Моше Фейглин

Там, где нет людей...

Глава восьмая

Cвои свидетельские показания я хотел бы начать с небольшой истории, случившейся около полугода назад", – обратился я к судьям, когда наконец-то пришла очередь защиты. К тому времени из трёх подсудимых, проходивших по делу "Зо арцейну", остались двое – Шмуэль Сакет и я: рав Бени Элон был избран в кнессет от партии "Моледет", и судебное расследование против него было прекращено.

* * *

...Вот уже несколько месяцев нам приходилось терпеливо выслушивать показания офицеров полиции – одного за другим, которые бесстыдно лгали, и самым скверным из них был старший по чину – Краузе (" нацив мишне", соответствует званию полковника). Он назвал демонстрации "Зо арцейну" самыми хулиганскими и агрессивными из всех, с какими он сталкивался до сих пор. Обвинение представило нас людьми опасными, подстрекавшими к мятежу и приведшими к убийству Рабина. Расцветший в те дни маккартизм, стихия травли, раздуваемая СМИ, допросы раввинов, выискивание "крамольных" цитат в речах, когда-либо произнесённых представителями правого лагеря, – всё это как нельзя лучше соответствовало линии, избранной обвинением. Куски предложений из интервью, отрывки из личной переписки, изъятой у меня дома и т.п. – не было упущено ничего, что могло бы помочь обвинению использовать тяжёлую общественную атмосферу, создавшуюся в стране после убийства Рабина.

Я не брал адвоката и потому мог говорить свободно о том, что касалось моего дела. На мою просьбу начать с небольшой истории судьи ответили согласием. И я рассказал следующее.

"Примерно полгода назад я отправился в Америку, чтобы собрать деньги, необходимые для ведения этого судебного процесса. Стюардесса, следящая за посадкой в автобус, подвозивший пассажиров к самолёту, сказала, обращаясь ко мне: “Я тебя узнала. Ты тот, кто остановил нам всю страну”.

В этой девице можно было сразу и безошибочно распознать “тип с улицы Шенкин”, я знал, что мои убеждения ничего не говорят ей, и не понимал, что ей от меня нужно. “Да, мне выпала такая честь”, – ответил я, натянуто улыбаясь и предвосхищая холодный душ. “Я хочу тебе кое-что сказать, – продолжала девушка. – Я левая, очень левая! И все мои подруги тоже! Но когда вы сделали то, что сделали, я поняла, что существует проблема! До сих пор я думала, что вас действительно 2% – так Рабин сказал. Но когда я не смогла выйти из дому, когда это произошло рядом со мной, я вдруг поняла, что половина народа, а может, и больше, думает иначе, чем я. Назавтра я разговаривала об этом со всеми своими друзьями, и все чувствовали то же, что и я”.

Меня охватило удивительное чувство: они вдруг увидели, что король гол. Три года не хотели видеть, не замечали протестов, демонстраций – ничего! Пока “Зо арцейну” не довелось сыграть роль андерсеновского мальчика..."

Я не зря начал свою защиту с этого случая. Было очень важно, чтобы судьи вникли более глубоко в то, что составляло самую суть нашего движения. Оказалось, что формирование общественного мнения происходит не только в салонах. Иногда одно действие стоит тысячи слов. Среди нас многие опасались взрыва ненависти со стороны населения. Но я так не думал. "Наша цель не в том, чтобы нас полюбили, – повторял я, – а в том, чтобы нас зауважали, стали наконец с нами считаться и выслушали бы. Везде уважают тех, кто твёрд и последователен. Такие люди заслуживают того, чтобы быть выслушанными. И лишь после этого можно пытаться кого-то в чём-то убедить".

...Незадолго до операции сказал мне Эльяким Хаэцни, мой друг и видный деятель правого лагеря: "Может и найдутся четыре сумасшедших, что выйдут с тобой на какой-нибудь перекрёсток. Дай вам Бог удачи, но я подозреваю, что всё это из области твоих фантазий. Люди устали, разленились, никто за вами не пойдёт".

Однако действительность превзошла все мои ожидания. Интуитивно я правильно "прочёл" настроение общества и определил, куда дует ветер, понял, что люди готовы бороться. Оставалось лишь вселить в них уверенность, определить линию поведения, продемонстрировать свою способность к руководству и назначить день. Остальное доделали "штабы городов", чьи люди, проведшие к тому времени множество часов в бессчётных демонстрациях, только и ждали предложения, подобного нашему.

Жители Кфар-Йехошуа и близлежащих мошавов перекрыли перекрёсток Ха-мовиль; шоссе номер 1 (Тель-Авив – Иерусалим) перекрыли хабадники; перекрёсток Раанана – жители города; перекрёсток Ашдод – члены расположенных в районе религиозных киббуцов; даже в таких отдалённых местах, как Цфат, Кирьят-Малахи и Арад, движение было остановлено. Всего по всей стране – в тот же день и час – было выведено из строя 78 перекрёстков. На несколько часов страна стала. И всем было ясно, что это сделали не 2% "пропеллеров".

