|
Прочитал роман Мишеля Уэльбека "Покорность". Как говорил Владимир Ильич, "Не знаю, как насчет поэзии, а насчет политики ручаюсь, что это совершенно правильно". За "язык" тянуть не буду, поскольку читал в переводе, довольно простеньком, да и кто сегодня пишет ради "языка", у всех политика на уме, но и сюжет не шибко интересный. Роман – политический памфлет, он же утопия (дело происходит в 2022 году), разбавленный размышлизмами и проиллюстрированный судьбой главного героя. Все того же, что и в "Элементарных частицах" (других произведений автора не читал): скучающего, анемичного интеллектуала-декадента – персонаж уже примелькавшийся. Но декадентство здесь не поза, а тема. Итак, профессор-филолог, специалист по Гюисмансу, преподает в Сорбонне, живет в одиночестве, трахает студенток и равнодушно наблюдает, как вокруг рушится "старая Франция". Почему равнодушно? Да потому что, как поет Джон Леннон в знаменитой песне "Представь себе", нет ничего, за что стоило бы убивать или умирать, и что религии тоже нет. Леннон, правда, такую перспективу как раз приветствует и считает, что к ней надо стремиться. И песенка самая что ни на есть программная, настоящий манифест леваков, обдолбанных травками и мечтами о братстве всех "людей доброй воли".
Представь себе, что рая нет,
Оказывается, не так уж это и сложно,
Представь себе, что ада тоже нет,
Всё что осталось – это лишь небо над нашими головами,
Представь себе, что все люди
Живут лишь сегодняшним днём,
Представь себе, что нет больше стран,
Не так это уж сложно,
Не за что умирать и убивать,
И религии тоже больше нет,
Представь себе, что все люди
Живут в мире со всем,
Да, возможно я и мечтатель,
Но я такой не один,
Надеюсь, когда-нибудь и ты станешь одним из нас,
И тогда весь мир объединится.
Представь себе что всё – общее,
Вряд ли у тебя это получится,
Не нужно грабить или голодать,
Все люди – братья,
Представь себе, что мир
Принадлежит всем людям.
По сути, роман – наш ответ Джону Леннону и всему поколению битников. Надо полагать, что и сам Уэльбек с детства был травмирован этим поколением Вудстока и "Красного мая" – левацкой студенческой революции 1968 года с ее стремлением отменить все: "запрещается запрещать". Вот еще несколько симпатичных лозунгов: Ни Бога, ни господина!; Искусство умерло; Принимайте ЛСД; Товарищи! Любовью можно заниматься и в Школе Политических наук, а не только на лужайке. Ну, и самый знаменитый: будьте реалистами, требуйте невозможного. Бертолуччи потом поставил на эту тему фильм "Мечтатели" (не забыли "Кремлевского мечтателя" Герберта Уэллса?). Многие утверждают, что именно поколение этого анархистского бунта через тридцать лет пришло к власти в западном мире и окончательно разложило его изнутри. Упадок налицо, а там, где упадок, власть захватывает новая сила ("где недостает воли к власти, там упадок". Ницше, "Антихрист") В Европе это ислам. И так же как в России конца 19 – начала 20 века прекраснодушная интеллигенция, братавшаяся с народом, расчищала путь большевистской революции, так и в нынешней Европе прекраснодушные мечтатели и борцы за мир и всеобщее братство расчищают дорогу исламу. Роман начинается с предвыборной компании во Франции, в результате которой к власти приходит "умеренная" исламская партия, а к его концу главный герой, поначалу шокированный переменами и отправленный в почетную отставку, принимает ислам и возвращается в Сорбонну, ставшую Исламским Университетом, к творческой деятельности, к Гюисмансу. Автор романа "Наоборот", манифеста французского и общеевропейского декаданса, неслучайно выбран в качестве культурного ориентира, даже предтечи. Герой Уэльбека говорит о себе: как сказал бы Гюисманс, «становлюсь холоден и сух». Роднит их и отношение к сексу как к чему-то уже механическому: Гюисманс вступал в сексуальную связь практически только с проститутками. Герой романа Уэльбека делится похожими впечатлениями:
обе девушки по вызову оказались хороши. Но все же не настолько, чтобы у меня возникло желание снова увидеться с ними или завязать длительные отношения; вкус к жизни они во мне тоже не пробудили.
