную жизнь. В концлагере меня пытались отучить чувствовать, и кажется, добились этого. И вот что-то прорвалось у меня в душе.
Жужа не пыталась успокоить меня. Она плакала вместе со мной.
Я не могу сказать, как долго это продолжалось, но муж Жужи, вернувшись с работы, застал у себя в квартире двух плачущих женщин. Вечером Жужа поехала со мной в гостиницу. Руководитель группы был обеспокоен моим долгим отсутствием, однако я успокоила его, рассказав, что я нашла знакомую из моего довоенного детства. Отказавшись от дальнейшего участия в путешествии по стране, я забрала свои вещи и договорилась, что через три дня прибуду в аэропорт Будапешта в назначенное время, за два часа до отлета самолета. Мы покинули гостиницу с пожеланиями хорошо провести оставшиеся дни.
Боже, какое это счастье, что Жужа вышла за хлебом именно тогда, когда я сидела в кафе. Какое счастье, что она обратила на меня внимание.
- Ты так похожа на маму, - твердила она мне оставшиеся три дня – так похожа.
Я уже не помню точно, о чем мы говорили – я рассказывала, она рассказывала, обе плакали. Не было даже разделения на дни – время слилось в целое. Я тогда плакала впервые за много лет. Потом уже я осознала, что слезы отмывали мою душу от боли. Жужа рассказала мне какие-то мелочи из семейного быта, а так же дала мамины рецепты – ведь именно мама учила когда-то давно ее готовить.
Итак, на старости лет, мне вновь неожиданно для себя, удалось попробовать мамины лакомства. Жаль, что Михай не дожил до этого.
Уезжая, я пригласила Жужу с мужем посетить Израиль, то есть приехать ко мне в гости.
Она ответила уклончиво. Несколько раз я повторяла это приглашение по телефону. Как-то она выдавила из себя, что для нее это очень дорого.
Тогда я переслала ей билеты, мне так хотелось доставить ей удовольствие, ведь я находилась у нее в долгу, который невозможно оплатить. В неоплаченном долгу...
Они прилетели весной и мы чудесно провели две недели. Это было время пейсаха, поэтому я закрыла магазин на десять дней.
Кто бы мог подумать, что ты будешь возиться с иголками и нитками, - сказала Жужа, оглядев мое хозяйство. - Из всех сестер, ты была единственная, которая не хотела этим заниматься.
- Была самая нерадивая? – засмеялась я.
- Ну... – Жужа замялась, - скажем так, тебе такая работа была не по душе.
- Моя душа созрела в слезах и изменилась. И я попыталась воссоздать мамину память в себе.
- Не надо быть чьей-то памятью, будь сама собой.
Время их визита пролетело очень быстро. А потом, после их отъезда, я стала замечать в себе какие-то изменения. В конце концов я поняла, что обретение корней необходимо человеку. Теперь по вечерам я могла говорить не только с Михаем, но и с родителями и сестрами. И мне стало легче.
А через несколько лет появилась Мирале – живой собеседник, Мирале – моя девочка, моя радость.
И теперь каждый вечер после занятий, она заглядывает ко мне. Мы ужинаем и подолгу беседуем. Она расспрашивает обо всем, много раз предлагая записать мои воспоминания.
- Это очень интересно, это нужно донести до людей, - убеждала она меня.
Мирале изучает в университете гуманитарные науки – языки и литературу.
- Из Вашей жизни может получиться интереснейший роман.
Она стала делать во время разговора какие-то записи, хотя невозможно отобразить весь ужас, который я прошла, на бумаге...
С появлением Мирале, оживились не только будние дни, но и субботы. Очень часто, Мирале приглашала на ужин в субботний вечер своих подруг, проживавших в общежитии. И с их смехом мой дом окончательно ожил...
Как-то накрывая стол фамильной скатертью, я показала Мирале магендавид, вышитый мной. Он сильно отличался от ровных, гладких вышивок сестер, но мама почему-то тогда оставила его. Видимо как укор моей нерадивости. А может просто из любви ко мне. Жужа утверждала, что я была самая любимая из дочек. Может быть я выжила там благодаря маминым молитвам?..
Вот я и дошла до дома. Что за нелепый день выдался сегодня. Почему я ушла? Надо было бы спросить у этого мужчины, откуда он и помнит ли кого-нибудь из наших? Видимо в душе я еще боялась прошлого, раз так сбежала от возможности что-то узнать... Может быть...
