|
А Зальцман вспоминал, что в их последнюю встречу, за две недели до начала 2-й мировой войны, Жаботинский признался: «Из сорока лет моей работы мне доставили наслаждение лишь 5-6 лет трудов на литературной ниве». И уточнил: «Литературные работы, принесшие ему удовлетворение, были: Атлас, перевод стихов Бялика и книга “Спартак”» (Ш. Зальцман. Мин хэ-авар (Из былого). С. 289, иврит)
Жаботинский начал учить иврит в 8-летнем возрасте с Иехошуа Хоне Равницким (1859-1944) и неплохо преуспел: «...было мне восемь лет, когда один из наших соседей вызвался обучать нас обоих древнееврейскому языку, и этот добрый человек был Иегошуа Равницкий. В течение нескольких лет, пока мы не сменили квартиру, я брал у него уроки, и я протестую против басни, будто я не знал слов "Берешит бара элохим...", до того как вступил в лагерь сионистской деятельности. Мама никогда не допустила бы этого! После появился у меня другой учитель, имя которого я забыл. Он готовил меня к бар-мицве. Читали мы с ним и стихи Иегуды Лейба Гордона» («Повесть моих дней». Пер. Б. Шехтмана. Иерусалим: Библиотека-Алия, 1989. С. 13).
Однако эти занятия скоро прекратились, т.к. не имели иной цели, кроме ритуала 13-летия мальчика. Следующая его встреча с миром иврита произошла в Кишиневе, где он оказался по следам погрома 6-8 апреля 1903 г. Там он познакомился с Х.Н. Бяликом (1873-1934), о котором до того ничего не знал, а также с активными палестинофилами М.М. Усышкиным и Я. Коганом-Бернштейном. Через несколько месяцев Бялик напишет свою поэму «В городе резни», которая после долгих мытарств в цензурном комитете выйдет под названием «Сказ о Немирове». Жаботинский решил перевести поэму, но его иврита для этого было явно недостаточно. Тут на помощь пришли друзья – он снова обратился к Равницкому, а также к Бялику и Бен-Циону Кацу (1875-1958), в петербургской газете которого «Ха-йом» поэма впервые увидела свет в 1904 г. Жаботинский читал с ними подлинник поэмы, постигая непонятные места, и учился. На этот раз учеба была прицельной, и перевод Жаботинского буквально потряс читателей. Его издателем стал недавний знакомец – Шломо (Соломон) Зальцман.
Сделавшись сионистом, Жаботинский начал выступать с лекциями о национальной роли иврита сторонником иврита. А вернувшись в августе 1903 г. с 6-го Сионистского конгресса, вновь пошел учеником к Равницкому («Я вернулся в Одессу, разыскал Равницкого, который учил меня древнееврейскому языку в детстве, и попросил его продолжить наши занятия. С его помощью я познакомился с сочинениями Ахад Гаама и Бялика». "Повесть моих дней", гл. Конгресс.)
И хотя он пока еще высказывал свои идеи и писал пропагандистские статьи по-русски, первое совместное издательство, которое они с Зальцманом основали, называлось на иврите: «Кадима» («К Востоку»). Оно просуществовало год, выпуская сионистские материалы, и Жаботинский выполнял для него переводы с иврита, например, из Ахад-Гаама. Когда в 1904 г. Жаботинский поселился в Петербурге (вид на жительство ему пробил адвокат и сионист Николай Сорин) и стал членом редакции «Еврейской жизни» (с 1907 г. – «Рассвет»), он продолжил занятия ивритом. Его учителями были студенты – сотрудники редакции. Жаботинский с детства отличался способностью к языкам, в начальной школе знал английский и французский достаточно, чтобы на них читать, а в гимназии выучил польский, чтобы в подлиннике читать Мицкевича. В Вене, где он после свадьбы (1907) прожил около года, он учился: «Дни и ночи я проводил в библиотеке университета и в библиотеке Рейхсрата. Я научился читать по-чешски и по-хорватски (теперь, разумеется, забыл) <...> Из каждой книги или брошюры я делал выписки: делал я их по-древнееврейски, чтобы усовершенствоваться в нашем языке, которого я тоже не знал как следует: кстати, с тех пор я привык к написанию еврейских слов латинскими буквами, так что и поныне оно мне легче и удобнее, чем ассирийская клинопись» ("Повесть моих дней", подчеркнуто мной – З.К.)
Когда в 1910 г. у него родился сын Эри, отец заговорил с ним исключительно на иврите, и впоследствии писал ему письма на иврите, но латинским алфавитом (Эти идеи – латинский алфавит для облегчения освоения иврита, воспитание детей с рождения на иврите и борьба за разговорный иврит сближали Жаботинского и семью Элиезера Бен-Иегуды, с которой он дружил).
В том же 1910 г. Жаботинский произнес на иврите свою первую речь – на чествовании 75-летнего Менделе Мойхер Сфорима в Одессе, где даже Бялик выступал на идише. И в редакции «Одесских новостей», где лишь один сотрудник Шалом Шварц мог говорить на иврите, Жаботинский беседовал с Шварцем только на иврите, вопреки правилам хорошего тона, которых обычно придерживался. В 1910 г. продвижение в иврите идет одновременно с переводом на русский язык поэзии Бялика. «Одной из причин, побудивших его к переводу, был тот факт, что многие из сынов Израиля дарят к празднику, на день рождения и т.п. книги Пушкина, Гоголя и других, а он хотел изобрести для них вместо этого еврейскую книгу. Восемь месяцев он работал над этим переводом. В перерывах заходил к Бялику или Равницкому, если какая-то мысль или какое-то слово казались ему неверными. Это было для него священное служение» ( Ш. Зальцман. Мин хэ-авар. С. 262) .
Но его аппетиты были непомерными: он начал переводить на иврит. К лету 1910-го относится запись в «Повести моих дней»: «После возвращения из Константинополя я окончил перевод стихов Бялика. Были мы тогда соседями по даче, около Одессы, и он помогал мне в переводе — объяснял места оригинала, которые мне не удавалось понять. <...> Я показал ему свой перевод на древнееврейский язык "Ворона" Эдгара По, он предложил мне сделать несколько исправлений и в заключение сказал: "Но звучание искупает все". Как видно, было что искупать...» (Жаботинский поехал в Турцию в 1908 г., оттуда ездил в Палестину, и вернулся в Одессу в 1910 г.)
