Эдуард Бормашенко

Профессор Иешаягу Лейбович, или страсть к истине

«Принято обвинять секулярные философию и науку в закате религии в современном обществе. Честнее было бы обвинить саму религию в своих бедах. Религия отступила вовсе не оттого, что была опровергнута, но потому что стала скучна, пресна, гнетуща…»

А.И. Гешель, «Б-г в поисках человека».

Затеяв серию философских портретов «Иудаизм двадцатого века в лицах», я решил начать с профессора Иешаягу Лейбовича. Выбор этот в решающей степени определен, разумеется, вкусовыми пристрастиями автора. Объективность ради, скажем, что для вступительной статьи более неподходящей фигуры не сыскать. Лейбович уж никак не «типичный представитель» еврейской мысли ХХ века, никакой философской школы не представляет и никакого течения и направления после себя не оставил. Его странная фигура выламывается из любых рамок, чтение его текстов чаще всего отставляет ощущения тягостного недоумения, и по совести говоря, невозможно себе представить Иешаягу Лейбовича ни во главе философской школы ни во главе хасидского двора, благостно возвещающего истину восторженным последователям.

Так почему же Лейбович? Цитата из Авраама Иегошуа Гешеля, вынесенная в эпиграф, всего вернее разъяснит, почему я выбрал отправною точкою именно мятежного профессора. Вот уж кто никогда не был ни скушен ни пресен, так это профессор Лейбович. Довлатов заметил, что бывают собеседники, тоскливо рассуждающие о теории относительности, но есть и такие, которые интересно разглагольствуют о жареных грибах. Лейбович интересен о чем бы он ни мыслил. Интересен в самом высоком понимании слова: его интеллектуальные расследования не предполагают поддакивания, но провоцируют и будоражат собеседника на самостоятельные мыслительные ходы и авантюры духа. Встреча с Лейбовичем всегда приключение в мире мысли – дар поистине бесценный. Лейбович возвращает религиозному «инсайту» дух интеллектуального приключения (опасного, каким и должно быть настоящее приключение), обращая нас к самим истокам специфического религиозного духовного усилия.

***

Статус «интересного» в пространстве духовных ценностей более чем спорен. Удовлетворение любопытства (в любом из его проявлений) всегда несет на себе налет интеллектуальной похоти, со всеми вытекающими отсюда скверными последствиями. Самую жесткую критику всех видов духовного блуда можно встретить у позднего Толстого времен «Крейцеровой Сонаты». Но Толстому, желавшему быть последовательным в своей неистовой атаке на блуд во всех его обличьях, пришлось отменить впридачу и все свершения человеческого интеллекта впридачу: науку, искусство (граф Толстой по мелочам не разменивался), не в последнюю очередь вызванные к жизни всем тем же людским любопытством и желанием сделать свою жизнь интересной и насыщенной. От критики Толстого запросто не отмахнешься, да он и не одинок в своих нападках на духовную похоть. Впрочем заглядывать в умные книги здесь и не обязательно: оглянувшись по сторонам, видишь, что погоня за «интересным» любимое развлечение тупиц и интеллектуальных импотентов.

И все же без обыкновенного любопытства далеко не уедешь. И в религиозном поиске без этого рода духовной жажды не обойтись, сущая трагедия религиозного мышления состоит в том, что немалые усилия были потрачены на изгнание духа неподдельного интереса из стен бейт-а-мидрашей, и постная мина на лице стала казаться непременным атрибутом человека в кипе. А ведь один из немногих бесспорных современных духовных авторитетов еврейства рав Иосиф Дов Соловейчик писал следующее: «Даже изучение Торы должно мотивироваться не столько желанием подчиниться Божественному императиву, сколько стремлением постичь, исследовать и познать великую тайну. В идеале мы изучаем Тору не для того, чтобы Бог был нами доволен, а для того, чтобы утолить нашу духовную жажду. Реб Хаим из Воложина определял изучение Тора Лишма («Тора во имя ее») как заботу о приобретении знаний, импульсом здесь должно служить интеллектуальное любопытство, стремление к познанию».

Заглянем в Пасхальную Агаду, всем памятен четвертый сын, не ведающий «как спросить». Но какова причина такой странной немощи – неумения задать вопрос. Рав Адин Штейнзальц в своем изумительном комментарии на Агаду пишет: «ему (четвертому сыну) все вокруг кажется простым и естественным». А от себя добавлю и потому неинтересным. Если так четвертый сын все же задает вопрос, и вопрос этот: «ну и что?». Вопросом «ну и что?», согласно Людвигу Витгенштейну, вообще опрокидывается любое размышление о мире. Всякому познанию предшествует, воля к вопрошанию, глубоко коренящаяся в простом человеческом любопытстве. Совсем не спрашивает, по версии Любавичского Ребе пятый сын, который и вовсе на Седер не приходит.

***

Но чем же собственно берут тексты Лейбовича, какие струны затрагивают в нашей душе и какие резонансы провоцируют? Лейбович быть может как никакой другой мыслитель ХХ века изощренно парадоксален. К парадоксу относяться по разному: одни видят в парадоксе нечто вроде зубной боли, от которой нужно поскорее избавиться, другие - иммманентный самому процессу познания интеллектуальный инструмент. Лейбович пишет для вторых. Но здесь уже нам придется обратиться собственно к идеям Иешаягу Лейбовича; итак: столп веры иудаизма - признание авторитетов письменной и устной Торы. Письменная Тора предстает сложившимся комплексом священных текстов, положение же устной Торы более сложно, с одной стороны мы верим в то, что устная традиция в полном объеме была получена Моше на Синае, с другой стороны устная Тора открыта для творчества, и развивается поколениями ученых, передающих свои знания потомкам. Грандиозными памятниками Торы устной стали Мишна, Талмуд и Шулхан Арух, изучение которых стало столь же неотъемлемой частью еврейского образа жизни, сколь и въедливое корпение над Книгой. Многие еврейские и нееврейские мыслители сходятся на том, что именно в живой, развивающейся и противящейся окостенению Торе устной – секрет неувядаемой молодости иудаизма. Но все же, логично предположить, что Тора письменная имеет неотменимый приоритет по отношению к Торе устной. Аксиомы в математике предшествуют теоремам, но уж никак не наоборот.

Но тут появляется профессор Иешаягу Лейбович и говорит: ерунда! Тора устная первична по отношению к Торе письменной. Вслушаемся в аргументацию профессора Лейбовича: откуда мы, собственно, знаем, что именно эти тексты, составляющие корпус книг письменной Торы, – священны. Да из все той же Торы устной, из предания, оставленного нам мудрецами различных поколений. Лейбович громоздит теологически изощренные аргументы и приводит читателю к парадоксальному заключению: устная Тора обладает собственным, независимым и в некотором смысле (во всем, что касается нашей повседневной жизни) более высоким авторитетом.