...Из показаний д-ра Мози Финкеля:

– Расскажите о себе.

– Я вырос на Кармеле*. Реальная гимназия, молодёжное движение "Цофим" **. Затем – парашютные войска; добровольческая работа в городке развития Йерухам; Технион – гидроинженерный факультет; обдуманный переезд на постоянное место жительства в другой городок развития – Йокнеам; война Судного дня и участие в послевоенных демонстрациях; работа в Африке от министерства иностранных дел с целью оказания помощи странам, пострадавшим от засухи; работа в рамках ООН...

Далее д-р Финкель перешёл к описанию демонстрации:

–...К нашей группе присоединились несколько профессоров Техниона. Полиция ожидала нас в Мегиддо, а мы прибыли на перекрёсток Ха-тишби и в назначенный час его перекрыли. Никакого насилия не было. Я до сих пор нахожусь под впечатлением того, как из сотен машин выходили люди и присоединялись к нам!...Они стояли вдоль дороги на протяжении многих километров, и атмосфера была спокойной и дружественной....Когда прибыли полицейские, мы дали им воды... Потребовалось довольно много времени, чтобы дорога освободилась. Мы пожали полицейским руки и отправились по домам с очень хорошим чувством – оттого, что сумели донести до сознания общества наш протест.

* * *

Реакцию правительства нельзя назвать иначе как истерической. Была взята под сомнение законность действий законно избранной власти! Это вселяло страх в тех, кто держал штурвал. Отсюда – неправдоподобно огромные силы, бросаемые отныне против любых действий "Зо арцейну" – будь то самая маленькая местная демонстрация. И омерзительные, вызывающие отвращение своей жестокостью акты насилия, санкционированные сверху. Они применялись столь широко и последовательно, что не могут рассматриваться как исключение. Ещё более откровенным, чем полицейское насилие, было сплочение сил постсионистской олигархии, необходимое ей для выживания и обороны против вдруг восставшего и бросающего ей вызов национального духа. Даже судебная система опустилась до прямого сотрудничества с властью. Приведённый ниже рассказ подтверждает это тяжёлое обвинение.

Как я уже писал, во время операции я был на перекрёстке Ган ха-Врадим. Ближайший полицейский участок, куда позднее доставили сотни задержанных, находился в Ришон ле-Ционе. Процесс оформления был долгим и изматывающим, и лишь к полуночи все собранные во дворе люди были зарегистрированы. За эти часы высокие полицейские чины выяснили, что самая крупная рыба, виновник всего сегодняшнего безобразия, находится именно здесь.

Правительству очень хотелось, чтобы меня судили сурово и быстро, чтобы уже назавтра вся страна смотрела по телевидению, как меня ведут в суд, чтобы другие "увидели и убоялись" *.

Ко мне подошёл офицер и сказал, что они намереваются освободить всех задержанных, но не сразу, а небольшими группами, чтобы не создавать излишний переполох. Я не стал особенно вникать в смысл его слов, хотя мне и показалось странным, что они считают нужным объяснять мне свои действия. Когда был отпущен последний человек, д-р Моше Перец спросил меня: "Ты считаешь, что мы должны разойтись, не дожидаясь, пока тебя тоже освободят?" Я не видел особой причины продлевать их пребывание здесь и сказал, чтобы шли по домам.

...Мне объявили, что я остаюсь в участке. Я отметил про себя, что для полиции правда и ложь абсолютно равноценны как средства.

Окольными дорогами меня перевезли в полицию Реховота, и назавтра утром я предстал перед мировым судьёй.

Я полагал, что меня привели сюда, чтобы оформить продление ареста. Я, правда, несколько недоумевал, почему они так с этим спешат: по закону они имеют право держать меня ещё полтора дня без этой процедуры. Мне и в голову не могло прийти, что меня вот прямо сейчас будут судить! Израильский закон такого не разрешает. С момента задержания должно пройти, как минимум, 48 часов. Правда, в экстремальных случаях, как, например, угроза государственной безопасности, срок может быть сокращён до 24 часов. Я провёл у них менее 10-ти... Я даже не сразу понял, что нахожусь в суде, а не в полиции, т.к. меня ввели через заднюю дверь.