Одновременно Зальцман организовал ему турне по городам и местечкам южной России с сионистско-пропагандистскими выступлениями. Так между 1910 и 1912 годами Жаботинский посетил 50 еврейских общин с лекцией о насущности иврита «Язык нашей культуры», которой гордился до конца своих дней. О том же он говорил в 1913 г. в Вене на конференции российских евреев по национальной культуре, созванной при 11-м Сионистском конгрессе (2-9 сент.). Он требовал преподавать на иврите предметы, касающиеся современности, причем не в Палестине, а во еврейских школах диаспоры. Его предложение отвергли единогласно. А несколько лет спустя в Восточной Европе действовала сеть гимназий и школ «Тарбут», которая в 1928 г. насчитывала 2000 педагогов и почти 100 тысяч учеников, получавших образование на иврите.
Дружба Жаботинского с Бяликом еще больше окрепла после триумфа «Песен и поэм», вышедших в 1911 г. в издательстве Зальцмана. Жаботинский обратился к Бялику с деловым предложением. Он, Жаботинский, вместе с Зальцманом основывает и возглавляет издательство «Тургеман», в редакционный совет которого входят Бялик, Равницкий, Усышкин. Он же разрабатывает программу издательства: переводы мировой литературы на иврит для детей и юношества. Издательство (ул. Базарная, д. 23) существует на деньги управляющего делами Зальцмана, пользуется литерами и матрицами принадлежащей Бялику «Мории» и клише иллюстраций, которые Жаботинский выхлопотал по дешевке у русских издателей. Первой книгой «Тургемана» был сокращенный перевод «Спартака» Джованьоли, «исторический рассказ времен восстания рабов в Римской Империи», как значилось в подзаголовке. Переводил с итальянского сам Жаботинский; то была его первый художественный перевод на иврит. Судя по постраничным примечаниям, объяснявшим не только римские реалии (иды, форум и т.п.), но и ивритские слова, Жаботинский преследовал прежде всего воспитательные цели. «Тургеман» успел выпустить еще две книги: «Дон Кихота» в переложении Бялика и «1001 ночь» в переводе Давида Елина. Если Елин знал арабский, то Бялик переводил с русского языка. Жаботинский составил список из более 100 книг мировой литературы, но не стилистические изыски привлекали его. Он справедливо считал, что книги ивритских авторов пока не могут конкурировать в занимательности с иностранной литературой. К тому же ему страстно хотелось дать еврейским детям широкое общее образование, оставаясь националистом, и эту национальную роль выполнял иврит.
Он замышлял также выпустить Танах и книгу этикета, чтобы вести себя по- джельтельменски, и внешнее поведение соответствовало родовитости потомков
библейских праотцев и древних мудрецов. Зальцман пишет, как радовался Жаботинский по выходе в свет первой его ивритской работы. В письме к Зальцману он писал: «У меня нет слов выразить свою радость. Я получил свою книгу «Диаспора и ассимиляция» («Гола ве- хитболлелут») <...> На кого я был похож в тот час? На юношу, возлюбленная
которого сказала ему «да» и поцеловала вдобавок. <...> Я чувствую гордость, оттого что стал одним из ивритских писателей» (Ш. Зальцман. Мин хэ-авар. С. 263). И еще: для творчества по-русски он со временем пользовался портативной пишущей машинкой, но на иврите писал всегда от руки, чтобы «отделить святое от буднего» (Там же, с. 264).
Свой подход к переводам беллетристики на иврит он сформулировал позже
в связи с другим своим и Зальцмана издательством, а именно берлинским «Ха- Сефер», открывшимся в 1923 году. Он предполагал дать книгу на перевод своей сестре Тане (Тамар Жаботинская-Копп) и вложил в письмо к ней следующие:
Правила перевода
1. Не надо добиваться точности и близости к оригиналу – это совершенно не имеет значения. Мы выпускаем не классику, а книжки для чтения, которые должны быть написаны легким языком. Каждое предложение должно быть понятным сразу, и не важно, отражены ли все нюансы стиля автора. Цель – передать в свободной форме, языком переводчика, содержание фразы. Если предложение длинное и запутанное, его следует разбить на короткие фразы. Это условие важнее всех прочих условий.
2. Переводить следует на разговорный язык – язык, на котором говорят в Стране Израиля. Не следует пользоваться библейскими архаичными формами, вроде: «вайомер» или «вайедабер». Надо писать: «амар», «дибер» и т.д. (Примечательно, как динамичен Жаботинский в своем подходе к культуре: в 1911 г. его «Спартак» был переведен именно этим эпическим библейским стилем, а теперь он считает его вчерашним днем и стремительно рвется в будущее).
3. Обращай внимание на сефардское произношение. В нем кроется
опасность монотонности: «Ха-йеладим ха-товим месахаким ба-кадурим бетох ха-
шваким» (В ашкеназском прочтении эта фраза выглядит так: Ха-йеладим ха-тойвим месахким ба-кодурим
бет?йх ха-шев?ким (курсивом выделено полугласное «е»)
В ашкеназском произношении это предложение звучит гладко. Но в
сефардском – им-им-им. То же и с женским родом, например: «Ха-иша ха-яфа
халха им бита» – все оканчивается на «а». Следует стараться по возможности
избегать монотонного звучания.
4. Не проставляй огласовок (мы будем выпускать материалы в огласованном виде, это дело редактора) ( Из письма от 17 мая 1923 г. из Иерусалима в Лондон. З. Жаботинский. Игрот - Письма. Т. 4. С. 72) .
Забегая вперед, скажу, что подобную памятку он оставил для будущих переводчиков его произведений с русского на иврит. Что же касается эстетической стороны книги, Зальцман пишет, что накануне основания издательства «Ха-Сефер» Жаботинский повел его в Британский музей, чтобы напитаться красотой выставленных там изданий.