Подчеркнем, Лейбович вовсе не атакует авторитет Танаха, более того его книга: «Семь лет бесед о недельной главе Торы» представляет собою шедевр комментирования текста Священного Писания. Этот толстенный кирпич написан столь свежо и захватывающее, что оторваться от него невозможно, где там, детективам и мыльным операм! Другое дело, что читать и понимать «Семь недель» трудно. Лейбович предполагает читательское усилие. Но, в конце концов, истинно прекрасное столь же редко сколь и трудно.

В сущности, Лейбович констатирует известный факт: связь той или иной священной книги с практикой ее адептов вовсе не так проста как кажется. Из Евангелия никак напрямую не следовали инвизиционные костры, из «Капитала» сталинские лагеря, а из ницшевского «Заратустры» – Освенцим. Можно найти пример и внутри иудаизма, яростные мистики – хасиды Хабада, почитают одною из основных своих книг – труды Рамбама, на дух не переносившего всего, что несет на себе налет мистического. Кроме того Лейбович-ученый знает, что подлинный опорный столб науки – неписанный кодекс чести научного познания, запрещающий подтирать в лабораторном журнале, и делать иные пакости вроде того, а вовсе не то, что написано в ученых книгах

Но куда собственно нас должно привести признание верховного авторитета устной Торы? Последуем за Лейбовичем: понятно, что центральной, любимой книгой для мыслителя дожен был стать опорный столб устной традиции – «Шулхан Арух», написанный в … веке Равом Иосефом Каро. В самом деле Иосеф Каро – любимый герой Иешаягу Лейбовича, он пишет о нем, как о «великом верующем» и обожает цитировать первые строки «Шулхан Аруха»: «и встанет утром человек, как лев на служение Вс-вышнему». То есть человек, лишь пробудившись ото сна, добровольно возлагает на себя иго Небес, преодолевает себя во всем, даже в мелочах, и ведет себя в строжайшем соответствии с Галахой, детальнейшим образом разъясненной в «Шулхан Арухе» (к сожалению, сегодня евреям следует пояснять, что «Шулхан Арух» – грандиозный кодекс Галахических (поведенческих) предписаний, охватывающих все строны человеческой жизни от рождения до смерти). Мне близка подобная трактовка морали, по сути гипертрофирующая чувство долга . Стоить отметить, что в иврите хийюви (положительный, хороший) и хова (долг) попросту имеют общий корень.

В этом срезе всего виднее кантианские корни мировоззрения Иешаягу Лейбовича. Как без Аристотеля нам не понять Рамбама, так без Канта не вникнуть в философствование Лейбовича. Для Канта «моральная ценность существует только тогда, когда человек действует из чувства долга. Недостаточно, чтобы действие было таким как как можетпредписать долг. Торговец, который честен из собственного интереса, или человек, который добр из чувства милосердия не являются добродетельными (Бертран Рассел, «История Западной философии»)». Для Канта и Иешаягу Лейбовича в самом полном смысле слова добродетельна Шекспировсая Корделия, любящая Лира всего лишь «как долг велит». Это шекспировское «как долг велит» - стержень английского миропонимания. Нехитрый сей девиз вскоре после смерти драматурга поставит на колени нецивилизованный мир. Нельсон перед Трафальгаром вывесит флажками на мачтах спокойное: «Англия надеется, что каждый исполнит свой долг», но не более привычный русскому уху призыв к повальному геройству. Но Кантовские корни философии Лейбовича еще более глубоки, ибо Кант взыскует «полностью изолированной метафизики морали, которая не смешана с какой-либо теологией или физикой или гиперфизикой», ибо «все моральные ценности имеют свое место всецело a priori в разуме. Лейбович здесь вторит Канту практически буквально: начало начал для него в принятии верующим добровольной внутренней установки соблюдать мицвот.

Стоп! В предыдущем абзаце мелькнуло нечто чрезвычайное существенное: добровольное возложение на себя верующим евреем ига Небес. То есть Лейбович говорит вот, что мое решение соблюдать мицвот представляет собою в первую очередь моральное решение, предществующее всему остальному. Все становится на свои места, и примат устной традиции, становится более чем логичным. Удивительно, но Лейбович почти буквально сходится в этом своем тезисе со столпом современного научного рационализа, стойким борцом с религиозным и мистическим дурманом Карлом Поппером. Отличие в том, что согласно Попперу, решение мыслить рационально не имеет под собой ровно никаких оснований, но представляет собою именно моральное обязательство, добровольно принимаемое на себя свободной личностью. У Поппера иго Небес переодевается в возложение на себя правил отвественного мышления, но, в сущности, и тот и другой говорят о религии Свободных Людей, и именно в этом один из многих секретов обаяния философствования Иешаягу Лейбовича, и единственная отвественность, которую он готов признать всерьез – ответственность перед Вс-вышним.

***

Я настаиваю на этой мысли: Лейбович возвращает иудаизму достоинство религии свободных людей. Этот акт оказывается возможным в результате глубокой рефлексии: Лейбович поворачивает нас к глобальному открытию, сделанному иудаизмом, а именно - к выявлению неустранимого разрыва между человеком и Б-гом. Языческий мир гомогенен, однороден, заполнен божками, полубожками и четвертьбожками. Эти боги ссорятся, выпивают и закусывают и при случае не прочь заглянуть хорошенькой девушке под подол (галаха поощряет единственный вид зубокоскальства: зубоскальство на тему «авода зара», вот я и резвлюсь).

Разрыв между Б-гом и Авраамом – бесконечность. И именно потому оказывается возможна человеческая мораль. Впрочем это открытие принадлежит все тому же Канту. «Кант говорит: «Упование на Бога настолько абсолютно, что обращаться к его помощи и ожидать ее в своих действиях не следует, то есть мы уповаем настолько, что не следует уповать … именно потому, что мы не можем быть богами, мы можем быть нравственными, именно потому что есть полнота вины мы можем быть ответственными» (М. Мамардашвили «Кантианские вариации». Узнаете? Ну, конечно, это же Лейбович с непременными кульками Канта.

