|
Когда автор начинает писать рассказ, он, как правило, знает, какова будет концовка. Чем закончится этот рассказ, я пока не знаю. Знаю больше, чем знает мой герой, знаю, что ждет его в конце дороги, по которой он сейчас едет между скалистых холмов Иудеи, между полян, вспыхивающих горстями алых цветов. Здесь эти цветы называют «Кровь солдата»…
И в ту минуту, когда мой герой задает себе вопрос – а не зажжется ли завтра на одной из этих полян еще один такой цветок, налившийся его собственной, кровью, я уже знаю ответ – да или нет. Знаю, но не скажу. А вот концовки рассказа не знаю. Может быть, выпадет один вариант, а может, другой. А возможно и третий, совсем сентиментальный и дурацкий – знал бы, что этим кончится, и писать бы не начинал. А вдруг – ох, здорово было бы! – сверкнет какая-нибудь для меня самого неожиданная концовка – и осветит все предшествующие ей строки светом ярким, как… как один из этих цветов – «Кровь солдата».
А пока мой герой – в России, где остались мама с папой, его зовут Женя, а в Израиле, где друзья и сердце – Йосеф – трясется в «тиюлите» по дорогам этой самой выжженной до желтизны Иудеи в некую неназванную сержантом арабскую деревушку, поскольку там, по словам все того же сержанта, «эти суки устроили балаган».
«Тиюлит» - здоровенный автобус, который в первые годы существования государства использовали все больше для экскурсий, а сейчас, как одно из немногих транспортных средств, коему безразлично, что под колесами – асфальт или камни, используется в ЦАХАЛе. Он здоровенный, длинный и белый.
О балаганах в арабских деревнях Женя-Йосеф слышал много. Знает, что варганятся они, как правило, по одной и той же схеме. Наши спецназовцы или ребята из «Голани» приезжают задерживать террориста. Вся деревня поднимается на защиту героя, пырнувшего ножом какую-нибудь женщину на перекрестке. Мальчишки осыпают джипы камнями, а взрослые, прикрывшись их спинами, посылают нашим бойцам уже и свинцовые приветы. Но сам Женя- Йосеф едет на задание впервые.
Страшно? Конечно, страшно. Страшно, как все неизведанное, страшно, как все, что таит в себе хотя бы малейшую угрозу для жизни. Да, там не будет настоящего, большого сражения, но для пули, выпущенной из-за угла, оно и не нужно.
«Нет, пожалуй, страшнее всего, - думает, вернее, чувствует, Женя, - то, что сейчас решится – мое все это или не мое, моя ли война, моя ли страна... К этому дню я, сам того не осознавая, шел всю жизнь, или…»
Начиналось все так забавно – в родном среднерусском городке ходил на утренники в местном еврейском обществе «Атиква» (что это означает, он тогда не знал, но название понравилось, хотя и звучало чуть-чуть по-лягушачьи – Ати-ква-ква!)… Сам решил выступать на сцене, записался все в том же обществе в драмкружок. Летом ездил в детские лагеря, организуемые хасидским движением ХАБАД. И не знал он, что попало его имя вкупе с именами других еврейских юношей, раскиданных по весям Руси великой, в списки, которые заинтересовали сотрудников некого учреждения, находящегося за лесами, за горами, за морями.
Читателю впору расслабиться. Детектива не получится. Учреждение было вовсе не разведывательное, а, наоборот, учебное, и занималось оно на просторах бывшего СНГ поиском еврейских детей, что могли бы, пройдя экзамен в Сохнуте и получив субсидию по программе «Наале», отправиться в это самое учреждение, а именно в школу-интернат на севере Израиля, с тем, чтобы там получить образование, да и багрут, то есть аттестат зрелости, после чего уже решить, оставаться в Израиле или же… не знаю, какое слово употребить, «уезжать» или «возвращаться», в общем, отправляться туда, где родился. Вот так и вышло, что как-то весенним днем в квартире, где проживал восьмиклассник Женя, будущий Йосеф, раздался звонок из далекой южной страны и очаровательный голосок не менее, как потом выяснилось, очаровательной секретарши предложил ему и его родителям отправиться в Москву, на семинар, где он сможет встретиться с работниками вышеупомянутой израильской школы, а также с потенциальными соучениками. Иными словами, людей посмотреть и себя показать.