Финансовые трудности заставили его отказаться от подарочных тиражей и вместо них выпускать дешевые книги в желтой бумажной обложке без огласовок. Первыми книгами «Ха-Сефер», напечатанными в Палестине, были: «Шерлок Холмс» («Этюд в багровых тонах») А. Конан-Дойла в переводе Копа («Этюд в багровых тонах» - «A Study in Scarlet» был послан по выбору Жаботинского его племяннику, Йонатану Копу, для перевода. См. письмо Жаботинского матери и сестре от 23 окт. 1923, З. Жаботинский. Игрот, т. 4. С. 90) и «Узник из Зенды» (Anthony Hope. The Prisoner of Zenda, 1894. Приключенческий роман) (обе книги – Париж, 1924). Замышлялись: карманный учебник иврита, карманный календарь для школьника с всевозможными таблицами, формулами и сведениями, полезными в учебе, однотомная энциклопедия, для которой Жаботинский поручил сестре Тане (в Иерусалиме) составить словарные карточки с вариантами ивритских эквивалентов к физическим зоологическим, ботаническим, медицинским, фармакологическим, музыкальным, техническим терминам (исходный словник был немецкий и иногда русский), а также термины механики, ремесел, земледелия, виноделия, пчеловодства, мебель, кухонные принадлежности и т.п.( См. З. Жаботинский. Игрот. С. 165. Эта работа была официальной должностью в издательстве «Ха-Сефер» по контракту на год).
Жаботинский успел воплотить лишь ничтожно малую часть своих творческих и издательских планов. Он делился с ними в письмах к Зальцману, например, так: «в беллетристике: 1) шунамитянка Авишаг, прислуживавшая Давиду в его старости, по-моему была Шуламит из Песни Песней. Следует, как кажется, развить это в большой роман. 2) Сын Ривки, это роман о праотце Иакове, от чечевичной похлебки до перехода через Ябок, этот роман витает в моем воображении уже давно и давит на меня, чтобы я его написал. 3) Госпожа Калис (?), эпизод из жизни Эдгара По. Это часть моих давних задумок, которые выкристализовывались во мне волнами, и я намереваюсь изложить их в книгах» ( Ш. Зальцман. Мин хэ-авар. С. 264).
Предисловие к томику поэтических переводов Жаботинского на иврит «Тиргумим» (изд-во «Ха-Сефер», Берлин, 1923) раскрывало задачи переводчика: «Жил был когда-то в России рифмоплет по имени Тредиаковский (В.К. Тредиаковский 1703-1769, поэт, реформатор русского стихосложения) . В качестве поэта, человек этот был лишен таланта и вкуса. При его жизни все потешались над его стихами, да и сегодня тоже потешаются. И однако Тредиаковский оказал великое и решающее влияние на русскую поэзию, поскольку предшествовавшие ему поэты, причем даже истинно талантливые, писали неудобоваримым в русском языке метром – силлабическим, суть которого в числе слогов в каждом стихе. Тредиаковский был первым, кто предпочел тонические размеры, основанные на чередовании ударений. Над его стихами смеялись, но его система победила. Тот, кто перевел стихи, собранные в этой книжице, не является поэтом. Но он убежден. Что язык нашей новой поэзии – сефардский иврит. И пусть его стихи малоценны, его убежденность победит» (З. Жаботинский. Ктавим - Сочинения. Иерусалим: Изд-во Эри Жаботинского, 1958. Т. 2: Стихи.С. 13.)
Переводы на иврит:
«Аннабель Ли» – первая публикация: «Ха-Арец», 7 ноября 1919 г.
В конце 1918 года Жаботинский был уволен из Еврейского легиона. Он остался практически без средств к существованию. Жена и сын в Лондоне нуждались в деньгах, помимо всего прочего, на логопедическое лечение Эри. И тут в Палестину приехал Израиль Гольдберг, «представивший план публикации книг и газеты. Он хотел, чтобы Жаботинскский редактировал газету или, если оне не организуется, написал роман о библейском Самсоне, давно задуманный Жаботинским. В любом случае он хотел, чтобы Жаботинский перевел на иврит оригинальные рассказы Эдгара Алана По <...> Гольдберг обязался платить ему ежемесячно в течение 6 месяцев до июня 1919-го...» (Ш. Кац. Одинокий волк, т. 1. С. 302-303. Ср.: «Я писал тебе, что договорился с Гольдбергом на шесть месяцев. Мои обязательства включают: 1) перевод нескольких рассказов Эдгара Алана По на иврит, около 250 страниц, 2) редактура еженедельника на иврите, если планы осуществятся, а если нет – написать на иврите рассказ “Самсон”» З. Жаботинский. Игрот. Т. 3. С. 14. Письмо жене из Каира в Лондон от 28 дек. 1918)
Шломо Зальцман. 1919 год в жизни Жаботинского. В 1916-1918 Жаботинский жил в Лондоне и все те годы, как известно, занимался созданием Еврейского легиона, а в 1918 году прибыл в Страну Израиля вместе с тем легионом. Он был в чине офицера. Нам в Петербурге стало тогда известно о том, что легион стал реальностью, и Жаботинский в Стране Израиля. По ходатайству и поручительству Жаботинского я получил визу из Одессы (Зальцман выехал из Одессы 13 января 1919 г., его жена и дети остались в России, в Екатеринбурге) в Стамбул и по его ходатайству у генерала Дидеса я получил оттуда визу в Египет. В Египте меня арестовали органы безопасности по подозрению в шпионаже в пользу большевиков, и я снова телеграфировал Жаботинскому в Страну Израиля, и тогда он вместе с полковником Патерсеном прибыл в Египет и по их поручительству меня освободили.
Встретив Жаботинского в Египте, я заметил усталость на его лице. Из разговоров с ним я узнал, как много треволнений испытал он при формировании легиона, в сражении с сионистскими лидерами и прочими противниками его идеи. <...>
По прибытии из Каира в Иерусалим мы жили в гостинице Амдурского, что позволило мне наслаждаться частыми беседами с ним. Он был буквально переполнен планами. «Более десяти лет прошло, – сказал он, – с тех пор, как я впервые побывал в Стране Израиля, а я все еще не успел пройти по ней вдоль и поперек и как следует ее изучить. Думаю, прежде всего надо посвятить месяц-два обстоятельному и полному исследованию нашей страны и начать надо с Иерусалима, города, в котором я живу уже давно, но которого так и не видел. Путешественник, прибывший в Страну Израиля на несколько дней лучше знает Иерусалим и его окрестности, чем я, ее старинный житель. Это изучение страны поможет мне во многих замыслах, особенно пока я еще ношу английский офицерский мундир, и все двери передо мной открыты». И с присущим ему юмором добавил: «Вы будете моим спутником в этих путешествиях, как бывало сопровождали меня в моих поездках в былое время».