Я подошла к фотографиям: Михай... мама, папа, сестры, Янкеле. А вот и новая фотография – я и Мирале. Как моя девочка смеется...
Я понимаю, что мой век уже на исходе. Моя жизнь навсегда останется в ХХ веке с его войной и 6 миллионами. Я по счастливой случайности не стала одной из них. Сейчас последняя осень этого кровавого века, осень 2000. Меньше, чем через четыре месяца начнется ХХI век. Время другого поколения, время Мирале. На фотографии, на ней, одеты сережки моей юности. Я получила их в подарок на свою Бат Мицву, а потом подарила Мирале.
Я предлагала ей взять и другие украшения, но она категорически отказалась.
А мне, старой, зачем они?
Я положила их в сейф банка, ведь это целое состояние. Просто побоялась хранить его дома. Тогда же я повела сопротивляющуюся Мирале, к своему адвокату и составила, в случае моей смерти, завещание в ее пользу. Может быть, если меня вдруг не станет, ее родители рискнут оставить Париж и переехать сюда. Ведь у них здесь то же появится действующий магазин. Нельзя оставлять девочку одну на произвол судьбы. Нельзя...
Я накрыла стол. Еще немного и девочка вернется с занятий. Как всегда ее будет ждать накрытый стол и незапертая дверь. Как-то она призналась, что она так благодарна мне, за то, что каждый вечер ее кто-то ждет...
И я благодарна ей за... Поставив на стол сыр и салаты, я решила прилечь. Блинчики стоит подогреть непосредственно перед едой. У меня в запасе еще полчаса.
Я легла и прикрыла глаза. И вдруг прямо перед собой я увидела маму. Потом она погладила меня по голове и исчезла. И появился Михай. Он приблизился ко мне и протянул руки. Как я соскучилась по его теплу. Мне столько надо ему рассказать...
Я тоже протянула ему в ответ руки, и мы встретились. Я приблизилась к нему...
В это время в квартиру вошла Мирале. Я видела ее сверху. Она подошла ко мне, почему-то стала кричать и схватилась за телефон... Я не знала как ее успокоить. Я не понимала, почему она плачет, когда мне так хорошо... День был такой тяжелый, казалось, что сегодня вся моя жизнь, промелькнула за мгновенье перед глазами... Я погладила ее по волосам, но она не обратила на это внимание и продолжала плакать...
Ничего родная, все проходит... Так, кажется, сказал царь Соломон.
Все проходит, не плачь, только вспоминай иногда обо мне... Михай...
Я приблизилась к нему. Боже как я счастлива снова увидеть его. Я знала, что когда-нибудь он позовет меня к себе...
Михай, я иду к тебе...
Глава II
Если бы кто-то знал, как я люблю осень. Правда иерусалимский сентябрь мало чем напоминает это время года в его классическом отображении – желто-бурые одеяния деревьев и шуршащий ковер под ногами – именно такой осталась в моей памяти последняя осень моей юности, проведенной в Будапеште. Осень в Нью-Йорке, в котором я прожил все свои последующие годы, чем-то была похожа на нее, но не та. А здесь, в Иерусалиме осень совсем иная. Сегодня я проснулся на рассвете и смог увидеть восходящее солнце. Это время в горах рядом с Иерусалимом совершенно особенное. Когда розовые лучи восходящего светила освещают землю божественным светом, становится ясно, что что-то особенное присутствует здесь, рядом с нами.
Когда я проснулся, все еще спали, и рассвет я встретил в одиночестве.
Через час дом оживится. Ривка и Бени уедут на работу в Бикур-Холим. Они оба врачи, оба хирурги. Только Бени кардиолог, а Ривка гинеколог. Вместе учились в Университете, да и теперь работают в одной больнице. Они уедут ровно в семь, а в семь тридцать автобус развезет детей по школам. Младших детей. Самый старший Мордехай учится в Бар Иланском университете и живет в Рамат-Гане. Он не пошел по стопам родителей, он изучает математику, за ним идут двойняшки Шели и Дани – оба еще в армии, сейчас они фельдшеры, но мечтают стать врачами. Шели хочет лечить детей, а Дани хочет быть хирургом. После них идет Иссасхар – первый из детей, рожденных Ривкой в Израиле – сабра, учится в военной ешиве и хочет стать профессиональным военным. Они обычно приезжают домой только на выходные. У Ривки семь детей – три мальчика и четыре девочки. И в доме всегда слышен смех. Мы, с Рохале восхищались дочерью...