На семинаре было круто. Протекал он на территории подмосковного пансионата, арендуемой какой-то еврейской организацией. Там было все – от детской площадки с разноцветными горками, до футбольного поля. Пацаны приехали прикольные, Женя сразу же с несколькими подружился, директор школы и секретарша расписывали школу так, что слюнки текли – и уровень образования обалденный, и диплом «Майкрософта», и экскурсии чуть ли не каждый день. Все три дня были заполнены играми, которые для ребят устраивали вожатые. А еще на этом семинаре Женя объелся конфет, которые достались ему на всяких конкурсах, а также, когда они искали клад по запискам. Найдя под очередным камнем записку, гласящую «Третий час малыш на горке, он дождется крупной порки», юная орда ураганом неслась на детскую площадку, и молодая хабадница, выведшая не вовремя своих юных чад на прогулку, в ужасе уволакивала их, перепуганных, прочь. Обнаружив возле горки послание, где говорилось: «Заглянул я в зеркала, ну и рожа там была», все летели обратно в корпус, где проходили занятия и начинали шарить вокруг зеркал. Прочитав «На скамейке не сидится, вся в водице ягодица», мчались на улицу переворачивать скамейки. Слова «Не лупи меня мячом, я здесь вовсе не при чем» гнали мальчишек на футбольное поле, а найденный там у основания штанги текст «Наша доблестная рать в этот зал приходит жрать» - обратно в столовую. Прочитав «Посреди пустой площадки я оставил отпечатки», бежали на площадку и чуть не сбили с ног охранника прежде, чем нашли возле будочки у ворот записку со словами: «Стражник, умница какой – охраняет наш покой!» Выигравший (то бишь Женя) получил вдоволь «бамбо», «бислей», ну и, конечно, конфет, козинаков и прочих сладостей.
Школа на севере Израиля оказалась не таким раем, как расписывалось в пансионате под Москвой. То есть, все, о чем там рассказывали, действительно было – и обучение на высоком уровне, и «Майкрософт» и экскурсии. Но - трижды в день загоняли на молитву – можешь не молиться, но присутствовать обязан. Но - с утра учи скучнейшую ГЕМАРУ, а перед шабатом – сдавай вожатому компьютер, чтобы соблазну меньше было! Но - с территории никуда без вожатого ни шагу. Но – еда до того не вкусная, до того однообразная!
Впрочем, с едой было далеко не все ясно. Однажды на шабат Женя, да и весь класс, пришли на трапезу к МАДРИХУ (вожатому) Хаиму. Ох и вкусно же у него было! Настоящая домашняя пища, не то, что столовское дерьмо. Уже потом выяснилось, что всю пятницу Сарра, жена Хаима, себя очень плохо чувствовала, готовить не могла, пришлось взять еду со столовской кухни и поставить на столовскую плату.
…На очередном повороте Женю подбрасывает так, что он чуть не слетает с сиденья. То ли придорожные скалы осыпались, то ли еще почему-то камней на шоссе навалило, то ли асфальт разбит к чертовой матери. Сидящий рядом молодой эфиоп по имени Нир сообщает окружающим все, что думает и о поездке и об арабах и о «тиюлите». В общем-то Женя придерживается той же точки зрения, причем, что касается арабов, Жене не хочется ни чтобы они стреляли, ни чтобы в них пришлось стрелять. Неизвестно, чего больше ему не хочется. Похоже, самому стрелять не хочется не меньше, а то и побольше, чем получать пулю.
Кто это сказал: «Я никогда не прощу арабам то, что они заставили наших детей учиться их убивать!» Ну да, Голда Меир! А услышал эти слова Женя, еще в те времена не знающий, что он Йосеф, от русскоязычного бородача по имени Ицхак в поселении, куда попал однажды на шабат совсем случайно… потом еще раз на шабат, и еще раз, и, как это сейчас называется, подсел. Кстати, поселение это находится где-то неподалеку отсюда, совсем близко. Женя, вернее, Йосеф, был удивлен – у них в школе у ребят настрой был более, чем воинственный, а тут вдруг услышать такое.
- Ицхак, - возмутился он. – в таком случае, зачем вы здесь живете? Переехали бы внутрь «зеленой черты», арабы успокоились бы и никому не пришлось бы учиться их убивать.
- Успокоились бы? – усмехнулся Ицхак. – Гм, да если бы мы не были здесь, то они были бы там.
- Понятно, - заявил Женя-Йосеф. – Значит, здесь надо жить из соображений безопасности. А так, значит, прав на эту землю у нас никаких!