Мы начали обходить Иерусалим по заранее составленному плану. Вместе с гидом мы обошли все святые и исторические места – еврейские, христианские и мусульманские. Каждый день мы ходили по несколько часов, а вечерами Жаботинский делал свои заметки. Мы жили тогда в Старом городе, напротив цитадели Давида, и многие приятели Жаботинского по легиону заходили вечером к нам поболтать с ним.
В те дни Жаботинский решил посвятить свою энергию совершенствованию в иврите, с намерением составить учебник иврита для взрослых, а затем сделать подробный атлас Страны Израиля. Как кажется, в то время в нем созрела идея написания «Самсона» назорея», потому что тогда он сделал несколько записей к этому сочинению. Он интересовался женскими и мужскими именами в эпоху Самсона.
Тогда он планировал все бросить года на два – на три и всецело предаться литературной деятельности. И еще на него напало желание поучить и узнать, пусть даже совсем немного, Талмуд и другие древние источники. Он любил говорить, что человек может написать еврейскую книгу только при условии, что проникся духом Талмуда.
Из гостиницы Амдурского мы переехали в квартиру в трехэтажном доме на улице Яффо, против русского подворья (Сегодня ул. Бен-Сира, д. 3).
Прежде, до войны, там жил г. Хопейн, в верхнем этаже жил В.Н. Фризланд, в нижнем – Элиэзер и Марк Шварцы. Ты заняли средний этаж. Жильцы дома были как одна семья. В этой квартире Жаботинский прожил все время своего пребывания в Иерусалиме, там его арестовали и препроводили в Акко. Через некоторое время прибыла госпожа <Анна Марковна> Жаботинская с сыном Эри.
В Иерусалиме в ту пору было очень плохо со снабжением. Не было даже предметов первой необходимости. И только благодаря добрым людям нам удавалось иметь самое насущное. Львиную долю нашего хозяйства составляли подарки, которые давали Жаботинскому офицеры легиона. Кстати говоря, они не только любили, но необычайно уважали его. Они его часто навещали, а после его ареста заботились о его домочадцах.
<...>
В июне 1919 года было получено разрешение перевести редакцию газеты «Хадшот ха-Арец» из Каира в Иерусалим («Хадшот ха-Арец – ежедневная газета по вопросам жизни и литературы», No 1 вышел 18 июня 1919 г. Буквы нового называния «Ха-Арец» был выгравированы по эскизу Жаботинского (этот дизайн был изменен, когда газета перешла во владение Шокена) и потом <со 2 декабря 1919> ее переименовали в «Ха-Арец». Жаботинский со временем стал главой этой газеты (Газету финансировал виленский богач и палестинофил Ицхак Лейб (Исаак Александрович) Гольдберг (1860-1935), управляющим был Зальцман, главным редактором – писатель Нисан Туров (1877-1952), который после 23 номеров оставил должность и вскоре уехал в США. После Турова обязанности главного редактора выполнял Жаботинский. В редакцию входили литераторы Моше Смилянский, Мордехай Бен-Гиллель ха-Коген, Йосеф Клаузнер, Яков Фихман, Лейб Яффе и др.)
<...>
Одним из лучей света в жизни Жаботинского был выпуск «Ха-арец». После бурных дебатов было решено, что д-р Н. Туров будет главным редактором, а Жаботинский – его заместителем. По прошествии нескольких недель д-р Туров вышел из редакции, и Жаботинский стал ее главой, а д-р Ш. Перельман – его правой рукой. Эта работа вносила успокоение в жизнь Жаботинского, хотя ситуация была крайне напряженной. Цензура бесчинствовала в газете (выходили номера, особенно в дни антиеврейских погромов, с белыми полосами вместо редакционных статей, из которых оставляли только списки погибших и раненых) и не давала сотрудникам вольно дышать. И вот еще что: со дня на день число работников газеты все уменьшалось, один за другим они покидали редакцию. Причины были различны (приключения с типографией, эпидемия малярии среди печатников), но Жаботинский преодолевал все препятствия, боролся и не сдавался.
Помнится, в будние дни Песаха, накануне политических катаклизмов в Иерусалиме, наборщики и печатники не вышли на работу, поскольку, как они сказали, в Иерусалиме было не принято работать в будние дни Песаха. Когда наши просьбы и уговоры не подействовали, мы обратились в верховный раввинат Иерусалима, объяснили раввинами, что перерыв в выходе газеты во все дни Песаха грозит евреям опасностью. Жаботинский повлиял на раввинов, и мы получили разрешение на работу в будние дни праздника, так что газета продолжала выходить.
В утренние часы Жаботинский писал и редактировал статью для «Ха-Арец». Из-за жуткого холода, царившего тогда в домах в Иерусалиме, он был вынужден сидеть в пальто, в галошах поверх ботинок и в перчатках на руках. Потом он относил статью в типографию и говорил: «Я иду в хедер». В каждой статье он оставлял пустые места для выражений, по поводу которых не мог прийти к окончательному решению, и в редакции решали, какие вставить слова. Он с уважением и симпатией относился к д-ру Шмуэлю Перельману, главному переводчику, и к корректору Менахему Браунштейну. Перельман давал Жаботинскому объяснения касательно грамматики и стиля. Жаботниский с радостью принимал его советы и называл «Ходячая энциклопедия иврита». <...>
В то время был создан «Комитет языка иврит», и Жаботинский был избран его членом наряду с Давидом Елином, Элиэзером Бен-Иегудой, д-ром Мазия и др. Жаботинский неоднократно выступал с речами на иврите. Он решил обратиться к властям от имени «Комитета» и все документы и бумаги составил на иврите. Он уже тогда очаровал всех слушателей звучанием своего иврита. Особое внимание он уделял совершенствованию фонетики. Этими вопросами он интересовался еще в первый свой приезд в Страну Израиля <в 1908 г.>, и в этом одна из причин его сближения с евреями-сефардами. Он знакомился с детьми сефардов и уроженцами страны и многократно перед ними выступал. Он категорически возражал против частого употребления буквы «шин» и придумал в ряде случаев способы ее избежать.