Сегодня какой-то особенный рассвет – неземные цвета сюрреализма... И такое спокойствие веет с гор...
Мне хорошо у Ривки. Она уговаривает меня переехать из Нью-Йорка сюда, в предгорья Иерусалима. Она не понимает, как трудно мне покинуть навсегда свой дом, дом, где прошла моя третья жизнь. Третья...
Первая моя жизнь прошла в Будапеште. Счастливое детство и юность. Потом брак с любимой и наконец, как чудо – ожидание продолжения рода. Наследник (или наследница) должен был появиться в декабре 44 года. Мы подсчитали дату, когда Ганна сообщила мне, что она беременна, в марте месяце. Мы так ждали первенца... Беременность у Ганны была легкой и это радовало. Хотя первые роды – мало ли что. Но в конце июня нас переселили в дом, помеченный желтой звездой. Я старался успокоить Ганну, что все обойдется. Ходили слухи, что русская армия уже близко и была надежда, что нас спасут. Но, к сожалению, не все надежды сбываются... В конце октября нам объявили, что нас отправляют в трудовые лагеря. За день до отправления мы все собрались в синагоге на улице Дохань и молились, молились, молились...
А утром...
Я даже не хочу вспоминать, я боюсь возвращаться в то время, хотя ничего не помню кроме вокзала, товарных вагонов и испуганных глаз жены. Мы долго ехали. Ганне было трудно стоять, у нее от тесноты и качки, начались преждевременные роды. И хотя среди нас были врачи, но не ее, ни ребенка спасти не удалось. Мне даже не дали их похоронить. Нас, как скот, выгнали из вагонов, оставив там мертвых. Но только Ганна не перенесла дороги. Я простился навсегда с ней и мальчиком, которого мы так ждали. И первый раз обратился к Нему с упреком, спросив – Где ты, Бог?
В ответ было молчание… Так закончилась моя первая жизнь и началась вторая...
Ко мне подбежала младшая из внучек, Рути, и позвала меня завтракать. Она плохо говорит на английском и все норовит перейти на иврит, хотя знает, что со мной говорить на этом языке бесполезно. Я с трудом понимаю отдельные слова
– Я привела дедушку, - объявила она матери.
- Папа садись. – Ривка поставила передо мной завтрак и тут же обратилась к одной из девочек с просьбой сварить мне кофе.
- Только слабый.
- Папа, мы убегаем, Бени сегодня ночью дежурит, а я вернусь часов в восемь- девять, может чуть раньше.
- Я тебя встречу.
- Но я не знаю точно, в котором часу я выйду из больницы.
- Начиная с семи часов, я буду ждать тебя в кафе. Когда освободишься, найдешь меня там.
- До встречи, - Ривка поцеловала меня на прощание и побежала к машине, Бени уже ждал ее.
Я остался завтракать с девочками. Они о чем-то шептались.
Потом Леа, старшая из них, обратилась ко мне.
- Дедушка, а ты расскажешь нам про концлагерь? Только не говори маме, что мы просили, она запретила нам волновать тебя. Скажи, что ты сам захотел нам рассказать.
- Хорошо, расскажу, если вам это интересно.
- Еще как интересно, - сказали они хором,
- мы расскажем об этом в школе на Ём Ха Шоа ) День Катастрофы).
Я понимаю совсем немного на иврите, но это словосочетание было мне знакомо. Это был день поминовения шести миллионов, моих родителей, сестры и братьев, их семей, а главное день поминовения Ганны и сына, которого мне не было дано судьбой вырастить. Много лет назад, когда мы с Рохале первый раз приехали в Израиль, еще до того как мы ознакомились со страной, мы посетили Яд Ва Шем и заполнили анкеты на близких, ушедших в небытие. Я тогда сомневался, записать моего мальчика или нет, ведь он прожил на этом свете только несколько минут, ему не был сделан брит. Он не... И все-таки я заполнил на него регистрационную карту. И нарек его Айзиком-Исааком-Ицхаком сыном Авраама. Я записал, что он прожил 40 минут. Я знаю, что чуть-чуть слукавил, и он явился в этот мир на меньшее время. Но он явился и ушел. Ганна и Айзик моя кровоточащая рана...