Пока я сидел в задней комнате, туда вошёл адвокат д-р Хаим Мисгав. "Тебя сейчас поведут в суд. Твой друг Шмуэль звонил мне и просил, чтобы я тебя там представлял. Ты, естественно, не должен ни в чём признаваться". На этом я его вежливо прервал и поблагодарил за беспокойство, сказав, что я не заинтересован в том, чтобы меня представляли, что я буду защищать себя сам. Мисгав пробовал меня переубедить, но я объяснил ему, что дело это необычное, что речь идёт о примере гражданского неповиновения и что я готов сесть за это в тюрьму. Мисгав вынужден был отказаться, но остался в зале суда.

Зал гудел от репортёров всевозможных СМИ. Общественный интерес к происходящему был очень велик: что сделают с этим выскочкой, который посмел так резко повернуть привычное течение жизни? Появление адвоката также привлекло к себе внимание, потому что сам факт его присутствия обещал сделать представление более интересным.

Но ещё до начала заседания Хаим Мисгав поднялся с места и объявил судье г-же Авиталь Бейт Нер, что я от его помощи отказался, но что он, Мисгав, просит, однако, её дозволения сказать несколько слов в начале и в конце суда. (Разрешение было им получено.) Во время перерыва я просил его выйти к корреспондентам и передать от моего имени следующие слова Томаса Джефферсона: "Когда власть преступна, тюрьма – место честного человека". Назавтра эта цитата появилась в заголовках газет.

* * *

Начался суд. Тот факт, что он проходил при грубом игнорировании прав подсудимого, не показался судье достаточным основанием для прекращения этого фарса. В соответствии с израильскими законами, человека нельзя судить, не предоставив ему минимального времени подготовиться к суду: ознакомиться с материалами следствия, с выдвинутыми против него обвинениями, выбрать адвоката, пригласить свидетелей защиты и т.п. Но у судилища в Реховоте была особая цель: наказать сразу, по горячим следам, пока ещё у людей свежа память о вчерашнем. Среди предъявленных мне обвинений было и такое: "занимался запугиванием общества". Выражение показалось мне настолько нелепым, что я заметил: "Наоборот – я вселял в него надежду". Но судья не дала втянуть себя в такого рода дискуссию. Вся "судебная процедура", от начала и до вынесения приговора, заняла менее получаса. Я был признан виновным, но, учитывая моё чистое прошлое, приговорён "только" к 10.000 шекелей штрафа и 6-ти месяцам заключения условно.

Когда я вышел из зала суда, на меня налетели репортёры, и лишь тут я понял, какое впечатление на общество произвела операция "Зо арцейну" : со времени ареста я не слышал радио и не читал газет.

Я показал фотографам обвинительное заключение и сказал: "Я намерен вставить его в рамку и повесить в салоне на видном месте, чтобы через 15 лет, когда сын спросит меня: “Отец, что ты сделал в те ужасные дни, чтобы изменить положение?” – я мог бы указать ему на этот документ".

Заявления такого рода у нас непривычны и посему, будучи напечатанными, тоже произвели впечатление. Я не знал тогда о существовании закона о минимальном сроке в 48 часов, да скорее всего и не воспользовался бы им, чтобы оттянуть процесс. Но судье-то он был прекрасно известен! Понятно, что глава правительства не звонил ей по телефону и не требовал делать то, что она делала – в этом не было нужды. Просто, когда "туземцы" подняли головы, левая судебная олигархия встала на защиту левой политической олигархии. Всё шло настолько естественно, что, вероятно, сама г-жа Бейт Нер не поняла истинной сути происходящего.

Во время работы над этой главой, два года спустя после описываемых событий, мне стало известно ещё об одном случае, когда полиция привела в суд человека до истечения положенного 48-часового срока. Это был араб, работающий в Ришон ле-Ционе, но не имеющий разрешения на работу. Судья Бейт Нер очень рассердилась тогда на полицию – настолько, что даже наложила на неё денежный штраф.

Араб, о котором идёт речь, позднее устроил взрыв в Тель-Авиве, в кафе "Апропо"...

* * *

Несмотря на условный арест, я ничего не менял в своей жизни, продолжал организовывать демонстрации и участвовать в них и был по-прежнему готов заплатить за это полную цену.

Сразу же по возвращении домой мы стали думать о дальнейших планах. Общественность видела в "Зо арцейну" серьёзный фактор и многого от нас ждала. Мой дом превратился в кипящий котёл. Телефон звонил непрерывно. Люди со всех концов страны и даже из-за границы нашли наконец адрес для выражения своих чувств: молодое, динамичное движение одной своей акцией помогло им восстановить и укрепить самоуважение и уверенность в себе. Анонимность сменилась жизнью под лучами прожекторов. Мы не обладали необходимой организационной структурой, способной "поглотить" такое количество людей, да и не стремились к этому. Я хотел, чтобы "Зо арцейну" оставалось неформальным, общедоступным народным движением: не сменил номер домашнего телефона, отвечал на все звонки и продолжал работать дома. Пришлось, правда, поставить дополнительную линию, чтобы и у детей была возможность переговариваться со своими товарищами.