В книге «Фонетика иврита» (1929) Жаботинский показал, что красота языка кроется в его формах выражения. Он говорил: язык – это ядро и основа национальной музыки, как скрипач или пианист тяжко работает над мелодией, которую собирается представить на суд публике, так должен каждый работать над улучшением произношения на языке своего народа. Он не обращал внимания на протесты и негодование, обрушившиеся на сторонников улучшенной фонетики. «И в Италии, – говорил он мне, – когда начался процесс за улучшение языка, были невежды, которые с насмешкой относились к нововведениям».
Он занимался также вопросами правописания и огласовок, чтобы
начинающим было легче осваивать чтение на иврите. По этим вопросам он
советовался со знатоками и специалистами, писателями и учеными, как в диаспоре,
так и в Стране Израиля, и многие его поддержали.
Разыскания относительно правописания привели его к убеждению, что
самым логичным и эффективным решением было бы перейти на латинский
алфавит. Он и Итамар Бен-Ави задумали выпустить учебники на иврите с
латинским шрифтом и переработать книги по грамматике, чтобы перевести их на
такой же алфавит.
Политические катаклизмы отвлекли его от этих дел.
Газета «Ха-Арец» была его любимым детищем. <...> Не меньше известна и
его любовь к книгоиздательству. Он любил предаваться мечтам: «Наше
издательство откроет филиалы в крупных городах Европы и Америки». Он рисовал
единую вывеску, которая будет возноситься над всеми этими книжными
магазинами. Все его эскизы отличались красочностью и четкостью шрифта. А
когда его спрашивали: как такой серьезный человек мог столь легкомысленно
увлекаться мечтами, он отвечал: «Уж кто у нас серьезнее пророка Иезекииля, а
ведь именно он сидел себе на чужбине и забавлялся мечтами об Иерусалимском
Храме и рисовал его в своем воображении во всех его деталях».
Одним из его желаний было, чтобы Бялик поскорее прибыл в Страну
Израиля и стал бы сотрудником издательства в роли редактора
. (Жаботинский инициировал обращение к Горькому о выпуске Бялика и других еврейских
писателей из Советской России, о чем стало известно благодаря разысканиям М. Агурского в
Институте Горького в Ленинграде в 1989 г. Вот письмо Максиму Горькому в Петроград из Берлина
от 8 нояб. 1921, текст в угловых скобках переведен мною с ивритского перевода:
Многоуважаемый Алексей Максимович,
Очень прошу Вас за Бялика. Он пропадает ни за что; нам в Палестине <он чрезвычайно
нужен как поэт и как один из лучших издателей в сфере еврейского образования. Он в
рекомендациях не нуждается, и нет нужды в лишних доводах. Мне бы хотелось добавить только
одно: независимо от того, как относятся к древнееврейскому языку в России, в Палестине это
единственный язык, объединяющий ашкеназов и сефардов. Только бы позволили ему вернуться к
нам. Я хотел бы Вас просить походатайствовать также за Черниховского и многих других. Но
помогите хотя бы Бялику снова вернуться к работе.
Простите за беспокойство. Вы, вероятно, загружены просьбами такого рода, но я надеюсь,
что Вы проявите к этому вопросу особое отношение.>
Примите заранее мою глубокую благодарность за все, что сможете сделать.
Глубоко уважающий Вас В. Жаботинский)
Жаботинский воображал, как они вместе, он и Бялик, объедут все страны Европы и Америки ради того, чтобы собрать достаточные средства для обеспечения издательства. То было время, когда он еще любил Бялика и очень высоко его ценил. Когда в его доме собирались друзья, он с особым удовольствем декламировал стихи Бялика. И для этого большого издательства, которое он собирался возглавить, он составил практическую программу. Речь шла о выпуске наиболее полезных книг, среди них: учебники, атласы, беллетристика, карманные книжки, карты, кубики, скрэбл, рисованные азбуки, список книг для детей, которые следует перевести на иврит, поваренная книга для домохозяек с крупным шрифтом и огласовками, руководства в коммерции. Не дожидаясь расцвета оригинальной литературы, надо воспользоваться лучшими книгами других народов и все лучшее перевести на иврит.
Он настаивал на издании Танаха – красивое ивритское издание. Он мечтал о роскошной Книге Псалмов, о выпуске иллюстрированных «Пяти свитков». С этой целью он созвал совещание писателей, живших тогда в Стране Израиля, выслушал их суждения, высказал свое мнение, взвешивал и трудился, вел всевозможные переговоры и занимался этим вопросом с особым тщанием. Вопрос о древнееврейском языке и литературе на нем был тогда главным вопросом его жизни, и он отдавался ему всеми силами.
С сыном Эри он говорил на иврите со дня рождения мальчика (В «Повести моих дней» он писал: «Был в Израиле пророк, у которого родился сын, и он дал ему имя "Ло-Амми" – "Не мой народ". Не хочу преувеличивать, но если бы в эти дни у меня родился второй сын, я назвал бы его "Иври-Ани" – "Я еврей, говорящий на древнееврейском"»).
. Он имел обыкновение совершать с ним ежедневные прогулки по Иерусалиму и рассказывать о значении каждого места. По возвращении Эри рассказывал маме и всем нам о том, что увидел и узнал от отца о древностях Иерусалима. <...> Жаботинский следил за чистотой речи. В его доме было заведено, что во время приема гостей и во время трапез иврит был обязательным. Всякий, кто по забывчивости переходил на другой язык, платил штраф в копилку Керен Каемет, за которой следил Эри. Исключение составляли жена Жаботинского, которая тогда только начала учить язык, и гости, иврита вообще не знавшие» (Ш. Зальцман. Шнат 1919 бе-хаей Жаботински («1919 год в жизни Жаботинского») // Манхиг ха- дор. Сб-к памяти З. Жаботинского. Ред. И. Верник и др. Изд-во отдела культуры Бейтара, 1946. С. 117-123, иврит).