- Дедушка, почему ты не ешь? – услышал я голос внучки.
Девочки по очереди поцеловали меня и убежали к автобусу.
Я вышел во двор проводить их. Вокруг дома цвели розы и их запах одурманивал. Я принес газету и устроился в саду. Каждый день, после работы, Ривка привозила мне «Джерузалем пост». Читать мне сегодня не хотелось. Я мысленно вернулся к утреннему разговору с внучками.
Мои «солнышки» хотят узнать о месяцах, проведенных в концлагере. Зачем им нужно омрачать свое счастливое детство, зачем им нужна чужая боль и слезы? Жизнь должна идти своим чередом... А боль оставить таким, как я. Мне никогда не уйти от нее, даже если и захочу, на руке у меня ее след. След моей второй жизни... Наяву она длилась семь месяцев, а потом, во мне, многие годы...
Какое сегодня чудесное утро...
Солнце, запах цветов и чарующая красота ранней осени. Почему меня тянет на воспоминания, от которых я всегда убегал? Что это, старость?
Девочки просят рассказать о жизни в концлагере. Разве это была жизнь? Это даже существованием трудно назвать... Я вошел в мою вторую жизнь молодым человеком по имени Белла. В первые ее часы я потерял жену и сына, потом потерял имя и стал номером. За семь месяцев, которые я пробыл в Освенциме, я прошел семь кругов ада. Я говорил сам с собой, называл себя в уме по имени, чтобы помнить, что я существую. Каждый день я с завистью смотрел на дым от печей. Я хотел уйти от этой действительности серым дымом. Говорят, что Орфей, единственный спустившийся в ад за Эвридикой, и оставшийся живым. Говорят, из Ада не возвращаются. Но я могу свидетельствовать – Орфей не единственный. Из ада возвращаются. Правда есть разница – он ушел туда по своей воле, а я по воле судьбы. И не я один – миллионы. Ад уничтожает не только физически, он уничтожает души, что еще страшнее. Он пытается умертвить душу еще до физической смерти тела... Как это страшно... Это нельзя забыть никогда... Это нельзя простить никогда...
Кем я вышел оттуда – тенью былого себя... скелетом обтянутым кожей. Мой мозг и чувства были притуплены, ведь иначе там можно было сойти с ума.
Люди, такие как я, в полосатых робах, бродили по улицам, с трудом осознавая разрушение ада.
Было непонятно куда возвращаться, кому мы нужны... И вообще, как продолжать жить, после всего что было...
Я даже не помню, каким образом я оказался на стороне, которую контролировали американцы. Скорей всего волею случая. Таких, как я там было много. Нам выдали одежду, нас кормили, о чем-то расспрашивали. Потом переправили в Америку, где первую помощь нам оказал Джойнт.
Только там я понял, что выжил. Вернее прежний Я умер и в этот мир пришел другой человек. Поскольку некому было дать мне новое имя, я выбрал его сам и нарек себя Авраамом...
Но союз с Богом не заключил. Если Он существует, то как допустил все произошедшее. Я жил до двадцати пяти лет согласно Его заветам. А после Ада я засомневался в его существовании. Может быть это и грех, но перестал верить в...
Несмотря на достаточно теплое утро, мне стало холодно. Я вернулся в дом и заварил себе чай.
У Ривки был очень уютный дом. Даже кухня, переходящая в салон вписывалась в общую гармонию. В середине огромный стол – ведь только семья состоит из девяти человек. Счастливая большая семья... Так ведь и должно быть в жизни.
Моя третья жизнь была счастливой...
После того, как я попал в Америку, надо мной взяла шефство еврейская семья из Нью-Йорка. Главное было снова научиться жить. В той жизни я был учителем и преподавал математику. Но я больше не вернулся к специальности. Я не мог видеть перед собой лица, в душе я их боялся. Я научился делать рамки для картин, потом несложную мебель. Так началась моя жизнь в этом новом городе. Через полгода я познакомился с несколькими бывшими узниками концлагерей. Они организовали нечто вроде клуба, где пытались излечить душу. Все больше и больше людей приходили туда. Мы стали учиться говорить о произошедшем. Говорить, а не стесняться своей убогости, своего отличия от других. Прошло несколько месяцев, и я познакомился там с Рохале. Я познакомился с ней в первый же ее визита туда. Рохале казалась такой беззащитной. Мы разговорились. Она, как и я, еще плохо знала английский, но зато мы оба владели идишем и он остался навсегда языком нашего общения. Рохале была из Варшавы. Через неделю мы еще раз встретились в клубе, встретились, как старые знакомые. А потом мы стали встречаться каждый вечер. Рассказывали друг другу о своей жизни, о потерянных семьях. Я о Ганне и сыне, Рохале о родителях и брате. Когда началась война ей было 15 лет, а в лагерь она попала в 17 и провела там, в отличии от меня, целых четыре года. Я, знакомый с той действительностью, не мог представить, как можно прожить там так долго. Прожить и выжить... Бедная Рохале...