С этим "вкусом к жизни" у него совсем плохо. Можно говорить
о постепенной деградации «совокупности функций, противостоящих смерти»… Элементарной воли к жизни мне уже явно не хватало… Оказалось, что я не способен жить ради самого себя, а ради кого еще я мог бы жить? Человечество меня не интересовало, более того, внушало мне отвращение, я вовсе не считал всех людей братьями, особенно если рассматривать достаточно узкий фрагмент человечества, состоящий, например, из моих соотечественников или бывших коллег.
Подобные пассажи "ведут" роман как нить Ариадны:
…источников удовольствия, признаться, у меня совсем не было… Мой интерес к интеллектуальной жизни быстро угасал; моя общественная жизнь радовала меня не больше, чем телесная, поскольку точно так же сводилась к потоку мелких неурядиц – засорившаяся раковина, барахлящий интернет, штрафы за неправильную стоянку, ошибки в налоговой декларации, жуликоватая домработница…
Мне даже трахаться не хотелось. Ну, немножко, может, и хотелось, но в то же время немножко хотелось и умереть…
К своему французскому гражданству он относится как к чему-то "теоретическому":
Я вообще плохо знал Францию. Проведя детство и юность в Мезон-Лаффите, в высшей степени буржуазном парижском пригороде, я поселился в Париже и больше его не покидал; я никогда особо не путешествовал по стране, гражданином которой, теоретически, являлся.
Патриотизм ему смешон, и "политику" он, как интеллектуал, презирает:
Мысль о том, что политическая история может играть какую-то роль в моей личной жизни, по-прежнему приводила меня в замешательство и внушала даже некоторую брезгливость.
…идея французского патриотизма обесценилась… Кто сегодня в это верит?
Настроения апатии и равнодушия к общей судьбе герой считает всеобщими:
“будь что будет” – так можно было вкратце определить общее состояние умов.
И если Гюисманса поиск твердой культурной почвы приводит к концу жизни в католический монастырь, то герой Уэльбека принимает ислам. И не потому, что вынужден, нет, он убеждается в его благотворной силе. Он верит, как и другие французские интеллектуалы, что ислам вернет Франции жизнь. В объяснении такого разворота личных и общественных событий – полемический нерв книги. Возвращение к христианству как прочной и обоснованной жизненной и идейной платформе невозможно, потому что именно христианство виновато в той разрухе, что воцарилась в головах европейцев. По сравнению с исламом и иудаизмом оно воспринимается не только как моральная порча (в духе Ницше: "Что вреднее всякого порока? – Деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым – христианство" "Антихрист"), но и как ложный, искаженный монотеизм. Так, посетив черную мадонну в Рокамадуре, герой приходит к выводу, что
истинным божеством Средних веков, живым сердцем молитвы, был не Бог Отец и даже не Иисус Христос, а Дева Мария, …старая сука Ницше был прав, христианство, по сути, религия женская.
Ницше, как мы помним, провозгласил и смерть Бога, естественно, христианского…
И Элохим, возвышенный повелитель созвездий, стал мне гораздо интереснее своего бесцветного отпрыска. Иисус слишком любил людей, вот в чем проблема; и тот факт, что ради них он позволил распять себя на кресте, свидетельствует как минимум о недостатке вкуса, как сказала бы все та же старая сука.
То есть еврейский Бог тоже бы на худой конец подошел, но за ним нет политической силы, подобной исламу. И герой романа опирается на слова своего коллеги по Сорбонне, сделавшего при исламском правительстве феерическую карьеру:
Редигер задавался вопросом, действительно ли исламу суждено править миром, и в итоге отвечал на него утвердительно. Он лишь вскользь упоминал западные цивилизации, обреченность которых представлялась ему очевидной (либеральный индивидуализм мог праздновать победу, пока он ограничивался изничтожением промежуточных структур, таких, как нации, цеховые объединения и касты, но, покусившись на последнюю, базовую структуру, каковой является семья, и, соответственно, на демографию, он подписал себе смертный приговор; и вот тут, логически рассуждая, должен пробить час ислама).
Если христианство – исток проблемы, то ее конкретное и современное политическое воплощение – это левые, дети революции 68 года, им посвящены самые эмоциональные страницы романа, страницы гнева и желчи:
дышащие на ладан мумии прогрессизма,… засев в медиатических крепостях, еще умудряются метать проклятия, обличая наши злосчастные времена и тошнотворную атмосферу, которая сгущается в стране; один лишь Бен Аббес для них неуязвим. Закованные в кандалы идейного антирасизма, левые лишены возможности не только бороться с мусульманским кандидатом, но даже критиковать его…у них антирасизм взял верх над антиклерикализмом…
Весь сарказм автора в адрес этих гниющих, разлагающихся марксистов, пребывающих в состоянии клинической смерти, но пытающихся выбраться со свалки истории, уцепившись за восходящие силы ислама. И неудивительно, что они первые побежали записываться на службу к новым хозяевам:
Многие интеллектуалы XX века поддерживали Сталина, Мао и Пол Пота, и их никогда особенно этим не попрекали; французские интеллектуалы не подряжались брать на себя ответственность, они выше этого.