В квартире Зальцмана и Жаботинских часто собирались гости. «Черток, энтузиаст языка <иврит>, приносил свои переводы на иврит современной поэзии и читал переводы Д'Аннунцио и Солари, сделанные Жаботинским» (Ш. Кац. Одинокий волк, т. 1. С. 359, подчеркнуто мной – З.К. М. Шарет (1901–1979) переводил в 1919 г. в основном Лермонтова и отдельные стихи Мережковского, Бальмонта, Эренбурга (см. М. Шарет. Махберет тиргумей шира- Тетрадь переводов поэзии. Т-А: Ам овед, 1965)
Выписки из писем Жаботинского жене в Лондон: 20 февр. 1919 из Каира: «Зальцман предполагает основать огромное книгоиздательство в Иерусалиме. Я, конечно, буду иметь там почетную должность, но это позднее. Заниматься газетами он не хочет. Он привез мне 12 тысяч рублей наличными за 5-е издание Бялика» (22 апр. 1919 из Тель-Авива – Яффо: «Сейчас благодаря Зальцману у меня есть на что жить") .
4 мая 1919 из Рафиаха, из «полка»: «Я почти закончил перевод Э. По. Затем, по заказу Зальцмана, стану писать самоучитель древнееврейского языка для говорящих по-русски. Дело, которое так же выгодно, как Бялик. Конечно, если удастся. «Самсона» – вторая половина заказа Гольдберга – буду писать осенью, после того, как подготовлю самоучитель. 13 мая 1919 из Тель-Авива – Яффо: «Я сижу в палтке и перевожу Эдгара По. 3 июня 1919 из Лода: «Целыми днями я перевожу Э.По и почти закончил. Потом начну писать «Самсона» и учебник для говорящих по-русски».
11 июня 1919 из Лода: «Мой перевод продвигается. Я уже начал писать
учебник древнееврейского языка – как кажется, дело будет прибыльное, как Бялик,
но лучше того. К «Самсону» пока не приступал, начну, когда закончу учебник».
Самоучитель иврита для говорящих по-русски.
Лист архива (черновик) (Фотовклейка No 2 в кн.: З. Жаботинский. Игрот - Письма, т. 3):
Произношение
Для правильного произношения следует запомнить следующие правила:
«а» – произносится как «а» в слове «март»,
«е» – – “– –“ – «э» –“ – «эхо»
«i» – – “– –“ – «и» –“ – «пир»
«o» – – “– –“ – «о» –“ – «стол»
«u» – – “– –“ – «у» –“ – «стул»
Мягкие гласные отсутствуют. Когда две гласные стоят рядом, каждая из них
поизносится отдельно: ba-a, na-ar, sha-on, me-a, yade-u.
«?» произносится как «ц» в слове «царь»
«ch» – – “– –“ – «х» –“ – «мох»
«h» – всегда произносится
«g» – – “– –“ – «г» –“ – «год»
«Нh» –звук средний между «h» и «ch». Начинающие могут произносить как «ch»
(«х»)
«R» произносится как «р» в слове «рост»
«S» всегда произносится как «с» в слове «соль»
«Sh» – – “– –“ – «ш» –“ – «шина»
«y» – – “– –“ – «й» –“ – «бой»
«'» (апостроф) между согласной и гласной указывает на очень короткую паузу.
К истории перевода «Ворона»:
В «Повести моих дней» он пишет: Это позволяет датировать начало работы над ивритским «Вороном» 1910 г.
В письме Ш. Перельману от 5 янв. 1923 г. Жаботинский сообщает: «Я пишу теперь статью о Бялике на иврите, и это будет тенденциозная статья, милитаристская ( Речь идет о его предисловии к книге стихов и поэм Бялика в переводе на английский язык, изд-во Зальцмана. Примечательно, что Жаботинский делает в письме орфографическую ошибку, но и оговаривается, мол, не знаю, как писать слово – через «айн» или через «алеф»).
<...> Стихотворение <«Ворон» Э. По> вы получите, как только я его закончу и отделаю, но это потребует времени. Это одно из самых прихотливых стихотворений (в том, что касается звучания) из всех сочинений По, а я – да я ничтожнейший из всех рифмоплетов во Израиле» ( Письма, т. IV, с. 53, оригинал на иврите) .
В письме к Бялику (в Бад-Гомбург) от 26 марта: «...Спасибо за ваши
замечания. Я исправил по мере своих способностей. Только с одним я не могу
согласиться. Ясно, что нельзя давать ударение на шва-подвижное, и я в своем
переводе этого не делаю. В размере «хорей» дело не в то, что ударение приходится
на 1, 3, 5, 7 и т.п. слоги; правило этого размера совершенно иное, а именно, нельзя
делать ударными четные слоги – 2, 4, и т.п. Возьмите, например, по-русски:
Отворите мне темницу
...
Черноглазую девицу.
И «от» и «чер» не имеют ударения. Потому позволительно, как мне
кажется, ставить шва-подвижное в любой нечетный слог, кроме тех, где падает
естественное ударение. То же самое в ямбах, только наоборот. Лишь в
трехстложных размерах истинное и естественное ударение падает на каждую
долгую гласную, и здесь, разумеется, шва-подвижное не может стать ударным.
Поэтому я оставил слова «бе-сифрей хохма нишкахат...» и в прочих примерах» (Письма, т. IV, с. 68, оригинал на иврите, а выделенные слова – по-русски)
.
The Philosophy of Composition "The Raven"
In the essay, Poe traces the logical progression of his creation of "The Raven" as an
attempt to compose "a poem that should suit at once the popular and the critical taste."
He claims that he considered every aspect of the poem. For example, he purposely set the
poem on a tempestuous evening, causing the raven to seek shelter. He purposefully chose
a pallid bust to contrast with the dark plume of the bird. The bust was of Pallas in order to
evoke the notion of scholar, to match with the presumed student narrator poring over his
"volume[s] of forgotten lore." No aspect of the poem was an accident, he claims, but is
based on total control by the author.
Even the term "Nevermore," he says, is based on logic following the "unity of
effect." The sounds in the vowels in particular, he writes, have more meaning than the
definition of the word itself. He had previously used words like "Lenore" for the same
effect.The raven itself, Poe says, is meant to symbolize Mournful and Never-ending
Remembrance. This may imply an autobiographical significance to the poem, alluding to
the many people in Poe's life who had died.)