Мы поженились через три месяца после знакомства. И стали жить в крохотной квартире в Бруклине, которую через десять лет сменили на небольшой, но просторный дом, достаточный для нашей семьи. Я работал, а Рохале училась. Еврейская община помогла ей получить образование и она стала учительницей музыки. Она играла на фортепьяно очень хорошо. Отец посадил ее за инструмент, когда Рохале исполнилось 5 лет. Она была из музыкальной семьи. Родители преподавали в консерватории – обычная ассимилированная семья. Рохале была далека от еврейских традиций, но как прилежная ученица, пыталась освоить азы. У нас был традиционный дом и кашрут, только потому, что за этим следила Рохале. Традиционный, но не больше. Я потерял Бога в лагере и ходил в синагогу только раз в год на день Искупления. Сам не знаю зачем. И все-таки мы держались еврейской общины и старались не пропасть в этом мире. Постепенно устроились. Несмотря на то, что мы оба прошли ужасы ада, у нас появилось потомство – вначале Дэвид, потом Реббека, потом Джонатан. И мы ожили, и наконец, почувствовали себя счастливыми. Нас окончательно вылечил от прошлого детский смех.
Ой! Что за день воспоминаний сегодня...
Неожиданно раздался телефонный звонок. Это Ривка. Она хорошая дочка. Она всегда была хорошей дочкой. Интересуется, пообедал ли я.
Который же сейчас час?
Неужели половина второго. Как летит время. Куда же меня занесло в воспоминаниях?
В три вернутся девочки из школы, с ними и поем. В старости меньше хочется есть, на старости лет вообще всего хочется меньше. Были бы все живы и здоровы, а остальное не важно. Нет важно... На старости лет нужно немножко тепла от близких и ощущение, что ты еще кому-то нужен...
А как хочется на старости лет слышать рядом с собой смех. Детский смех... Дети...
Мы с Рохале вырастили троих и все трое совершенно разные.
Дэвид... Старший из детей... И единственный, который оторвался от нас... «Ушел из семьи». Его с детства тяготило еврейство. Мне кажется, что он стеснялся нашего прошлого, стеснялся наших нумерованных рук. Как-то он сказал матери, что только когда мы забудем о Холокосте, у нас появится шанс на будущее.
- Разве бывает будущее без прошлого? – удивленно спросила тогда Рохале.
- Да, - ответил Давид, - можно начать будущее с настоящего.
Он выбрал себе специальностью лингвистику и общественные науки. Уехал из Нью-Йорка в Беркли, и там закончил вторую степень. За годы учебы он отдалился и от нас, и от брата, и от сестры. Наверно это и надо было ожидать от Давида, а мы с Рохале все искали, где ошиблись... Что не смогли ему объяснить... Внешне все выглядело пристойно – звонки раз в неделю с вопросом, как дела, визиты на несколько дней – два – три раза в году на каникулах. А внутри все было пусто...
Реббека была младше него на три года. Дэвид уехал делать вторую степень, когда дочь поступила в университет.
Я помню, как в первый день учебы она вернулась с занятий. Это был день ознакомления, где кроме лекций, студенты записывались в спортивные секции и разные молодежные движения. Реббека ,смеясь, рассказала, что около одного столика висел плакат «Сделай свою еврейскую маму счастливой – запишись к нам». Это была еврейская организация и Реббека записалась туда. Через год по ее стопам пошел и Джонатан. Тот же университет, та же еврейская организация. Именно тогда между нами и Дэвидом стала образовываться стена.