Ислам подается им в красивой обертке, предлагая множество компромиссов для гуманистов. Лидер исламской партии Бен Аббес
стремится стать символом нового гуманизма и позиционировать ислам как новый объединяющий гуманизм в его законченной форме, и, между прочим, он вовсе не кривит душой, заявляя о своем уважении ко всем трем авраамическим религиям.
… истинная гениальность мусульманского лидера состоит в том, что он понял: основной ставкой на предстоящих выборах будет не экономика, а моральные и прочие ценности.
Неудивительно, что героя замутило от одного слова «гуманизм», хотя, возможно, виноваты были и горячие пирожки…
В ислам готовы перейти не только безбожники, но и представители традиционной религии – католики.
по всем ключевым вопросам они всегда были согласны с мусульманами. Будь то неприятие атеизма и необходимость женской покорности или возврат к патриархату – их борьбу со всех точек зрения можно назвать общей. Но эта борьба, необходимая для утверждения новой «органической» фазы цивилизации, уже не может вестись сегодня от лица христианства; а ислам – религия братская, более молодая, простая и истинная (почему, например, Генон обратился в ислам? Генон, прежде всего, имел научный склад ума и пришел к исламу как ученый, оценив экономичность его понятийного ряда, а еще для того, чтобы избежать маргинальных, иррациональных верований, как, например, вера в реальное присутствие Христа в евхаристии), поэтому именно ислам принял сегодня эстафету. Постыдное жеманство, телячьи нежности и заигрывание с прогрессистами привело к тому, что католической церкви уже не под силу противостоять падению нравов, твердо и мощно выступить против гомосексуального брака, абортов и права женщин на работу. Пора уже признать: Западная Европа, дойдя до крайней степени разложения и мерзости, не в состоянии спастись, как не мог спастись Рим в V веке нашей эры. Массовый приток мигрантов – носителей традиционной культуры с ее естественной иерархией, покорностью женщины и уважением к старшим – это исторический шанс для морального и семейного перевооружения Европы…
Не забыл Уэльбек и разрешение на многоженство как еще один немаловажный стимул для перехода в ислам, и новую сексуальную жизнь приспособившихся к исламу коллег описывает с ироническим сладострастием…
Получается, что Европа, приняв в средние века одну чужую религию, теперь, под давлением обстоятельств, готова принять и другую. Кстати, и в нынешней России есть агитаторы за братанье с исламом, и не случайно они выдают себя за коммунистов и православных в одном флаконе (Максим Шевченко, Израиль Шамир и иже с ними), – по Уэльбеку именно "разлагающиеся марксисты" и разуверившиеся христиане склонны к компромиссу с исламом. А недавняя встреча Папы и Патриарха – не встреча ли проигравших, пытающихся спасти то, что осталось?
Контрапунктом к теме "сдача и гибель Европы" звучит в романе мотив еврейства. И не случайно упомянут "Элохим, возвышенный повелитель созвездий". Единственная женщина, вызвавшая у героя если и не любовь, то хоть какие-то живые чувства – еврейка. И когда она вместе с родителями уезжает в Израиль, герой испытывает нечто вроде ностальгии. О ее семье он говорит:
У них была настоящая семья, дружная, сплоченная семья; и это было так потрясающе, что, учитывая мой собственный опыт, мне стоило немалых усилий не разрыдаться.
Евреи покидают Францию, потому что при новом режиме им, конечно, придется труднее. Потому труднее, что они непокорны, жестоковыйны. И если глава мусульман Бен Аббес рассчитывает добиться массового обращения в ислам христиан, то насчет евреев он особо не обольщается. Но рассуждения героя о бывшей любовнице не идут дальше сравнений собственной покорности с ее волей к жизни.
Об Израиле, во всяком случае, она неизменно отзывалась с восторгом. «Тут трудно, но зато мы знаем, зачем мы здесь», – писала она. Вот уж чего обо мне никак не скажешь.