О Данте:
Биограф издателя книг на иврите А.Й. Штыбеля Дэния Амихай-Михлин пишет:
Зеев Жаботинский согласился взять на себя перевод «Божественной комедии» Данте еще в 1919 году. И вот, по прошествии времени, когда Штыбель был в Филадельфии, он получил от жены Жаботинского телеграмму о том, что ее муж сидит в тюрьме Акко и переводит Данте для «Издательства Штыбеля», и она просит его выслать ей 500 фунтов стерлингов в счет этой работы. И он в тот же день отправил ей эти деньги. Летом 1921 г. Штыбель был в Лондоне и посетил Жаботинского, но тот не дал ему четкого ответа о состоянии перевода. В конце концов он признал, что перевод ему не нравится и попросил перевести историческое произведение Адама Мицкевича. Штыбель не согласился... «С большим трудом и многочисленными просьбами мне удалось год или два спустя >получить от него строфы Данте, которые вышли в одном из томов Ха- Ткуфы» ( Д. Амихай-Михлин. Ахават Иш - Авраам Йосеф Штыбель. Иерусалим: Мосад Бялик, 2000. С. 242, иврит. Абзац кончается цитатой из записок Штыбеля).
А Бен-Цион Кац, работавший в ту пору в «Издательстве Штыбеля», тоже рассказал об этом эпизоде и добавил: «К тому времени он уже хорошо знал иврит и переводил стихи с английского, французского и итальянского. Но именно перевод Данте давался ему с трудом, и до освобождения из тюрьмы он успел сделать и послать Штыбелю только часть» (Б.-Ц. Кац. С. 140) . На этом работа над Данте не закончилась, как можно судить по ремарке в письме Жаботинского матери и сестре из Лондона в Иерусалим от 6 февр. 1923 г. «Сейчас я очень занят Данте и готовлю другие литературные работы» (З. Жаботинский. Игрот (Письма), т. IV, с. 61. И еще: «За последние десять лет я ни разу не чувствовал себя таким свежим и юным. Я занят переводом Данте, погружаюсь в литературу <...> – какое облегчение после многих лет изнурительного труда!» (Письмо А. Тулину от 22 сент. 1923 из Берлина. Там же, с. 86) .
Перевод «Ада» Данте публиковался в альманахе Штыбеля Ха-Ткуфа двумя частями: в No 19 (1923), с. 163–192 и No 24 (1925?), с. 273–293. О реакции переводчика на первую публикацию можно судить по таким его словам: «Я получил сегодня 19-й том Ха-Ткуфа, и в нем четыре стихотворения Данте в моем переводе – целых 20 страниц. Я радуюсь, как дитя, все утро я читал этот перевод, и, клянусь, понял каждое слово» (Там же, с. 84. Письмо матери и сестре от 12 сент. 1923 г.) .
Относительно второй публикации у нас есть два свидетельства, поскольку она увидела свет в том номере Ха-Ткуфа, где литературный отдел редактировал поэт Шаул Черниховский (1875–1943). Первое – Б.-Ц. Каца:
...Черниховский правда не знал итальянского, но сравнивал ивритский перевод [Данте] с переводами на французский и другие языки. По этому поводу Черниховский и Жаботинский обменивались письмами. Жаботинский признавал право Черниховского редактировать его с литературной точки зрения, но касательно языка писал, что считает себя специалистом не хуже других» (Б.-Й. Кац. С. 140) .
Второе – Йосефа Клаузнера:
Он [Черниховский] нашел в переводе приметы великого таланта, но нашел и недочеты. Он решил, что следует внести исправления, но понимал, что нельзя этого делать без согласия Жаботинского. Началась переписка между Черниховским и Жаботинским об этих поправках, о каждой детали, каждой букве. Жаботинский считался с Черниховским, но полагался на собственное чутье языка – и справедливо. <...> И Черниховский в который уж раз проявил свою порядочность и опубликовал перевод в том виде, как требовал Жаботинский (Й. Клаузнер. С. 189, иврит) .
Примечание Жаботинского к переводу «Ада»:
«Основой этого перевода, в том, что касается фонетики и фоники, служит
иврит, на котором говорят сефарды, уроженцы Иерусалима. Большая часть правил
сефардской фонетики в наши дни всякому известна (ударение на предпоследнем
либо на последнем слоге, звучание камаца, холема и слабой буквы тав); и все же
здесь уместно обратить внимание на некоторые детали, о которых еврей-ашкенз,
говорящий по-сефардски даже в Стране Израиля, имеет склонность забывать, тогда
как они весьма важны для понимания метра и ритмики нашего перевода:
а) Шва подвижное произносится как усеченный сегол (Редуцированное «е»). Чтобы отличить
его от шва покоящегося, «немого», подвижное шва будет огласовано у нас особым
значком ^, например: кар^еву.
б) Цере произносится как долгий сегол: «е», а не «ej».
в) От чередования сегола с камацем в конце стиха я отказался, поскольку
оно не встречается в нынешнем разговорном языке»
(Данте Алигьери. Тофет - Ад. Пер. с итальянского З. Жаботинского // Ха-Ткуфа. No 19 (1923). С.
163, иврит)
.
Клаузнер как биограф Черниховского акцентирует именно уступчивость своего героя, тогда как мне хотелось бы привлечь внимание к убежденности Жаботинского. Это свидетельство ценно еще и потому, что говорит о встрече двух западников в ивритской литературе – маститого переводчика мировой поэзии Черниховского и лишь сейчас представительно выступившего в сфере перевода на иврит Жаботинского. Оба считали, что иврит и литературу на нем следует обогатить за счет переводов, но в отношении к фонетике иврита они занимали полярные позиции. Черниховский был убежденным сторонником ашкеназского иврита, о чем обстоятельно написал в серии статей «Би-двар ха-мишкаль ха-алув» («Об убогом метре») (В журнале Хэд Лита, No 1(26), No 2 (27) No 3 (28), 1925, иврит)
.... А Жаботинский неоднократно писал и выступал на ту же тему, отстаивая новый, сефардский звукоряд иврита, как он изложил это в примечании к своему журнальному Данте и к книжке поэтических переводов «Тиргумим» (оба вышли в Берлине в 1923 г.). Эта полемика велась не между Черниховским и Жаботинским, в ней на страницах периодической печати по обе стороны Атлантики участвовали педагоги и литераторы, и во второй половине 20-х годов ХХ века она была одним из принципиальнейших вопросов в национальной культуре. Приведу два подтверждения. Вот одно:
...в нашем языке укореняются искажения. У нас на глазах проводится солидная культурная работа. Народные филантропы пожертвовали огромные суммы, прилежные талантливые люди работают на всех парах. В Америке переводят Лонгфелло, Шелли, классиков мировой поэзии, но глубокая печаль закрадывается в сердце: ведь все это не для нас. Шелли, который само изящество и музыка, предстанет перед нами, говорящими на языке родины, тяжеловесным и косноязычным! Единственная ласточка, случайно залетевшая на нашу улицу, – перевод Жаботинского «Nevermore» («Ле-олам ло»45) Эдгара По. Но с тех пор прошли годы, а вторая ласточка так и не появилась. Вместо этого гении поэзии продолжают прилежно переводить на исковерканный язык. И какая судьба уготована этому Сизифову труду? Все эти произведения – что глиняный горшок, пройдет немного времени – и нет его. И для чего всё это? Или таланту не пристало беспокоиться о будущем?..» ( Ц. Шац. Галут ширатэну ха-класит (Наша классическая поэзия пребывает в изгнании). // Ц. Шац. Аль гвуль ха-дмама: Ктавим (На грани безмолвия: сочинения). Тель-Авив: Давар, 1929. С. ? Писатель Цви Шац (1890–1921), уроженец России, служил в Еврейском легионе, был сторонником еврейских сионистских коммун, погиб от руки арабов в погроме в Яффе вместе с Й.Х. Бреннером).