Ципи очень страдала от публичной стороны нашего существования и всеми силами старалась сохранить и оградить всё, что было возможно, из нашей частной жизни. Она установила ряд жёстких правил: не пускать репортёров и журналистов в дом (мне приходилось принимать их во дворе), не отвечать на телефонные звонки после 11 часов вечера. Её старания увенчались успехом, и, несмотря на бушевавшие снаружи вихри, наша семья вела в общем-то нормальный образ жизни.

Если до операции отношение к нам СМИ колебалось в пределах между пренебрежением и демонстративной незаинтересованностью, то сейчас всё круто изменилось: о нас писали, нас снимали, о нас делали передачи. Материала было так много, что мы не могли не то что реагировать на него, но даже просто переварить. Как всегда, средства информации всё сильно раздули и преувеличили, породив в обществе неоправданно большие надежды, а у правительства и полиции – страх и тревогу. Убеждённость в том, что давление на правительство нельзя прекращать, сознание того, что от нас многого ждут, обостряло чувство ответственности. Я находился в состоянии тяжёлого и постоянного напряжения и сожалел, что судья Бейт Нер не упрятала меня за решётку – немного передохнуть.

Возвращаясь не раз мысленно к тому времени, я ловлю себя на том, что задним числом понимаю: в те дни многое можно было спланировать и провести иначе и добиться гораздо более ощутимых результатов. Мы пользовались тогда небывалым сочувствием и симпатией широких слоёв народа, и если бы не мой незыблемо святой и глупый принцип – не испрашивать у властей разрешения на демонстрации (тоже своего рода вид неповиновения), мы могли бы вывести на улицы огромные массы, устроить одновременные большие митинги в крупных городах, организовать марши протеста, секторальные забастовки – словом, привести к тому, чтобы в процесс включились и те широкие слои, которые боялись присоединяться к действиям "Зо арцейну", зная заранее, что их ждёт грубое полицейское насилие и жестокость. Но это уже задним умом. А тогда, после трёх лет абсолютной неэффективности "законных" демонстраций, я не хотел идти этой дорогой – не осознав в должной мере, что положение изменилось, и что даже легальные демонстрации "Зо арцейну" произведут нужный эффект.

У меня в голове вызревало иное. Размышляя над разными формами гражданского пассивного неповиновения, я всё больше поддавался очарованию одной из них, носившей истинно народный характер. Речь идёт о марше в Вашингтон, организованном Мартином Лютером Кингом-сыном. Мне мечталось устроить что-то вроде этого.

Я начал думать над этим и набрасывать план. Ближайший круг людей, активно участвующих в "Зо арцейну", значительно расширился за это время. Среди них оказался человек, пилотирующий маленький вертолёт, предложивший свои добровольные услуги с энтузиазмом. И я действительно этим воспользовался. Среди них был и Михаэль Пуа, о котором я уже рассказывал, человек одаренный, глубоко и неординарно мыслящий, к тому же наделённый способностью прекрасно выражать свои мысли. Он принял на себя обязанность нашего пресс-секретаря. Когда обсуждался план марша в Иерусалим, Михаэль придумал для него девиз:

"Рабин – к президенту!"

Основа плана состояла в том, чтобы автобусами доставить людей со всех концов страны – одновременно! – в район шоссе номер 1, соединяющее Тель-Авив с Иерусалимом, и там высадить. Оттуда, по обочинам дороги, мы все вместе направимся в Иерусалим. По прибытии в город мы нанесём на тротуары наш лозунг и стрелки, указавающие Рабину путь к Дому президента. Руководители местных штабов связались со мной, и я распределил между ними равные участки. Было ясно, что и мои и их телефоны прослушиваются, но как раз этот факт я использовал намеренно, чтобы в точности довести до сведения полиции то, что было усвоено тысячами демонстрантов, а именно: на этот раз мы не собираемся нигде перекрывать движение. Марш пройдёт по обочинам.

Операция была назначена на 24.8.95 в 12:30 дня.

Высшее полицейское руководство прекрасно отдавало себе отчёт в характере нашего давления на правительство, и ему не требовалось прямых указаний "сверху", чтобы понять: если закон является помехой решению не допустить этот марш, то его – закон – следует игнорировать. И полиция выступила против нас в полной боевой готовности.