Уэльбек не развивает тему еврейства, как альтернативного идейного выбора – она слишком велика. Но он считает нужным подчеркнуть чувственные, семейные и психологические мотивы этой темы: страстность, семейную спайку, упорство. Она звучит шелестением крови (И, пожалуй, не сравнишь,/Как ты прежде шелестила,/Кровь, как нынче шелестишь… "Холодок щекочет темя…", Мандельштам, 1922).
Тема крови многих отталкивает, особенно – воспитанных под знаменем Интернационала. Не кровь, де, определяет личность, а культура. Не вдаваясь в этот спор слишком глубоко, я скажу: конечно, культура, но не только, и кровь тоже. Если жизнь растет, как дерево, то цветы его, и самые высокие побеги – питаются соками, идущими от корней. Это и есть кровь. И не только ветры и пилы "оформляют" дерево, но и она, кровь-строительница.
Кровь-строительница хлещет
Горлом из земных вещей,
Захребетник лишь трепещет
На пороге новых дней.
(Мандельштам, стихотворение "Век",1922)
И все, что связано с кровью, прочнее того что по тем или иным соображениям позаимствовано.
И надо же мне было, дочитав книгу и расслабляясь у телевизора, нарваться на "Иду" Павликовского (фильм, получивший год назад "Оскара"). И я снова, как впервые, посмотрел этот суровый фильм, поразительно точный во всех деталях. Павликовский не испугался темы "Европа и Евреи", как и темы крови. Фильм смотрится как прелюдия к сюжету "Покорности", и одновременно, как его продолжение. Обе героини фильма – европеянки по культуре: одна коммунистка, другая монахиня, но по крови – обе еврейки. Та, что постарше, ровесница 20 века, – фурия, вскормленная европейскими идеями и революциями, она и знать не хотела о своем происхождении. А ее юная племянница – и не знала, поскольку с детства воспитывалась в монастыре. Но все в ней указывало на то, что она иная, она – загадка, и в монашеской накидке на голове похожа на сфинкса. Монастырское начальство не берет на себя ответственность принять сфинкса в ряды послушниц, и перед обетом верности "бедности, девству и послушанию" ее посылают в мир, узнать тайну происхождения и решать самой. И когда обе женщины находят, а верней, откапывают, наконец, свою родню, и заворачивают в платки дорогие кости, не может не возникнуть мысль, что нет ничего сильнее зова родной крови… Встреча с прошлым меняет обеих. Коммунистка кончает с собой, а племянница отказывается от обета. Но при этом она и отказывается, подобно героине "Покорности", от жизни с красавцем поляком. Тот ей рисует картины будущего совместного счастья, но на каждый "кадр" счастья она отвечает далеким эхом: "А потом?" Этот красавец-саксофонист как раз принадлежит поколению "Красного мая", хоть и воспитан в социалистической Польше: "наций" для него не существует, он любит джаз и старается "уйти от армии и обетов". В конце фильма воспитанница возвращается в монастырь. Дольний мир она не приемлет и возвращается в крепость любви, под защиту Христа, чей деревянный облик прежде целовала и обнимала. Возможно ли подобное возвращение полвека спустя? Уэльбек полагает, что нет.
Зaгaдкa без рaзгaдки:
Кто возврaтится вспять,
Сплясaв нa той площaдке,
Где некому плясaть?
(Арсений Тарковский, "Эвридика",1967)
Глянул в окошко: а что у нас поутру на дворе? Пестрая муть: арабская весна, руины Сирии, российские военно-космические, исламский террор…
И у нас тут свои левые, эти чудом сохранившиеся в бушующем вокруг религиозном пламени "дети Просвещения", "последние европейцы" на Ближнем Востоке. Но, как пишет Андрей Курпатов в статье "Генетическая болезнь либерализма", они "ни черта не понимают в человеческой психологии". И потому не хотят признать, что мы – крепость в "Татарской пустыне" (роман Дино Буцатти, 1940), и заходятся в истерическом вопле: доколе воевать?! Они пытаются спастись с помощью компромиссов, стараясь "понять Другого" в лучших традициях рационального либерализма, хотят найти выход из этого исхода… Например, предлагают отгородиться от Другого нарисованными государственными границами (признанными международным сообществом!), наверное, это кажется им хитрым еврейским ходом… Но выбора у них нет, Другой не предлагает им "компромиссов для гуманистов", он ощетинился священными ножами для заклания и ждет, когда мы дадим слабину.
"Новости недели", 3.2016