- Никаких, - печально подтвердил Ицхак. – Одни обязанности.
- Какие еще обязанности? – кипя от возмущения переспросил мальчик.
- Обязанности владеть ею и заселять ее. Не веришь, открой Тору и посмотри. Там об этом подробно. Тот, Кто создал мир, Он же вручил нам эту землю. В вечное пользование. Так что нет у нас на нее никаких прав. Включая права от нее отказаться.
В поселение и поселенцев Женя влюбился сразу – и в скупую, мускулистую природу Иудеи, и в древность, что на каждом шагу прорастала прямо из-под ног. Но особенно он восхищался жителями поселения – такой открытости, такой любви к ближнему, как у них, он не только что не видел, он не представлял, что такое может быть. А больше всего его потрясал конечно же Ицхак. Он осыпал Ицхака вопросами, и со временем, сам того не замечая, начал относиться к нему уже не как ученик к наставнику, а как хасид к ребе. Рассказав ему в очередной приезд историю с субботними трапезами у мадриха Хаима, он вопросительно поглядел на Ицхака – и как, мол, во всем этом разобраться.
- Видишь ли, задумчиво начал поселенец, - вкусным или невкусным все бывает в зависимости от того, как ты к этому относишься и чего ждешь. Это не только еды касается. Вот ты подходишь к Стене плача. Стоят какие-то козлы и головой о стенку бьются. Смех! Но есть в тебе, в душе твоей, этакий рычажок, и стоит тебе его повернуть, как душа твоя начнет ловить волны, испускаемые Стеной плача, слушать музыку, которая вырывается из щелей между ее могучими камнями, слышать эхо Б-жественных песен, звучавших над ступенями нашего Храма. Только надо включить свою душу, включить, как радиоприемник. А если не включишь… - Ицхак в отчаянии махнул рукой, - есть у меня друг, воинствующий атеист, живет в Иерусалиме. Пока ему не исполнилось сорок, регулярно отправлялся в милуим, на сборы. И знаешь, где он проходил службу? На КПП перед Стеной плача. Думаешь, он там что-нибудь чувствовал? Щаззз! Я сына его как-то спросил, когда тот в десятом классе учился, сколько раз он бывал у Котеля. «А че мне там делать?» – удивился тот. «Врет, - отреагировал мой друг, когда я ему наябедничал. – Их со школой наверняка возили». «А ты? Ты не возил?» – спросил я. «А я-то здесь при чем?» - удивился мой друг, кстати, большой знаток и любитель древней истории. А вот когда к Котелю впервые пришла моя атеистическая мама, у нее что-то включилось, и она разрыдалась. И с племянницей моей двадцатилетней тоже у Котеля истерика случилась, хотя ни в чем таком сугубо религиозном она до тех пор застукана не была. А другой мой родственник — в юности был редкой вредности товарищ – злое начало в нем так и бурлило. Так ему всякий раз у Котеля становилось плохо – голова кружилась, тошнить начинало. Он бы и рад душу не включать, да сама включалась.
Женя зачастил к Ицхаку, приезжал у него чуть ли не каждый выездной шабат. Но патриотом Израиля от этого никак не стал. То есть с Ицхаком он общался с удовольствием – а почему бы и нет, с умным человеком-то? И евреем чувствовал себя на все сто! Но вот оставаться в Израиле никак не хотелось. Израиль это Израиль, а Россия это Россия. Где родился, там и сгодился. Так тянулось до двенадцатого класса. А в двенадцатом классе была гадна — специальная неделя подготовки старшеклассников к армии. Женю с товарищами отправили на армейскую базу, расположенную в горах Галилеи. Напялив солдатскую форму, они жили в казармах, во всем подчинялись молоденькой командирше по имени Галит, вскакивали по команде ни свет ни заря, бегали, прыгали, совершали марш-броски, собирали и разбирали автоматы, стреляли из этих автоматов, жевали в солдатской столовой питы с безвкусными сосисками и восторгались: «Какая вкуснотища!»