...Автобусы останавливали не только на дорогах, но часто ещё до того, как они трогались с места. Причём людям было запрещено выходить из них в течение долгих часов. Происходило массовое задержание граждан по всей стране без предъявления ордера, без соблюдения хотя бы видимости законности. Тех, кто пытался выйти, били и тут же стряпали обвинение в нападении на полицейских. Среди останавливаемых полицией автобусов были экскурсионные, но если публика в них была религиозной или хотя бы походила на неё, таким автобусам не давали следовать дальше, а с пассажирами обращались, как с нами. Израильскими законами не предусмотрен подобный способ задержания, поэтому ни у одного из полицейских, не дававших людям выйти из автобусов, не было на руках ордера или какого-нибудь иного предписания. Никто из задержанных даже не был допрошен. Это был просто массовый арест граждан, зачастую не имевших абсолютно никакого намерения идти к Дому президента и едущих в столицу по своим частным делам. Легко можно представить скандал, случись подобное с демонстрацией левых.

В тот день я воспользовался помощью Йоси – пилота вертолёта, намереваясь "сопровождать" колонну демонстрантов сверху и присоединиться к ним позднее, уже в городе. Признаюсь, что этим я хотел не только поддержать дух демонстрантов, но и слегка "ущипнуть" высокомерное рабиновское правительство. (В тот же день этот "скуп" обошёл многие газеты.) Но то, что я видел сверху, не очень-то ободряло. Я даже одно время опасался, что вся моя затея рухнула, но, к счастью, как выяснилось позже, ошибся. Именно действия полиции, вызвавшие столь большое негодование, способствовали тому, что, хотя марш в Иерусалим и не состоялся, возмущённые демонстранты, спустя несколько часов выпущенные из автобусов, разными способами добрались до города и провели вторую часть операции, как было задумано.

Полицейский вертолёт поднялся в воздух, чтобы совершить "перехват". Это было поистине смешное зрелище. Вертолётик Йоси был одноместным (мы сидели плечо к плечу), без дверей, и каждый порыв ветра сбивал нашу игрушку с нужного маршрута. Нас "приземлили" в районе Латруна и сторожили, пока не прибыли большие силы полиции. Меня препроводили в полицейский участок Бейт-Шемеша, а оттуда в Иерусалим, на "Русское подворье".

Офицер полиции в Бейт-Шемеше, заполняя на меня бланк, затруднялся определить и сформулировать причину ареста. Нас было как-то трудно обвинить в том, что мы "напали на полицию" или мешали движению на дороге. Он без конца листал свод законов и лишь через час (не раньше!) ему удалось выискать некий параграф, который можно было хоть как-то применить к данному случаю.

Иерусалимцев беды того дня миновали, и они были первыми, кто направился к Дому президента, оставляя по пути, на тротуарах, призыв к Рабину и – в роли дорожного указателя – отпечатки ног. Группа, возглавляемая равом Бени Элоном, шла по Шдерот ха-Наси. Полиция перекрыла путь. Но люди, демонстративно подняв вверх руки, продолжали идти, пока их не задержали. Бени Элону оказали честь и тоже препроводили в "Русское подворье", где мы с ним и встретились вечером в одной камере.

А тем временем со всех сторон к Дому президента стекался народ. Это была самая спокойная и красивая демонстрация, которую когда-либо видел Израиль. Не было митингов, речей и трибун с дорогостоящей аппаратурой и звукоусилителями; не было автобусов, организованно подвозящих демонстрантов почти до места. А было массовое народное шествие к Дому президента с совершенно законным для демократического государства требованием. И проходило оно сдержанно и достойно.

Демонстранты шли тихо, женщины катили перед собой коляски с детьми, нигде не устраивалось никаких помех движению и, само собой, никаких провокаций. Несмотря на это, как выяснилось позднее, было принято "стратегическое" решение: запугать людей по-настоящему, чтобы начисто отбить охоту к участию в каких бы то ни было действиях "Зо арцейну" – вне зависимости от их характера и формы.

Полиция вела себя с нами подчёркнуто грубо и очень жестоко. И это повторялось везде. Такого не могло быть без распоряжения сверху. Люди находились в шоке, не понимая, что происходит. Позднее, в суде, свидетели рассказывали о ничем не спровоцированных диких актах насилия: полицейский на лошади избил нагайкой молодую девушку; женщине, проделавшей неближний путь из Нагарии в столицу и избитой там полицейскими, было отказано в медицинской помощи; инженер из Хайфы получил удар в лицо от самого командира особой части ЯСАМ* Эфи Хавивьяна, потому что посмел обратиться к нему с вопросом, и т. п.