Как-то приехав на каникулы, он привез статью некого профессора - еврея, который был для него высшим авторитетом в науке, а следовательно являлся и авторитетом вообще. В статье были пространные рассуждения о вине самих евреев в Холокосте. Объявление, что именно еврейское осознание себя, как избранного народа и привело к трагедии. Т.е. никто кроме евреев в их гибели как бы и не был виновен. Это вроде бы и не отрицание Холокоста как такового, а некая попытка его оправдания.
- Как ты можешь смотреть в глаза родителям, повторяя всю эту муру? – спросил его Джонатан.
- Это не мура, это разумный анализ, - отпарировал Дэвид.
- Что-что, анализ? – вмешалась Реббека, - это рассуждения какого-то выродка -антисемита.
- Но он еврей, он пытается быть объективным.
- Какая к черту объективность.
- А то, что еврей – так семья не без уродов.
Мы с Рохале не вмешивались. Это был их спор, спор молодого поколения. Нам просто больно было слушать Дэвида. Он как будто обвинял нас, что мы выжили и сохранили свою боль для потомков.
В разгар спора или точнее сказать скандала к нам пришел гость – приятель Ребекки.
«Только его сейчас не хватает», - подумал я, хотя Бенджамин всегда был нам с Рохале очень симпатичен. Симпатичен, несмотря на шлемперский вид – вечно потертые джинсы, сорочки непонятных расцветок и длинные волосы. Ребекка тут же все ему выпалила, призвав его на помощь. Бенджи задумался, а потом сказал Дэвиду:
- Я думаю (это правда мое личное мнение и я не претендую на то, что это постановление суда высшей инстанции), что этот профессор надеется таким образом заслужить одобрение антисемитов в утверждении – Он еврей, но хороший.
- Зачем ему это? Ноам ученый с мировым именем!
- Ну и что. Разве ученый с мировым именем не может страдать комплексом неполноценности? Разве он не человек?
- Человек, но он...
- Не сверхчеловек, если и считает себя таковым. Кстати, его статьи печатают те же журналы, которые печатают «Мою борьбу» Гитлера.
- Но это не его вина.
- В этом я его как раз и не виню. Я просто тебе объясняю уровень его антисемитизма.
- Как еврей может быть антисемитом?
- Очень просто. Для этого надо ненавидеть себе подобных и самого себя в том числе.
Рохале позвала всех к столу.
- Я не голоден, - сказал Дэвид и ушел к себе в комнату.
На следующее утро он уехал, объяснив, что ему надо докончить какие-то работы. В первый раз Рохале не уговаривала его погостить еще несколько дней.
Мы понимали, что он перешел некий Рубикон, и наши отношения никогда не будут носить прежний характер.
Я услышал шум автобуса. Это девочки вернулись из школы. Дом сразу ожил. Дом бывает живой только тогда, когда есть в нем присутствие людей.
- Дедушка, почему ты не обедал? – спросила меня средняя внучка, Эфрат. Она, пожалуй, больше всех была похожа на мать.
- Не хотелось и, кроме того, ждал вас.
- Сейчас мы подогреем обед, и можно будет садиться за стол – сказала Леа.
Я сидел на диване и смотрел на девочек. Определенно Эфрат была похожа на Ребекку. …Ривку…..
Дочь вышла замуж очень рано. Я боялся, что она бросит учебу. Как то она вернулась с университета вместе с Бенджи. Им было только по двадцать. Это произошло через несколько дней после того печального спора с Дэвидом.
Во время ужина Реббека вдруг неожиданно для нас объявила, что они с Бенджи решили пожениться.
Для меня это был шок.
- Зачем так спешить, ведь Вы такие мало...
- Мазаль тов, - услышал я голос Рохале.
- Свадьба будет следующим летом, - сообщила дочь.
- Мои родители хотят с вами познакомиться, - добавил Бенджи.
- И мы тоже рады будем этому знакомству, - произнесла Рохале.
Они действительно поженились следующим летом. Почему-то отказались от большой свадьбы, сделали хупу и вечер в доме у родителей Бенджи.
А в сентябре продолжили учебу в медицинском колледже. Мои опасения о незаконченном университете оказались напрасными. Они оба получили образование, и ранний брак не оказался этому помехой.
Ещё через год, на летние каникулы, они спланировали свадебное путешествие и уехали на два месяца в Израиль. У нас там никого не было, зато у Бенджи там жила тетя с семьей. Оттуда они вернулись такие довольные, что Рохале сказала мне, - Я боюсь, что они переедут туда.