А вот второе: Клаузнер рассказывает о том, как тепло встречали ученики еврейских гимназий Литвы и Латвии поэта Черниховского в 1926 (?) году, и он, Черниховский, посвятил им стихотворение «А-Песель» (Й. Клаузнер. Шаул Черниховский, ха-адам ве-ха-мешорер - Ш. Черниховский, человек и поэт. Иерусалим, 1947. С. 188, иврит).
Однако сестра поэтессы Рахели Шошана Блювштейн, которая была на вечере Черниховского в 1926 г. в Берлине, записала в дневнике, что из публики выступила девушка и обвинила Черниховского в том, что он пишет не для нынешней молодежи, что его ашкеназийский иврит не отвечает духу сионизма и неприемлем для поколения, собирающегося строить национальный очаг на земле Страны Израиля. Ее выступление было поддержано молодежью и очень задело Черниховского (Из семейного архива, предоставленного мне Рахелью Мильштейн) .
Несмотря на различие позиций, Жаботинский в 1935 г., когда отмечалось 60-летие Черниховского, посвятил юбиляру прочувствованное письмо, которое
зачитывали на торжественном вечере бейтаровцев в зале «Охель Шем» вТель- Авиве 3 февраля 1936 года. Жаботинский назвал Черниховского «поэтом- вулканом», «учителем, который и на пороге старости сохранил верность идеалам
своей юности». В этом письме он среди прочего писал: В молодсти, когда мне открылись сокровища новой ивритской поэзии, я обнаружил разительный контраст между этой поэзией и поэзией прочих народов – в том, что касается «места в жизни». Ибо у народов мира поэзия в то время уже не занимала никакого «места в жизни»; она уже успела опуститься до уровня материала для чтения и все. Но у нас, к моему великому изумлению, я обнаружил, что в обществе спорят о том, что говорят поэты, и даже есть непосредственное и определяющее влияние поэзии на общественные деяния ( З. Жаботинский. Ктавим. Аль сифрут ве-оманут - Соб. соч. О литературе и искусстве. Т. 7. Иерусалим: Эри Жаботинский, 1958. С. 381, иврит) .
Этот взгляд на искусство, еврейское ли, чужое ли, отличает все эссе Жаботинского из сборника «О литературе и искусстве». Апофеоза такой подход к поэзии достиг в конфликте Жаботинского с Бяликом, которого он назвал в печати «бывшим поэтом» (дер гевэзенер дихтер - Цит. по З. Жаботинский. Аль сифрут ве-оманут. С. 347, иврит). В заметке, написанной на идише после 17-го Сионистского конгресса (Базель, 30 июня – 10 июля 1931), где Жаботинский вышел из Сионистской организации и демонстративно порвал свой депутатский мандат, он дал оценку поэзии Бялика в плане ее воздействия на евреев и признал, что именно это воздействие побуждало его и других переводить стихи Бялика на все доступные евреям языки. В «Сказании о погроме» он заклеймил физический страх и вновь призвал грозить не только врагам из плоти и крови, но и самому Создателю, допустившему такой ад. В других стихах он провозгласил, что вся борьба за освобождение мира ничего не стоит, если она не освободит еврейский народ; и что нам позволительно недопустить мировую свободу, если мир не захочет дать нам, евреям, освобождения. Таковы были все его стихи. Мятеж и бунтарство на каждом шагу. И многие переводчики, десятки критиков, сотни публицистов, тысячи учителей, десятки тысяч юношей и девушек просто поверили в искренность этих мелодий и обогатили ими душу современного еврейства. Но уже несколько лет господин Бялик последовательно проповедует против своих прежних стихов. Смеется над любым проявлением непокорности и бунтарства (З. Жаботинский. Аль сифрут ве-оманут. С. 349-350, иврит) .
Отдав должное былой заслуге Бялика, Жаботинский указал на пагубное влияние, которое прошлый авторитет поэта оказывает на юные души, и призвал исключить его стихи из школьной программы. «Два года назад я был в Тель-Авиве, – писал он, – и в доме одного приятеля мне случилось открыть том стихов того поэта. Книга принадлежала дочери моего приятеля, тринадцатилетней девочке. И над одним из богатырских и самых замечательных стихотворений я увидел надпись, сделанную красным карандашом: «Неправда». Это куда страшнее забвения. Уж лучше бы мы его вовсе забыли» (Там же. С. 351, иврит) .
В свете вышесказанного нас не должна удивлять характеристика, данная Жаботинскому ведущим исследователем ивритской литературы Даном Мироном: «Поэт-виртуоз, блистательный переводчик стихов» ( Д. Мирон. Акдамут ле-АЦАГ. Иерусалим: Мосад Бялик, 2002. С. 145, иврит).
В кн. Л. Кацис, Е. Толстая (ред.). Жаботинский и Россия. Stanford Slavic Studies, vol. 44, 207–236, 2013 г.
Зоя Копельман - доктор филологии Еврейского университета в Иерусалиме