Свидетельствует Рон Нахман :

"Я видел, как полицейские с дубинками толкали женщину, стоящую на тротуаре с коляской, в которой было двое детей; я видел, как те же действия применялись и в отношении людей, идущих по тротуару. Я подчёркиваю, что речь идёт не о проезжей части, а о тротуаре. Я сказал офицеру, что хотел бы знать, почему он толкает эту женщину, но ответа не получил. Я спросил снова: “Разве ты не видишь, что она с детьми?” И он снова не ответил. Тогда я сказал: “Я депутат кнессета, и если ты мне не ответишь, подам на тебя жалобу”. В действительности я не мог этого сделать, потому что на нём не было опознавательного знака. У большинства из них не было. Намеренно.Тогда я обратился к офицеру с мегафоном: “Я, член кнессета Рон Нахман, хочу знать: на основании какого закона ты приказываешь толкать и теснить людей, идущих по тротуару?” Он ответил: “Я не обязан давать тебе объяснение. Я выполняю распоряжение”. Я спросил, от кого оно исходит. “Я не обязан тебе сообщать”. Я настаивал: “Может, это распоряжение начальника полиции округа? Министра полиции? Или главы правительства?” Он не ответил...

Я подошёл к Арье Амиту, начальнику полиции иерусалимского округа, который стоял на тротуаре и руководил всей “операцией”. На моё обращение он никак не отреагировал, повернулся и пошёл прочь от меня. Я побежал за ним, как мальчик. Депутат кнессета бежит за офицером полиции! Я снова окликнул его. Он не ответил.

...Когда я шёл оттуда к канцелярии главы правительства, я своими глазами видел конных полицейских, наносящих удары дубинками по людям на тротуаре. Своими глазами! Я позвонил Эйтану Хаберу, помощнику Рабина, говорил с другими ответственными лицами, и я могу заявить прямо и однозначно: стратегическое решение о применении насилия в отношении “Зо арцейну” было принято правительством Израиля, напуганным размахом протеста и не знающим, как этому противостоять. Поэтому против демонстрантов была брошена не только полиция, но и армия, и отряды пограничной охраны".

* * *

...И всё-таки, несмотря на все эти меры, очень многие сумели оказаться довольно близко от Дома президента.

Из показаний главного свидетеля обвинения полковника полиции Краузе:

"В 17:30 сотни тысяч людей пошли по направлению к Дому президента, пытаясь приблизиться к нему. Везде, где были замечены демонстранты, им было велено очистить место и тихо разойтись. К тем, кто не подчинился приказу, было применено насилие в разумных пределах".

Вопрос: "Какие средства были применены?"

Ответ: "Были введены в действие силы полиции, действовавшие с помощью рук, в некоторых местах – конные полицейские. Иногда применялись брандспойты".

Вопрос: "Сколько полицейских было задействовано в тот день?"

Ответ: "Насколько я помню, более чем 1500... около 1800".

Вечером у "Русского подворья" состоялась спонтанная демонстрация с требованием нашего освобождения. Двое растерянных полицейских вошли в мою камеру, сунули мне в руки мегафон и попросили, чтобы я предложил людям разойтись. Я это сделал. Был уже очень поздний час, успех операции превзошёл все ожидания, и я посчитал, что пришло время прекратить контакты с полицией, "оторваться" от неё. Я поблагодарил собравшихся и просил их разойтись. Люди повернулись и стали уходить. И тут им вслед бросились молодцы из ЯСАМа и стали избивать их – тех, кто был повёрнут к ним спиной и даже не подозревал об опасности. Это было настоящее побоище, и лишь спустя довольно долгое время на место были допущены машины "скорой помощи", чтобы увезти валявшихся на земле раненых.

Я был в состоянии шока, понимал, что меня просто-напросто "использовали", чтобы облегчить избиение. Рядом с собой я увидел рыжего офицера с бульдожьим лицом – Краузе. Именно он командовал этой расправой. "Это я решаю, КАК они будут расходиться", – процедил он сквозь зубы. Я еле сдержался, чтобы не взорваться, но понимал, что этого делать сейчас нельзя.

Из показаний Исраэля Оранжа:

"Человек 30 набросились на нас с кулаками. Женщины и дети попадали на землю. Я видел, как пинали ногами какую-то женщину, она упала на коляску, в которой был ребёнок, но её продолжали бить....Я видел, как семеро полицейских и среди них Равиво (заместитель командира ЯСАМ) тащили одного мальчика. Позднее я узнал, что это был Брамсон. Они бросили его на землю и стали бить ногами... Это значит – все семь полицейских вместе бьют одного мальчика. Бьют его так – бум, бум – в грудь, топчут ногами по груди, т.е. он уже почти без сознания, а они всё топчут его и бьют по голове... Потом они наклонились над ним, это значит, им уже недостаточно силы, что была у них в ногах, они наклонились и продолжали избивать его руками – по груди, по голове, по ногам... То есть это опять-таки не один полицейский, а все семь... Я увидел, что он уже начал синеть. Я сказал им, что я “ховеш” (санитар), чтобы мне дали пройти... Я вызвал “скорую помощь” и вернулся к мальчику, и увидел, что он не дышит... Когда он немного очухался, я обратился к Равиво и сказал: “Как вы могли с ним такое сделать?” Он ответил: “Стой, если не...” И тут бросился ко мне, и ещё семь человек с ним. Повалили меня на землю. Я говорил ему: “Арестуй меня, арестуй меня...” Но им надо было сначала избить меня ногами, в течение, может быть, 2-х минут, 120 секунд – может быть, 300... Я говорил им: “Хватит, хватит! Сколько можно! Арестуйте меня...” Хотел, чтобы они это прекратили... Тогда они потащили меня так – головой по земле... Я не привык плакать. Мне 23 года. Но когда я кричал: “Равиво, как ты можешь такое делать?”, плакал. От большого потрясения.