***

Вовсе не следует удивляться сходству воззрений Лейбовича с крайним рационализмом Карла Поппера, ибо Лейбович и был рационалистом в самом точном и непосредственном смысле слова. В основном благодаря Марксизму-Ленининзму термин рационализм оказался перегружен таким количеством богоборческих коннотаций, что изменил свое первоначальное значение до неузнаваемости. В особенности, разумеется, постарался Владимир Ильич, страдавший по меткому замечанию Марка Алданова чем-то вроде личной ненависти к богу, и нашему поколению достался от лекторов, преподававших диамат такой обкромсанный, обглоданный и загаженный тупым атеизмом рационализм, что его отец Декарт, заведомо отказался бы от такого опаскуженного детища. Ибо Декарт вслед за царем Соломоном, скажет, что страх Божий – основа всякого познания.

Декарт, Поппер и Лейбович, как всякие рационалисты доверяют человеческому разуму, но понимают, что познание начинается не с него, а вот этого самого морального решения, которому надлежит свершиться в душе человека. Наша душа и есть то самое близкое нам, на что мы можем опереться, чтобы начать хорошо и ответственно мыслить. Рационализм может принимать очень различные обличья, его точное определение всегда ускользает (да я вслед за Поппером не очень-то верю в философскую эффективность наилучших определений). По сути , тонко и ехидно о размытости границ рационалистического миропонимания писали в незабвенном «Понедельнике …» братья Стругацкие: «мы хотим, чтобы все было немедленно объяснено рационалистически, то есть сведено к горсточке уже известных фактов … Никому в голову не приходит, что между известными фактами и каким-то новым явлением может лежать море неизвестного, и тогда мы объявляем новое явление сверхъестествееным, и, следовательно, невозможным. Вот, например, как бы мэтр Монтескье принял сообщение об оживлении мертвеца через сорок пять минут после зарегистрированной остановки сердца? В штыки бы наверное принял. Так сказать, в багинеты. Объявил бы это обскурантизмом и поповщиной».

Двадцатый век научил нас тому, что мракобесие и обскурантизм могут выглядеть, ох, как по-разному, и научное мракобесие вовсе не менее реально чем религиозное. Но религиозному мракобесию противостоит не научный атеизм, умудрившийся впитать все худшие достижения клерикализма а рационализм великого верующего Иешаягу Лейбовича и великого неверующего Карла Поппера, возвращающих достоинство душе человека, и ожидающих, вслед за Декартом и Рамбамом, что в ней, в свободной душе свободно мыслящего индивидуума свершится первый познавательный акт, принятия на себя ига ответственного разума. Конечно здесь пути расходится, ибо приходится сказать: отвественности перед кем? Перед грозным Б-гом Израиля, Авраама и Ицхака отвечает профессор Лейбович, плотно захлопывая дверь, перед желающими трактовать его философию в вольном экуменистическом духе. И до тех пор иудаизм будет жив, пока будет вставать утром человек как лев на служение Вс-вышнему.

Есть прекрасная французская поговорка: хорошие привычки – лучше хороших принципов. Образ жизни, вошедший в плоть и кровь, формирует человека, прочнее самых замечательных убеждений. Это утверждение более чем рационально, вовсе не трудно найти в толпе человека, изливающегося в приверженности самым доброкачественным убеждениям. Значительно труднее сыскать человека, ведущего себя в соответствии с собственными убеждениями. Вот почему Галаха первична. По Лейбовичу квинтэссенция иудаизма может быть представлена так: свобода мысли при жесткости поведенческих норм.

***

Синтез кантианства с Галахой вполне удался Лейбовичу. Слабое место кантовской морали – повышенное внимание к побудительным мотивам, движущим человеком. Поди знай: чувство долга ли, менее ли благородный источник обязывает нас действовать тем или иным образом, скользкое это дело – оценка намерений. Для Галахи же важен сам поступок а не его причины, намерения - это уж по части каббалистов; смещение Лейбовичем акцента в сторону действия – благотоворно. У Лейбовича появляется и еще один оттенок. Лейбович настаивает на моральной самоценности усилия, преодоления себя и своего дурного побуждения. Мыслитель обращает наше внимание на то что ни в науке, ни в искусствах усилие, «следы пота» не имеют ни малейшей цены, важен результат. В области нравственной духовное усилие не менее важно чем сам поступок.

Чуть позже мы увидим что симбиоз Канта с Шулхан Арухом не столь благополучен, но Лейбович удерживает последовательность мыслительных ходов, и в этом один из секретов обаяния его философствования. Более того – Галахический экстремист - Лейбович и жить старался в строгом соответствии с собственными убеждениями, а это не частое в истории философии двадцатого века явление. Мы уж привыкли к метаморфозам философствующих. Николай Бердяев успел побывать и марксистом и христианским мистиком, Мартин Хайдеггер - записаться в фашисты и порассуждать на всечеловеческие темы, а экзистенциалисты и вовсе декларируют поведенческую свободу адептов своего учения: экзистенциалист свободно может быть коммунистом, нацистом или буддистом. Ашкеназская закалка Лейбовича не оставляет места подобной мягкости позвоночника.

И будучи последовательным религиозным рационалистом, Лейбович разворачивает яростную атаку на все мистическое в иудаизме. Лейбович не верит в полезность мистического религиозного усилия, и все что несет на себе налет мистики должно быть изгнано из веры предков. Воскрешение мертвых, каббала, многочисленные хасидские чудеса - все это попадает под огонь уничтожающей критики Лейбовича. А полемист Лейбович был первостатейный, Вс-вышний наделил его темпераментом и талантом спорщика, в ярости сравнимого только с незабвенным Владимиром Ильичем. Вот только полемический пыл направлен на иное – попытку создания веры без чудесного в узком и мистического в самом широком смысле слова. У Лейбовича более чем серьезные союзники в его борьбе с идолопоклонством, Тора многократно предостерегает евреев: да не будет у вас колдуна и ворожеи. Самому духу последовательного монотеизма претят ворожба и шаманство.

И все же: начиная с золотого тельца евреи все время впадают в грех авода зара. Поклонение золотому теленку излюбленный сюжет Иеяшаягу Лейбовича, в самом деле: всего сорок дней тому назад тому назад евреи услышали Десять Заповедей, и вот не в силах дождаться отлучившегося Моше евреи водят хороводы вокруг идола, и приговаривают: вот божество, выведшее нас из Египта. Впрочем, это уже не первое падение народа: лишь только сверхъестественным образом по суху евреи пересекли Красное Море, как тут же они начинают горевать о горшках с мясом, оставленных в Египте. И Исход, и дарование десяти заповедей сопровождались многочисленными сверхъестественными феноменами, и всякий раз евреи после чуда оскальзывалются к чуждому служению. Лейбович вслед за многочисленными комментаторами делает неизбежный вывод: верно, что вера не фактами порождается и не фактами может быть опровергнутами. Но в той же мере верно, что и чудеса в истинной религиозности играют крайне малозначительную, второстепенную роль.