В последнюю ночь он вышел из казармы и долго смотрел на небо и на темные склоны гор, обступивших базу. Казалось, он заглядывает в кратер какого-то вулкана, на дне которого не клокочущая лава, ждущая часа Х, а угольки, светлячки, искры. И Женя ощутил солдатскую форму, как некое подобие рыцарских лат. Там, за стенами котлована, на дне которого находилась военная база, лежала страна, ждущая что он, Женя защитит ее, такую родную. Женю бросило в холод при мысли, что он эту страну чуть было не покинул. В эту ночь Женя стал Йосефом…
…А меня бросает в холод при мысли о том, что все наши жени, так и не став йосефами, разбежались бв по странам исхода, если бы Израиль не надо было защищать.
Утром Галит, прощаясь с ребятами, разрыдалась, ребята тоже шмыгали носами, а Йосефу хотелось взлететь и крикнуть: «Чего плакать! Мы же не расстаемся! Мы – ОСТАЕМСЯ!»
Йосеф рвался в Сайерет маткаль, тренировался, бросил курить, бегал ежедневно по несколько километров. Ничего не помогло – зачислили в МАГАВ – пограничные войска.
- Ицхак, я обещаю вам, - сказал за субботним столом Йосеф, - если отправят выселять евреев – я откажусь. Пусть – тюрьма.
Джип резко тормозит.
- Выходим! – командует сержант. Йосеф и остальные спрыгивают на землю, потягиваются. Йосеф жмурится от яркого солнца, и первое, что бросается ему в глаза – это желтый, как это солнце, бульдозер. Возле бульдозера – в черных касках и в черной униформе полицейские. Очевидно, ЯСАМники. Желтое солнце и желтый бульдозер кажутся некой квинтэссенцией желтизны, разлитой вокруг. Желтая пыль на окрестных холмах, желто-коричневая глинистая дорога с лужами после не в сезон случившегося дождя, и уже отдающая в желтизну, начинающая жухнуть трава.
Бульдозер… Наверно будут сносить незаконные арабские постройки. Понастроили, небось, без разрешения у себя в деревне, а теперь вот возись с ними – отпихивай, отгоняй… Впрочем, простите, а где деревня? Где обещанная арабская деревня?! Стоят две розовых одноэтажки, больше похожие на бараки, а поодаль еще несколько бетонных коробок… Да, конечно, он в первый раз прибыл на задание в арабскую деревню, но проезжал-то он по этим деревням с тех пор, как пошел в МАГАВ – пограничные войска – много раз. Так что пусть не порочат голову. На арабскую деревню эти строения никак не похожи. А эти мрачные люди вокруг? Эти мужчины с всклокоченными бородами, в рубахах на выпуск, в полотняных штанах? И в кипах, кипах, в здоровенных вязаных кипах! Да это же поселенцы! Быть может, даже из поселения, где живет Ицхак! Куда ты нас привез, сержант?!
- Незаконная постройка, - уже даже не шепчет, а прямо-таки шипит сержант. – Эта земля частное владение араба из соседней деревни.
Как он ни понижал голос, а один из поселенцев – молодой, чернобородый – его услышал.
- Это заброшенные земли!... Запущенные! – кричит он.
Подскочившие черные ЯСАМники оттаскивают бородача в сторону, при этом он смотрит в упор почему-то именно на Йосефа, и Йосефу становится жутко – сколько ненависти в этом взгляде.
У других, кого выводят из дома, нет ненависти. Светловолосые – в маму – малыши плачут. Их мама с веснушчатым, тоже еще почти детским, лицом, в косынке, проходит мимо, чуть расставив локти, словно давая полицейским понять, чтобы к ней не прикасались. Скользнув взглядом по лицу Йосефа и других, стоящих, как и он в шеренге, она грустно то кивает, то качает головой. Ее муж, которого, слегка заломив руки, ведут, два особо мускулистых гиганта в черной униформе, смотрит на магавников и шепчет: «Братья… братья…» Вещи из домов вынесены, люди выведены – сейчас будет самое страшное. Вот уже бульдозерист заводит мотор. Если бы там, на базе сказали правду, Йосеф бы отказался. Просто подошел бы к сержанту и сказал бы: «Я не еду». Пусть тюрьма. Но «едем в арабскую деревню». А здесь, на пустынном холме - что делать? Выйти из шеренги? Так этого никто и не заметит. А заметят – скажут: «Ты чего это?» Участие уже в том, что он здесь.
Желтый бульдозер разгоняется, ковш врезается в розовую стену, краска осыпается, стена стонет, стена трещит. Женя закрывает глаза, зажмуривается из всех сил, и ему кажется, он слышит хруст ломаемых костей, хруст разбиваемого черепа, ему кажется, железная лапа, увенчанная ковшом вгрызается в его собственный череп.