Как в воду глядела. Все так и случилось, но переехали они туда только через восемь лет, когда полностью вернулись к религии. В концлагере я потерял Бога, а через много лет моя дочь Реббека нашла Его для себя.
И жизнь ее приобрела некий смысл. Реббека и Бенджамин постепенно приходили к Нему. Они изменились – хотя эти изменения почти не бросались в глаза за исключением имен. Они превратились в Ривку и Беньямина – Бени.
Безусловно только одно – они оба были счастливы.
А потом и у нас появилась радость – родился наш первый внук – Мордехай. Рохале была счастлива – казалось, внук заполнил место Дэвида, которого мы крайне редко видели теперь. Он женился, когда внуку был год. Просто позвонил и сказал, что он женился. И жену зовут Сара.
- Я послал Вам фотографии. Мы не делали свадьбы, просто зарегистрировали брак и все. Мы не спросили, кто его жена по вероисповеданию. Казалось, что имя Сара говорило само за себя. Но когда пришли фотографии, - Шикса, - сказала Рохале и протянула мне снимок. На шее у Сары висел крестик.
- Шикса, - вздохнул я, - А что ты ждала?
Рохале тогда не ответила мне.
- Дедушка, - подошла Леа, - Все накрыто. Садись кушать.
Какие славные девочки. Только мы сели за стол, раздался звонок. Это Бени звонил между операциями. Интересовался, все ли в порядке.
- Обедаем, - ответила ему Рути. Мы еще не успели закончить трапезу, как снова раздался звонок.
- Мама, - девочки засмеялись. Но это оказался Джонатан.
- Как ты себя чувствуешь? – Спросил он меня.
- По стариковски.
- Держись. Я тебя обрадую, я через неделю прилетаю.
- Как я рад буду тебя обнять.
На самом деле, я знал, что сын должен вот-вот прилететь, мне вчера об этом сообщила Ривка. Он собирается переезжать на следующий год и занят покупкой дома. Когда Ривка уговаривает меня остаться, она ссылается на то, что через год и Джонатан с семьей переедет сюда.
- Мы все здесь, что тебе там делать? – Спрашивает она меня.
И действительно, что мне там делать одному. После смерти Рохале, дом опустел. Когда врачи поставили ей диагноз, звучащий приговором, мы не поверили. Рохале боролась за продолжение жизни долгие восемь лет. Долгие восемь лет во мне теплилась надежда на победу. Но...
Однажды она ушла в мир иной. Ушла тихо, ночью. Тихо жила... Тихо ушла... И в первый раз оставила меня одного... И вот уже полгода я живу на земле без моей Рохале.
- Дедушка, почему ты не ешь? – услышал я голос Рути, - тебе невкусно?
- Вкусно, солнышко.
- Это Леа приготовила.
- Надо же, - удивился я, - Леа уже умеет готовить, а еще недавно... Или уже давно. В воспоминаниях у времени другой отсчет.
- Дедушка, а почему Йони приезжает один? – спросила Эфрат.
Я не сразу сообразил, что Йони это Джонатан. Да и на вопрос не успел ответить, Леа объяснила вместо меня.
- Йони приедет купить дом, а летом они все переедут.
- Будут жить теперь рядом с нами?
- Нет, в Иерусалиме.
- Но это все равно ближе, чем Америка, - сделала заключение Рути.
Все засмеялись.
И действительно, Иерусалим ближе чем Нью-Йорк. Но я не знаю, хочу ли я переехать сюда. Поколение детей и внуков очень отличается от нас. Они борются за правду, а мы ищем покоя. Война если и не уничтожила нас физически, то все равно что-то в нас поломала. После ее окончания мы жили тихо, стараясь быть незаметными. Не возмущались, не требовали отмщения... Говорят что когда-то Моисей водил нас по пустыне целых сорок лет, чтобы ушел в небытие народ, помнящий рабство. Он и сам не перешел Рубикон. Только новое, молодое поколение получило землю Израиля... Сорок лет... Они закончились в 85-ом... А сейчас 2000-ый и мы на пороге следующего века. Наш век оставил кровавый след в истории. Новое поколение... Это дети и внуки.
И Боль наша вечная – Дэвид. Дэвид, который долго рассказывал, что можно жить на этой планете без различия рас и религий. Быть одной общностью под названием человек. Он стремился к этому. Однако убеждая нас в том, что все люди одинаковы, он позволил своей жене крестить детей. Если, согласно его теории, все одинаковы, то... Значит, он просто хотел ассимилироваться, прикрываясь красивыми словами...