Истинное чудо, продолжает Лейбович, состоит в том, что в тяжелейших условиях изгнания, безо всякой сверхъестественной помощи, еврейский народ сохранил свою веру. Эту же мысль отточенно оформил Исаак Башевис Зингер: «религиозные евреи единственное настоящее доказательство бытия Б-жьего. Никакая эволюция не могла бы их сформировать такими, как они есть».

Пророки израилевы в разных поколениях сражаются с чуждым служением. И порой кажется, что в работах Лейбовича, клокочет, все тот же пророческий пыл, и Иешаягу Лейбович возлагет на себя миссию борьбы с идолпоклонством во всех его личинах (как тут не поверить в мистику имен, хотя Лейбовичу, пожалуй, более подошло бы имя победителя жрецов Ваала Элиягу). Что и говорить: задача не из легких. Ясно, что любимым героем интеллектуальных приключений Лейбовича становится Рамбам, самый рациональный из мыслителей иудаизма. Рамбам обращает наше внимание на тот факт, что сначала Авраам интеллектуальным усилием постигает единство Вс-вышнего, подвергает свою жизнь многочисленным и смертельным опасностям, отстаивая открывшуюся ему истину, и лишь затем к нему обращается Тв-рец всего сущего.

Рамбамовская рационалистическая прививка обеспечит жизнеспособность веры Авраама, Ицхака и Яакова в течение долгих столетий. Вспоминается замечательный анекдот: два ешиботника корпят над Гмарой, изучая один из многочисленных талмудических рассказов о чертях. «Но ведь Рамбам постановил, что никаких чертей нет» - недоумевает один из приятелей, «верно», - отвечает второй, снимая проблему: «с тех пор, как Рамбам постановил – чертей нет, а во времена Талмуда были».

Маймонид преуспел в борьбе с чертями, его авторитет практически бесспорен, и иудаизм после Моше бен Маймона развернется в сторону рационализма. Но рамбамовское сражение с бесами никогда не может считаться выигранным окончательно. Лейбовичу через восемьсот лет после Рамабама достанется поле битвы, на котором восстанут, казалось бы навсегда погребенные духи: суеверия, магия, астрология. Хасидская контрреволюция Х1Х века во многом споспешествовала реставрации мистического: чудеса, переселение душ – любимые темы хасидских рассказов. Рациональный миснагедский литовский иудаизм вынужден был отступить по простой причине, рационализм не годится на роль массового движения.

Но дело не только в этом, проще всего было бы списать воскрешение казалось бы погребенных духов на темноту и невежество масс (а Рамбам, так и делал, говоря о том, что масса была невежественной, невежественна в настоящее время и останется таковой во времена Машиаха). Темнота масс определяет многое но не все, ситуация более сложна, чем этого хотели бы крайние рационалисты, но об этом позже.

***

«Шпагу для дуэли, меч для битвы,

Слово для любви и для молитвы-

Каждый выбирает для себя»

Ю.Левитанский

Один из напрашивающихся вопросов к религиозным рационалистам (а к Лейбовичу хочется обратиться с этим вопросом немедля после знакомства с его доктриной): а как собственно радикальный верующий рационалист может молиться Б-гу? Какой смысл он вкладывает в свое обращение к Тв-рцу всего сущего ? Ждет ли, что Вс-вышний его услышит? Молитва не есть нечто второстепенное в феномене религиозности. Вера вовсе не сводится к изучению Священных книг, и принятии некого бесспорного символа веры, как этого хотелось бы современным интеллектуалам. Один из хасидских цадиков сказал: полагают будто в молитве мы обращаемся к Б-гу, нет – молитва и есть сам Б-г.

Лейбовичу приходится разработать концепцию молитвы, столь же последовательную и жесткую сколь и вся его философия. Верно, что верующий в день три раза становится на молитву, говорит Лейбович, но вот зачем он это делает? Попрошайничает блага у Тв-рца? Ну, хорошо, не для себя, так для своих близких, но все же попрошайничает? Для Лейбовича нет ничего более отвратительного, чем молитва – просьба. Вс-вышний, говорит Лейбович – не аптека, ежели человек болен, ему надо идти не к раввину, а к врачу, ежели беден, встать и идти заработать денег для семьи, а не ждать падающих с небес булок. Претящая Лейбовичу молитва – прошение – не более чем очередная разновидность идолопоклонства. А молится еврей, потому что выполняет волю Тв-рца, только чистое, незамутненное ничем Служение имеет смысл настоящей молитвы. Строго говоря, Лейбович ничего нового здесь не выдумывает, каждое утро мы вспоминаем о разрушенном храме, о том, что нет у нас когена, занятого возложенным на него служением, и не поет левит на ступенях храма, и некуда еврею принести свою жертву, и просим мы Вс-вышнего принять нашу молитву взамен заповеданного нам служения. Лейбович всего лишь меняет акценты, требуя начисто избавиться от представления о Престоле Вс-вышнего, как о раздаточном пункте благ.

***

Здесь нам придется задержаться. Стоит отметить, что Лейбович редко выдумывает, что-либо новое (и вообще: привнести в иудаизм новое - задача не из легких, мы очень старый народ, и в наших книгах, сыщется все, что нужно пытливому уму). Осознание того, что письменный закон и служение Вс-вышнему – не сводимые друг к другу стороны религиозного миросозерцания пришло к евреям давно. Собственно говоря, в самой Торе, Моше в решающей степени олицетворяет Тору - закон, а Аарон – служение. Нет ничего удивительного и в том, что верховный авторитет Литовского еврейства Воложинский Ребе скажет, что как бы то ни было, а Моше «главнее» Аарона, ибо всему предшествует именно Закон. Такая позиция органична для миснагедского иудаизма. Поразительно иное: Лейбович, цитируя Воложинского Ребе, отмечает, что хасидам всегда был милее Аарон, и не случайно сказано в Торе, что об умершем Аароне тридцать дней скорбел весь Израиль, и ничего такого не сказано о трауре по Моше. Человеческое измерение веры воплотил именно Аарон, в праведности и в грехе неотделимый от своего народа (Аарон участвовал в изготовлении тельца!).