...В комнату, куда меня ввели, вошёл следователь, Габи Баркат, и отдал мне то, что осталось от моих очков. Он был очень вежлив со мной и... минут через 20 спросил: “Почему ты набросился с кулаками на полицейских?” (?!) Я объяснил ему, что всё было как раз наоборот. Тут в комнату вошёл Дуду Равиво, стащил меня со стула, поднял и нанёс удар кулаком – один раз, другой, третий... И всё это на глазах у следователя Барката... Затем бросил на пол... бил ногами... и оставил на полу. Другой следователь тоже видел это, но не вмешивался. Затем ушёл... Снова вошёл Равиво, вместе с ещё одним, очень высокого роста. Его, кажется, зовут Кондровский. В мотоциклетных перчатках. Оба рванули меня с пола, поставили на ноги и стали избивать снова....Следователю, видимо, было неудобно, и он вышел. Я говорил им: “Хватит, хватит!” Равиво сказал: “Ещё раз крикнешь ‘Равиво!’ – вернёшься домой в саване!” Вместе они стукнули меня головой о косяк двери – два раза или три... Пока я не потерял сознание... На рентгеновских снимках видно, где у меня проломлен череп... Назавтра привели меня к судье Йораму Ноаму для продления ареста. Он был так возмущён, что распорядился немедленно отпустить меня и открыть дело против Равиво....Но никто не пригласил меня давать показания, не поинтересовался узнать, есть ли у меня что сказать по этому делу. Через три месяца я получил письмо, что расследование прекращено за недостатком улик.... Я подал жалобу в отдел расследования злоупотреблений полиции. Спросил их, как так вышло, что меня не вызывали, ведь мне есть что рассказать. Там было много свидетелей и кроме меня. Рики Сарит видела это, и многие другие видели это... Но я снова получил ответ, что дело прекращено за отсутствием улик и вновь рассматриваться не будет".

Когда поздно вечером меня выпустили из "Русского подворья", ко мне подошёл человек с радиотелефоном: "Позвони сейчас на “Аруц 7”, там как раз идёт программа, где слушатели звонят в студию и рассказывают о событиях дня". Пока я ждал своей очереди, я слышал рассказы ошеломлённых и напуганных людей. Некоторые называли полицейских нацистами. Подошла моя очередь. Прежде всего я резко высказался против употребления слова "нацист". Затем сделал всё возможное, чтобы успокоить людей.

Я сказал: "Фотографируйте их, но не обзывайте. Следите за своими высказываниями. Придёт день, и все они, и главное, те, кто их послал, предстанут перед судом. По закону. То, что происходит сейчас, заслуживает создания Государственной комиссии по расследованию в гораздо большей степени, чем все предыдущие....Правительство ведёт себя так потому, что находится в истерике, но в конце концов оно падёт. За нами правда, и поэтому надо набраться терпения. Они ещё будут продолжать наносить нам удары, но всё равно их ждёт поражение и суд. Их будут допрашивать и судить за незаконные контакты с террористическими организациями; за то, что продали национальное достояние за чечевичную похлёбку; их будут допрашивать и судить за то, что создали в самом сердце нашей страны вражескую армию и оснастили её израильским оружием; их будут судить по подозрению в предательстве и злоупотреблении народным доверием; за систему политического подкупа и, наконец, за противозаконное использование правоохранительных органов против политических противников, с применением насилия.

Всё, что следует делать сейчас – это фотографировать и описывать, потому что Следственная комиссия будет создана и виновные предстанут перед судом....Сегодня четверг. Впереди суббота. Идите по домам, отдохните как следует и соберитесь с силами, потому что борьба ещё не кончена".

Всё, о чём я говорил, было правдой, кроме... Следственной комиссии. Я знал, что кривлю душой. Но было необходимо успокоить людей и вселить в них надежду на справедливость. Я знал, что даже если произойдёт смена правительства, никакая комиссия создана не будет, несмотря на то, что Биби Нетаниягу сам говорит о необходимости расследования преступлений Осло. Я прекрасно понимал, что наши правые никогда не осмелятся судить хозяев страны, её левую олигархию.