Откуда-то тянет табачным дымом. Йосеф оглядывается и видит, что стоящий слева Ави, парень из Петах-Тиквы стоит с каким-то странно сморщенным лицом и глотает затяжку за затяжкой. А справа Хаггай, сам из поселения где-то в Самарии. Этот просто глотает слезы.
Грохот. Йосеф переводит взгляд на розовый дом. Но дома уже нет. Есть труп дома. Обломки стен, а поверх – обломки крыши.
… «С чего все начиналось? - думает Йосеф по возвращению в казарму.
- Ах да, с семинара. С семинара в пансионате под Москвой».
Йосеф заходит в ванную, чтобы смыть с лица пыль, видит свое отражение зеркале и бормочет: «Заглянул я в зеркала, ну и рожа там была». Рожа, в общем- то как рожа. Просто трудно представить, что несколько часов назад, перед выездом в мифическую арабскую деревню, она была лицом защитника отечества.
Йосеф идет в столовую, где, как всегда, суета и дым коромыслом. «Наша доблестная рать в этот зал приходит жрать». Доблестная рать шумит, словно ничего такого не произошло. Ави из Петах Тиквы уже кокетничает с какой-то солдаткой…Только Хаггай стоит у стойки как в воду опущенный. Похоже, он даже не умывался с дороги – бороздки от слез так и застыли на его худом лице, покрытом желтой пылью. Женя получает свою порцию, и, впервые за все время службы, у него возникает ощущение, что сосиски абсолютно безвкусные, не то, что были у них в школе.
Он выходит из столовой, садится на лавочку и тут же вскакивает. Пока они обедали, прошел дождик, не сильный, но непривычный для этого времени года. «На скамейке не сидится, вся в водице ягодица».
Женя-Йосеф вынимает из кармана мобильный телефон и набирает номер.
- Здравствуйте, Ицхак… Это Женя.
- Да-да, Йосеф, я узнал тебя по номеру. Как дела?
- Дела? Йосеф, мы сегодня разрушали дома в поселении.
- ?
- Нас обманули. Сказали, что едем подавлять арабские беспорядки.
«Не лупи меня мячом, я здесь вовсе не при чем!»
- А когда привезли – нельзя было отказаться?
- Бессмысленно. Не, если бы они сопротивлялись, я не стал бы… Но сопротивления не было. Взгляды были. Что теперь делать, Ицхак?
В трубке молчание. Растерянное такое. Так и кажется, что сейчас с в телефоне послышится ответное: «Я здесь тоже не при чем». Вместо этого Ицхак, откашлявшись, произносит:
- Что делать? Жить. Приезжай ко мне на ближайший шабат.
- Ближайший я закрываю на базе.
- Приезжай на следующий.
- Не знаю… Может быть… В любом случае – спасибо. За все!
Женя отсоединяется. Сует мобильный телефон в карман и направляет стопы к каравану, который служит казарму. Навстречу – Ави. Настроение у Ави, судя по всему, отличное, губы сами собой складываются в улыбку. Видно, отношения с очаровательной солдаткой вполне на мази. Неожиданно для самого себя, Женя просит у Ави сигаретку.
- Ты ж не куришь, - удивляется Ави, но перехватив Женин взгляд, молча протягивает ему сигарету и щелкает зажигалкой.
Женя выходит на площадку, давно облюбованную курильщиками, которую он до сих пор обходил стороной, от соблазна подальше. «Посреди пустой площадки я оставил отпечатки»…
А я, автор, не знаю, какая из концовок ждет мой рассказ. Переживет ли Женя то, что сегодня случилось и, если переживет, то как – попробует ли перейти из МАГАВа в другие части (боюсь, сделать это невозможно), откажется ли в следующий раз участвовать в погроме? И главное, сможет ли при этом остаться Йосефом? А может, не дай Б-г, сломается, сопьется или навсегда уедет в Россию к папе и маме?
Я все жду той заветной неожиданной – и для меня и для читателя – концовки, но ее нет. Ничто извне не вторгается в мое повествование. И мой герой по- прежнему стоит «посреди пустой площадки», посреди армейской базы, посреди Страны Израиля – стоит, курит сигарету за сигаретой и шепчет:
- Стражник, умница какой,
Охраняет наш покой…
Охраняет наш покой…
Охраняет наш покой…
12.2015
Другие статьи А. Казарновского