Но Лейбович (при всей своей железобетонной последовательности!) умудряется не заметить, того, что его собственное мировоззрение оказывается куда ближе хасидскому. Но хадисизм-то всеми корнями врос в мистику и каббалу! Сознательно или нет, Лейбович не хочет замечать и того, что столь любимая им Галаха, в огромной степени замкнута на всю ту же каббалу. Все исследователи каббалы (назовем Гершома Шолема и профессора Халамиша) пишут о том, что мостик между философией и кабалой никогда не удавалось навести, а вот каббала абсолютно органично прививалась к Галахе. Множество Галахот, укоренены именно в каббале, сам великий верующий Иосеф Каро был цфатским каббалистом. Понять это вовсе не трудно, ибо как верно пишет Лейбович, принятие на себя морального обязательства следовать Галахе, не требует никаких рациональных оснований.

Рамбам, испытавший сильное влияние Аристотеля, пытался выводить Галахот из аристотелевской концепции «золотой середины», но признаюсь, в таких случаях даже гигантский ум Маймонида не спасает положения, эти интеллектуальные упражнения кажутся не слишком убедительными. Как пишет Гершом Шолем: Маймонид «начинает свой великий свод Галахических законов Мишне Тора философской главой, не имеющей никакого отношения к самой Галахе. Он не преуспел в своей попытке синтеза этих двух миров, и даже его гений, благодаря которому им была придана видимость единства не может скрыть их внутреннего несоответствия … Если запрет варить козленка в молоке его матери и многие иные иррациональные предписания можно объяснить необходимостью борьбы с давно забытыми языческими обрядами … то как можно ожидать от общины верного соблюдения обрядов, предпосылки которых давно исчезли …Соверешенно иным было отношение к Галахе каббалистов …С самого начала они стремились создать идеологию Галахи. Но в их толковании религиозные заповеди представляли собой не аллегории более или менее глубоких идей или педагогические указания. В соблюдении заповедей они усматривали отправление тайного обряда».

Признаюсь: я испытываю большую склонность именно к Б-гу книжников и фарисеев, и с великой подозрительностью отношусь к мистическим исканиям. Но мне ясно и другое: блюсти вожделенную и столь близкую сердцу Иешаягу Лейбовича интеллектуальную последовательность не только трудно, но и не всегда нужно. А.Воронель написал когда-то, что никакой концепции не удается одновременно быть правдоподобной и абсолютно последовательной. Здесь вступает в силу какой-то фундаментальный запрет, сродни квантовомеханическому принципу неопределенности: все дело в одновременности. То есть порознь, все получается правдоподобие и последовательность, а вот наложение одного на другое невозможно. Можно мыть руки полагая, что Вс-вышний позаботился о нашем здоровье и повелел следить за личной гигиеной, но тогда это именно мытье а не омовение, на неустранимое различие между которыми проницательно указал Высоцкий («не равняй с омовеньем мытье!»), но тогда не понятно, почему не следует варить козленка в молоке его матери, если вред от этой кулинарии не просматривается. Чистоту риз здесь не спасти: приняв первичность Галахи, приходится открывать дверь и каббале со всем, что ее сопровождает.

***

Но приняв решение впустить в монотеистическое мышление Каббалу, надо отдавать себе отчет, во всем, что нас ожидает вслед за подобным ходом. Если формулировать жестко: я вовсе не уверен, в том, что профессор Лейбович и каббалисты верят в одного и того же Б-га. Б-г Рамбама и Иешаягу Лейбовича – предельная интеллектуальная конструкция, о которой можно вырабатывать лишь отрицающие суждения (в теологических терминах это назывется апофатичеким богословием, опирающимся на чистое отрицание, об асимметрии «нет» и «да» я писал в «Законе Тождества»). Гершом Шолем пишет: «Маймонид в своем «Наставнике Колеблющихся» чувствует себя обязанным рассуждать таким образом: как можно сказать о Боге, что он живет? … Слова Б-г живет … могут означать лишь, то, что он не мертв, то есть, что Он – нечто противоположное всему негативному. Он отрицание – отрицания. Соверешенно иной ответ был дан каббалистом, с точки зрения которого различие, более того противоречие между Богом ведомым и Богом неведомым имеет смысл отрицаемый философами иудаизма». Углубление в это различие может увести очень далеко от последовательного монотеизма. И надо сказать, что слишком часто так-таки уводит каббалистов туда, где по словам Лейбовича, ощущается сильный запах идолопоклонства.

Но проблема, которая здесь встает во весь рост куда более принципиальна чем просто осуждение то тут то там возникающего атавизма язычества. Абсолютно и последовательно очищенный от всех примесей авода зара , рафинированный интеллектуализованный иудаизм перестает отвечать на самые насущные запросы человеческой души. Возьмем, скажем, Шабат (вообще отношение к Шабату всего точнее выявляет наше истинное местоположение в еврейской жизни). Можно, разумеется вслед за Лейбовичем, сказать, что мы соблюдаем Субботу согласно закону во всех его мельчайших деталях, ибо стремимся выполнить волю Тв-рца, можно выявить социальную полезность Субботы – выходного дня, но как себе представить Субботу без «Леха доди», без «будет радоваться тебе (Иерусалим) Б-г твой, как жених радуется невесте»? Этот гимн, написанный цфатским каббалистом Шломо-а-Леви (зашифровавшим свое имя в тексте) давно стал такой же неотъемлемой частью Субботы как и ее законы, свечи и непеременный чолнт. И заменить «Леха Доди» лекцией по философии не удастся.

Гершом Шолем как-то бросил Лейбовичу: Вы верите в Тору, умудряясь одновременно не верить в Б-га. Ну, верить в Б-га Иешаягу Лейбовича еще можно, но любить его уж точно затруднительно. Но в «Шма» мы читаем: «люби Г-спода, Б-га своего, всем сердцем своим, всем существом своим, и всем существом своим…». Заметим, что среди ашкеназских евреев весьма распространен психологический тип (среди сефардов он крайне редок), который имено так и выражает свою любовь к Вс-вышнему: строжайшим выполнением мицвот, и ни в каких других (эмоциональных) проявлениях этой любви не нуждается. Скажем профессор Фридландер произнес в дискуссии о судьбах иудаизма следующее: «выполнение заповедей нужно мне не от страха перед Б-гом, а для сохранения символов. Это связывает меня с предыдущими поколениями, это дает мне возможность выстоять в борьбе. Для сохранения символов я вынужден оставаться ортодоксом». Такой вот профессорский иудаизм: Любят Б-га как долг велит. А это, право, не худшее из чувств.