* * *

...То, что вначале выглядело провалом (и действительно могло им стать), обернулось неожиданным успехом – во многом "благодаря" поведению полиции и... средствам информации! Наш вертолётик произвёл настоящий фурор; столица покрылась лозунгами "Рабин – к президенту!". Общее впечатление – 2:0 в пользу "Зо арцейну". Но эта "победа" указывала также на то, что нас ожидало в будущем.

Власть понимала, что, совершая противозаконные и антидемократические действия, осуществляя массовые аресты (тысячи людей!) и используя жестокие меры подавления, ей необходимо "сохранить лицо". Для этого, прежде всего, следует обеспечить молчание СМИ и откровенное и циническое содействие следственных органов, а иногда и суда. Жалобы на полицию попадали в её же следственный отдел (как в сказке про кота, поставленного сторожить сметану), а обращение в суд требовало такого напряжения душевных сил, которых у нас после подобных акций уже не оставалось. В очень и очень редких случаях удавалось добиться хотя бы видимости правосудия. В упомянутом выше случае с Оранжем, которого обвинили в нападении на полицейского, или когда нас со Шмуэлем судили за призыв к мятежу, суд отмечал неправомочные действия полиции, но всё это как бы между прочим. Настоящего расследования этих безобразий никогда произведено не было, и ни один из этих мерзавцев серьёзно не пострадал. Командир ЯСАМ Эфраим Хавивьян и его заместитель Давид Равиво предстали перед судом и были признаны виновными, но... остались на своих постах и понесли лишь символическое наказание. Один особо настойчивый и последовательный человек добился в суде, что начальнику иерусалимской полиции Арье Амиту присудили крупный денежный штраф, но давление, оказанное на суд, привело к тому, что штраф заплатил не лично он, а полиция. Все обвиняемые, как правило, остались на своих местах, а некоторые даже получили повышение.

Следует признать, что полиция своей цели достигла – демонстранты стали её бояться. Отныне всем было ясно: участвовать в действиях "Зо арцейну" означает быть жестоко избитым и притянутым в суд по ложному обвинению в нападении на полицейских, с тем чтобы увязнуть в сетях заранее настроенной против тебя системы. Немногие могли на это пойти. Я не сразу правильно оценил создавшееся положение и не был достаточно гибок для того, чтобы изменить тактику.

* * *

Спустя несколько дней в газетах появилось сообщение, что рассматривается возможность предъявить руководителям "Зо арцейну" обвинение в призыве к мятежу.

Я не имел ни малейшего представления о юридическом аспекте подобного обвинения и даже не пытался в это вникнуть. Мне объяснили, что никогда ещё (у нас в стране) подобное обвинение не было выдвинуто против какой-либо группы, оппозиционной правительству, за исключением случаев, когда её действия квалифицировались как пропаганда расизма.

Михаэль Бен-Яир*, близкий Ицхаку Рабину человек и ярый его сторонник, вовлёк израильскую судебную систему в процесс политической борьбы, воспользовавшись для этого статьёй из арсенала английских мандатных властей, на которую никогда прежде в израильском судопроизводстве не ссылались. Мне показалось странным, что прокуратура опускается до того, что оповещает об этом в газетах. Очень скоро, однако, стало ясно, что общество не очень-то разбирается в том, где проходит различие между следствием, передачей дела в суд и вынесением вердикта – "виновен". И Бен-Яиру, и прокуратуре было необходимо прежде всего очернить тех, кто выступает против правительства, запятнать их и представить нарушителями закона. При этом сама судебная процедура была не так уж и важна и играла довольно второстепенную роль. Броские заголовки в газетах били в цель намного точнее будущего обвинительного заключения.

А суд... До его окончания прошло целых два года. Миллионы шекелей угробила страна на обыски, допросы, "шитьё дела", судебные заседания – чтобы официально оправдать то, что уже было достигнуто ранее газетными заголовками – демонизацию руководителей движения, добившегося успеха в противостоянии властям.

Бедные следователи сначала никак не могли взять в толк, какой криминал им следует искать. Но довольно было и того, что нас показывали всей стране как хулиганов, идущих на допросы и с них возвращающихся. На бесконечное число допросов... Цель была достигнута.

На самом деле Бен-Яир не был всерьёз намерен судить нас по статье "призыв к мятежу". В конце концов он был юрист и понимал, какой ущерб может быть причинен демократическому облику Израиля подобным судилищем. По-настоящему следствие развернулось и встало на эти рельсы лишь после убийства Ицхака Рабина. Разнузданные нападки СМИ на правый лагерь хорошо подготовили почву, и обвинение было передано к рассмотрению в иерусалимский мировой суд.

Но ещё прежде этого – а как же иначе! – оно было процитировано всеми средствами массовой информации.