Мы узнали о крещении детей случайно. Его младшая дочка рассказала Рохале по секрету, и даже показала крестик. Мы ничего не сказали Дэвиду, не стали упрекать его. Да и что говорить, каждый выбирает свой путь. Через месяц после этого открытия у Рохале появились боли в груди.
- Ничего страшного, - успокаивала она меня, - у меня просто болит душа.
Однако все оказалось гораздо печальней – при проверке у Рохале обнаружили рак груди. Может быть и правда, что страдание переросло в физическое заболевание...
- Дедушка, тебя к телефону мама, - позвала меня Рути.
Задумавшись, я не слышал звонка. Что это сегодня со мной? Неужели воспоминания начинают мешать мне?
Ривка стала отговаривать меня от поездки.
- Зачем тебе ехать так далеко? – сказала она.
- Я все-таки приеду тебя встретить, посижу в кафе и подожду тебя, сколько надо, не беспокойся.
- Хорошо, - в конце концов, согласилась Ривка, и прибавила, - только не увлекайся пирожными, помни о...
- Помню, помню.
После смерти Рохале у меня повысился сахар. Ненамного , но в питание вошли новые правила. И Ривка следила за ними больше чем я. Ривка... Джонатан... Это новое поколение. Они не хотят жить тихо. Ходят на демонстрации, за что-то борются. Нас когда-то заставили нашить знак отличия – магендавид. Они же добровольно носят его, гордятся им. Не мы, они напоминают миру о нашей трагедии.
Видимо есть только два пути или их путь, или путь Дэвида. Третьего не дано. Наверно поэтому и Джонатан переезжает сюда, на Землю вечной войны. Ривка бы меня поправила – возвращаемся на землю предков... Странно звучит – возвращение через 2000 лет.. Я собрался ехать в Иерусалим.
- Дедушка, а когда ты расскажешь про Шоа, - услышал голос Рути.
Я не ответил. Попрощался с «солнышками» и пошел на остановку. Около меня остановилась машина соседей.
Тремп – это одна из составных частей местной жизни, не совсем мне понятной. Здесь все друг друга знают. Меня подвезли в центр города. Я немножко прошелся пешком.
А вот и кафе. Я иногда приезжаю сюда, встречаю дочь. Трудно мне, старому, сидеть целый день дома... Кафе находится прямо напротив больницы. Какой сегодня приятный вечер. Я расположился за столиком на улице. В Будапеште тоже были популярны кафе на улицах – кофе, пирожные...
Почему-то мне сегодня вспоминается Будапешт. В новой жизни я ни разу не возвращался туда. Официантка принесла мне кофе, стакан воды и пирожное со взбитыми сливками. Ривка бы это не одобрила. Я пригубил кофе – горячий – и стал рассматривать людей на улице и в кафе. И вдруг взгляд мой выделил женщину, сидящую напротив. Вернее не ее саму, а номер на руке. Он показался мне знакомым. Конечно знакомым.
Различие в наших номерах одна цифра – последняя. Следовательно, я вошел в Ад следующим после нее... По теории вероятности мы никогда не должны были встретиться. Никогда.
Надо спросить у нее, откуда она, что помнит. Хотя, наверное, она тогда была ребенком. Выглядит от силы на шестьдесят. Почему она так смотрит на меня – неужели тоже заметила номер...
Сейчас я соберусь с силами и подойду к ней...
Но пока я сделал глоток, женщина поднялась и ушла, растворилась в толпе...
Жаль...
Я посмотрел на часы, они показывали половину восьмого. Вот-вот Ривка закончит работу.
И вдруг перед собой я увидел какого-то молодого человека с безумными глазами. Он то же посмотрел на меня, потом перевел взгляд на руку, на номер.
Внезапно звук и цвет исчезли, и словно картины немого кино довоенного времени замелькали передо мной. Потом я услышал взрыв и крики, увидел бегущую ко мне Ривку. Сейчас я встану навстречу ей...
Почему-то у меня кружится голова и... вдруг прямо перед собой я увидел Рохале. Какое счастье увидеть ее снова.
Я знал, что когда-нибудь она позовет меня к себе...
Рохале, я иду к тебе...
Отрывок из книги "НАСМЕШКА ВАЛЬКИРИИ"