Я заметил, что в науке исследователи делятся на два класса.. Психологическим классификациям присущи тяжкие грехи, и моя не свободна от главного их них – упрощения и схематизации. И все же: подавляющая часть ученых, зачарованная стройностью и мощью здания науки, вполне удовлетворены нынешним положением дела в их ремесле, и познав познанное предшественниками, вносят посильный (и иногда очень существенный вклад) в ее прогресс. Из этого класса выходят добротные, классные ученые. Такой вот профессор сказал Максу Планку: «юноша, вы собираетесь заняться теоретической физикой? Скушнейшее дело, в физике не осталось сколь-нибудь серьезных задач». Совет это датирован концом прошлого века.

Но есть и другой подвид популяции ученых, его представители, сориентировавшись в уже сделанном, спрашивают себя: и это все? Нечто подобное испытывают герои Стендаля, овладев очередной женщиной. Этим ученым кажется что тайна мира еще не разгадана, первым же кажется, что этой тайны и вовсе не существует. Второй психологичекий тип производит психопатов, изобретающих вечный двигатель или доказывающих теорему Ферма и великих ученых. Грань между последними, заметим, весьма тонка. Один из таких психопатов, запершись на семь лет в комнате, и удалившись от научного бомонда, с его полоумным темпом жизни, заданным конгрессами и погоней за грантами, так-таки доказал недавно великую теорему Ферма.

Творческое мышление немыслимо без мистической компоненты. Рационализм уж очень дорожит последовательностью, непрерывностью, мыслительных актов. По-настоящему большое открытие, всегда связано со срывом, сбоем предыдущей логики развития науки. В равной мере все сказанное справедливо и по отношению к религиозному поиску. Всегда будут верующие, которые прочитав святые книги, и изучив как следует закон, скажут себе: и это все? Для них очевидна неразгаданность тайны мира, и взыскуют они непосредственного контакта, с Тв-рцом всего сущего. Это - творческая вера, из таких получаются каббалисты.

***

Лейбович, отрицающий каббалистическое различие между Б-гом ведомым, Б-гом живым и Б-гом книжников, познаваемым лишь только через отрицание, занимает на первый взгляд весьма странную позицию в отношении науки. Вслед за Кантом Лейбович говорит: Б-гопознание и познание природы вещи абсолютно различные и лежащие в разных плоскостях. Лейбович любит цитировать талмудическое изречение: «мир управляется по своим законам», то есть для объяснения его функционирования нет никакой необходимости привлекать Б-жественное вмешательство. Схожую мысль высказывал и А.Воронель, написав, что привлекать Б-га, для объяснения явлений, которые могут быть объяснены естественным образом, это нарушать заповедь: «не поминай имя Вс-вышнего всуе».

Лейбович как всегда последователен: он вовсе не отрицает науки и искусства, но говорит о другом: науки и искусства мы выдумали для удовлетворения наших собственных надобностей, и все эти интеллектуальные побрякушки не есть форма служения Вс-вышнему. Может быть и замечательные сами по себе искусства обслуживают наши потребности, и не более того. Мне всегда было тяжело с этим согласиться, и казалось что интеллект Эйнштейна, музыка Моцарта и изобразительный талант Толстого несут на себе отблеск б-жественного присутствия в мире, и приоткрывают дверь в иную реальность, более реальную чем мир вещей.

Все это выглядит более чем странно, выходит, что есть один Бог для науки и другой для морали. Особенно странно это слышать от Лейбовича, на портретах которого не всегда разберешь: профессорская ли шапочка ученого на нем, черная ли кипа религиозного еврея. Конечно такому последовательному атеисту, как Лейбович это противоречие было видно. Но верный ученик Рамбама и Канта твердо следует здесь за своими учителями. Рамбам в «Наставнике Колеблющихся» высказал поразительное по глубине соображение (мое внимание к этой мысли Маймонида привлек Александр Зиниград, спешу выразить ему искреннюю признательность). «Что собственно произошло в Райском Саду?» - спрашивает Рамбам. Что же случилось при вкушении плода запретного дерева? Отчего Вс-вышний говорит Адаму: «вот, Адам стал один из нас в познании добра и зла». Дело в том, пишет Рамбам, что до грехопадения Адам находился на столь высоком уровне, что знал разницу между истиной и ложью, после же вкушения от дерева, скатился на уровень на котором познают лишь только добро и зло. То есть познание истины и не-истины выше познания добра и зла. Скорее всего ни сном не духом не ведая о Маймониде, через пятьсот лет весьма схожую мысль выскажет Кант: согласно Канту ложь всегда зло, ибо истина важнее всего, и врать не следует никогда. Кант, обостряя ситуацию, приводит пример: к вам в дом ворвались полицейские, преследующие прячущегося у вас друга. На их прямой вопрос, по Канту следует ответить: да, друг прячется у меня. Если вы солжете, количество мирового зла в отдаленных последствиях увеличится, и мир в целом лишь ухудшится от вашей лжи во спасение.

У меня кантовско-лейбовичские попытки отделить водонепроницаемыми переборками познание природы от Б-гопознания вызывают психологический и эстетический протесты. Уж больно это удобная позиция, наука сама по себе, а Б-г сам по себе, уж очень просто так прийти к согласию с самим собой, а пострадавший – истина. Вся линия философствования: Аристотель-Рамбам-Кант-Лейбович, и все следующее из этой философии теолгические умозаключения возможны только на фоне развития натурфилософии, с ее опорой на возможности человеческого разума, на здравый смысл и глубокое почтение к его величеству факту, что бы под ним ни понимали. Аристотель мог возникнуть только на фоне греческой науки, с ее культурой наблюдения и систематизации фактов. А. Воронель писал о том, что самое большое достояние, которое евреи вынесли из последнего изгнания, это приобщение к культуре объективного наблюдения: «величайшее богатство, которым диаспора одарила евреев, гораздо больше чем золотые сосуды, вынесенные из Египта, это вкус и способность к правильному наблюдению и абстрактному мышлению». Рамбам и профессор Лейбович могут быть поняты лишь в этом контексте. Но и обратное воздействие морально-теологического фундаментализма на науку не менее значимо. Наука жива до тех пор пока жива воля к Истине. Сама же эта воля вненаучна и имеет глубокие теологические корни.

Современный американский подход к науке создает грандиозную иллюзию того, что развитие науки зависит исключительно от капиталовложений, и ежели вложить достаточное количество долларов, то можно открыть все, что угодно. Вздор! Создать новые приборы, перегнать уже имеющиеся идеи в нечто прикладное – можно, а сделать, что-нибудь по настоящее большое из одних лишь денег – нет. Тщеславие, честолюбие и корыстолюбие свойственны ученым также как и прочим сынам Адама, а вот отличает их библейская страсть к истине.

***

Напрочь отделив Б-гопознания от познания мира Лейбович незаметно (и тоже подозрительно удобно) решил существенную психологическую проблему. Религиозность, по-моему глубокому убеждению, требует весьма специфического таланта. Есть люди религиозно одаренные, их вера абсолютно органична и самым естественным образом пронизывает всю ткань их жизни. Приходиться видеть и иных, вымученно несущих по жизни свою религиозность. Лейбович этого моего рассуждения не принял бы, и сказал бы: какая разница - есть талант верить, нет ли, важно ведь усилие, преодоление, а уж сопровождается ли оно религиозной одаренностью или нет – не все ли равно?

Я вот думаю, что не все равно. Талант верить весьма необычен. Всякий талант нами привычно ассоциируется с творчеством, а это неверно! Религиозная одаренность напротив ориентирована на хранение духовных ценностей. В религиозности может присутствовать и творческая компонента, но может и не присутствовать. А вот без консерватизма, пристального взгляда в прошлое и стремления удержать и сохранить накопленные духовные богатства еврейская вера невозможна. Религиозная одаренность сцеплена с живым и неподдельным интересом к наследию предков, в науках и искусствах талант, напротив, представляет собою именно волю к новому.

Конфликта здесь избежать невозможно, Лейбович предлагает решение в таком духе: в лаборатории я ученый, в синагоге – верующий еврей. Но сама личность Лейбовича – наилучшее опровержение подобного разрешения проблемы. Ибо человека-то даже огромным внутренним усилием переделать не просто, и на самом-то деле, в синагоге Лейбович оставался все тем же ученым, и в комментирорвании Танаха умудрялся идти тропами нехоженными, а в лаборатории представал религиозным евреем, бескомпромиссным во всем, что касалось истины.

Продолжим мысль: сама религиозная философия Лейбовича, по сути представляет собою скрытую проекцию его естественнонаучных взглядов. Лейбович пытался выстроить кантиански замкнутую моральную систему, по Лейбовичу Галаха самодостаточна и замыкается только на самое себя. В неявном виде мыслитель здесь следует за эстетическим идеалом классического рационализма, для которого непревзойденным образцом была замкнутая на себя Геометрия Эвклида. Иллюзия того, что все отделы человеческого знания могут быть построенны в подобном свернутом, не зависящем ни от чего внешнего виде господствовала в интеллектуальной атмосфере начала ХХ века, и овладела такими умами как Давид Гильберт и Бертран Рассел. Оставлось только поудачней подобрать аксиомы.

Я не буду входить здесь в явно выходящие за рамки этой статьи подробности, но этот хрустальный дворец чистого разума рухнул с появлением квантовой механики, предъявившей изумленным интеллектулам пример невероятно эффективной и принципиально незамкнутой на себя концепции. Лейбович неосознанно продолжал находиться в плену уже отжившей интеллектуальной эстетики, и распространял сферу действия последней на все области духа. Я думаю, любая эффективная моральная система должна быть открытой. Очень легко доказать, что внегалахичеческие факторы в разные исторические эпохи влияли на галаху. Другое дело, что выбравшись за пределы науки, мы попадаем в духовные миры, в которых события разворачиваются в ином масштабе времени. В мире галахи столетие – мгновение, так было и так будет, наука же за сто лет меняется до неузнаваемости. Но нам важно другое: натурфилософский идеал замкнутого на себя знания, сыграл злую шутку с философией галахи Иешаягу Лейбовича. Не так-то просто развести в разные углы Б-гопознание и познание мира, а может быть и вообще не нужно?

***

Создание государства Израиль поставило перед всеми евреями вопросы, от которых отмахнуться невозможно. Как и следовало ожидать в отношении к своему государству у евреев присутствуют все оттенки спектра: от сатмарских хасидов, полагающих что воссоздание государства противно воле Вс-вышнего, и только потому, что евреи нарушили Его волю задерживается приход Машиаха, до религиозных сионистов, последователей рава Кука, видящих в возвращении евреев на родину признак скорого избавления. Рационалистический экстремизм Лейбовича диктует философу и отношение к Израилю, куда более близкое позиции сатмаров чем вязаных кип. По Лейбовичу ничто материальное ни свято, в том числе и земля Израиля. Впрочем, здесь лучше дать слово самому Лейбовичу «но что вызывет во мне чувство, близкое к омерзению, - это слушание не только в день Независимости, но и каждую субботу, молитвы за благополучие государства, обозначенной в этой молитве, как «первый росток нашего освобождения». Не иудаизм привел к созданию этого государства и не ради иудаизма оно было основано. Оно является структурой, в которой должна выразиться национальная независимость еврейского народа: но назвать его «первым ростком нашего освобождения» значит осквернить наше представление о грядущем освобождении… Эту молитву мы сами придумали. Это не форма служения Всевышнему, мы поступаем так, чтобы удовлетворить наши нужды».

Я нарочно привел столь пространную цитату, чтобы читатель могут ощутить клокочущий пророческий темперамент Иешаягу Лейбовичу. Нет, не переводятся все таки определенные человеческие типы в народе Израиля. В том же пузырящемся тоне Иешаягу Лейбович изрыгал проклятия в адрес религиозных поселенцев, обзывая из иудонацистами и всякими прочими нехорошими именами. Автор этих строк сам религиозный поселенец и не скрывает своей ангажированности в споре. Ясно, что подобная писанина, вышедшая из под пера любимого мною мыслителя, и ее тон вызывают у меня отвращение вполне сродни вышеописанным чувствам, испытываемым Лейбовичем во время прослушивания молитвы о благополучии государства Израиль.

Но, обо всем по порядку. Всякую мистику идущую «от вещей» или «к вещам» я решительнейшим образом вместе с Лейбовичем считаю идолпоклонством. Никая вещь не свята. Стоит отметить, что Лейбович, как никто, чувствовал принципиальную нетранслируемость понятия святости в светскую культуру. Когда у него спрашивали: «скажите, профессор, Тора – литературный шедевр?». Вовсе нет, отвечал Лейбович, Тора – священная книга еврейского народа, а еще точнее: еврейский народ, пронеся Тору через века, сделал Тору своей священной книгой. Лейбович никогда так не формулировал, но я осмелюсь сделать это за него: святость – есть отношение, между верующим, принявшим на себя иго Небес и тем или иным предметом его веры (скажем, Торой), но никак не сам предмет, не вещь!

Моше разбивает скрижали Завета, увидев, что народ поклоняется тельцу. Скрижали Завета! Что может быть более свято? И все же Моше их разбивает. Священна ли Земля Израиля? Сама по себе вовсе нет, отвечает Лейбович, но мы нашими молитвами можем сделать ее таковой. Самое удивительное, что я полностью согласен во всем этом с Лейбовичем. Но я смещу акцент: мы должны сделать ее таковой, мы можем добровольно принять на себя вот то самое кантовско-лейбовичское моральное обязательство сделать ее святой. Галахический экстремизм в религиозных поселениях именно таков, каким он предстает в мечтах Иешаягу Лейбовичу.

А теперь почитаем повнимательней отрывок из Лейбовича: «не иудаизм привел к созданию этого государства». Экая чушь! Надо лишь чуть-чуть сменить временной масштаб (сто лет в еврейской истории не срок), чтобы увидеть, что именно иудаизм привел к воссозданию еврейского государства. Споры поселенцев-социалистов с раввинами – пыль на ветру. Небывалая историческая память еврейского народа, чудо тысячелетней верности Торе и страсть к Циону возродили еврейское государство. Читаем Лейбовича дальше: «не ради иудаизма оно (государство) было основано». А вот этого мы попросту не знаем. Понятие цели всегда прикрыто весьма плотным туманом, отдаленные замыслы Вс-вышнего нам не известны. Когда я смотрю на молодых, широко образованных и мыслящих раввинов-поселенцев, блестяще еврейски образованных и знающих «Шулхан Арух» во всех подробностях, мне думается, может быть именно для них и было организовано историческое голосование в ООН.

Агрессия Лейбовича по отношению к поселенцам обусловила его трагическое одиночество в Израиле. В принципе, одиночество – никакое не несчастье для кабинетного философа. Для кабинетного, но не философа-пророка, каким был Лейбович. Его писания органически могли бы читать только студенты и выпускники Бар-Иланского университета. Для харедим Лейбович неинтересен, потому как во-первых Канта они не читали, а во-вторых, потому что в комментариях к Торе и в «Шулхан Арухе» он им едва ли может открыть что-либо новое. Для вязаных кип Лейбович неприемлем своим вызывающим тоном и потоком оскорблений в их адрес. Для левой элиты он во-первых подозрителен как человек в кипе, а во-вторых как интеллектуал, нежелающий преклонить колени перед государством Израиль во всех его проявлениях. Зато его яростные атаки на поселенцев были более чем успешно использованы для обоснования травли поселенцев теперь уже «с точки зрения Торы». Здесь стоит сказать, что ненависть, которую испытывают власть предержащие левоинтеллектуальные слои к людям в вязаной кипе имеет вовсе не идеологический а вполне густопсовый характер. Конкуренция! Заветное слово, объясняющее все. Харедим, запершиеся в своих Бней Браках и Меа Шеарим, не составляют никакой конкуренции профессорам и адвокатам-безбожникам. А вот вязаные кипы, натрудившие на мозгах мозоли Талмудом, и свободно ориентирующиеся в светской культуре, исключительно опасны в борьбе за место под Солнцем. Разносы, устраиваемые Лейбовичем поселенцам, ох, как тут оказались кстати.

Здесь хочется сказать вот что: между пророчеством и философствованием непроходимая пропасть. Дело философа – спокойное рассудительное мышление, попытка одновременно клеймить и обличать и философствовать заранее обречена. Кантианцу не быть пророком. Приводной ремень между философствованием Лейбовича и его пузырящимся гневом, изливаемым на поселенцев, ускользает не случайно, а просто по принципиальной невозможности натянуть подобный приводной ремень. Иудаизм беспощадно констатирует: время пророчества кончилось, в наше время его просто нет, Б-г не говорит с нами. Наши потуги в этой области бесплодны, гигантский ум Лейбовича, терпящий тотальную неудачу на этом поприще, зря растраченный в неправедном гневе – жутковатое доказательство сокрытия лика Вс-вышнего.

Продолжим читать Лейбовича «эту молитву мы сами придумали». Так ведь все молитвы мы сами придумали. Я, например, тоже не в восторге от текста молитвы во здравие государства Израиль. Мне вообще понятно, что проблема государственной власти – одна из сложнейших проблем, с которой человечеству вообще и иудаизму в частности не удается справится. Почитайте Книги Царств, описаные там события не слишком напоминают времена, когда волк будет пастись рядом с ягненком. Функционирование государства Израиль уж так далеко от идеального, страна больна всеми болезнями, присущими любому государству: коррупцией, тотальным контролем элиты над рычагами власти, и специфическими болезнями молодого еврейского государства: элементарным отсутствием политического опыта, а самое нежеланием евреев подчиняться никакой власти, кроме власти Вс-вышнего. Но во-первых Талмуд мудро учит тому, что может быть государство и дурно, но если бы его не было то люди бы глотали друг друга живьем, а во-вторых, как точно заметил Любавический Ребе, я вовсе не обязан любить государство Израиль, но нельзя не считаться с тем, что в нем живет четыре миллиона евреев.

В чем я полностью солидарен с Лейбовичем, это с его отношением к демократии. Лейбович говорил о том, что доказать преимущества демократии невозможно, я демократ, писал Лейбович, потому что хочу демократии. Мне правда не слишком понятно, как это «хочу» совмещается с галахическим экстремизмом, ибо согласно Галахе, евреям образовав государство, следует поставить себе царя. То есть можно, конечно, окончательно решить интеллектуальную проблему и сказать, что Израиль никакое не еврейское государство, и тогда в нем может найтись место всякому антигалахичекому безобразию; отношение к такому государству, разумеется, сответствующее.

Абсолютно последовательный Галахический экстремизм делает и вовсе невозможной жизнь религиозного еврея в Израиле, и стоит отметить, что взгляды Лейбовича на возрожденное еврейское государство не случайно во многом совпадают с взглядами крайних антисионистски ориенитированных харедим диаспоры, многие из которых отказываютя даже посещать Израиль. Но Лейбович продолжал жить в Израиле, и я несмотря на симпатии к Галахическому экстремизму Лейбовича я тоже живу в Израиле, а сама жизнь в Эрец Исраэль формирует еврейское бытие с такой силой, что приходится потоянно убеждаться в том, что никакой концепции все же не суждено быть одновременно последовательной, замнутой на самое себя и правдоподобной.

***

Есть некая часть выпадов Лейбовича в сторону поселенцев, к которым следует отнестись серьезно. Может быть самый серьезный – взаимодействие с арабами территорий. Тридцать шесть раз Тора требует: не притесняй пришельца, ибо сами вы были пришельцами в земле египетской. Боьше чем любое другое повеление упомянуто именно это, определяющее взаимоотношение со слабым, ибо пришельцу всегда трудно в чужой земле. Но так ли уж страдают арабы террирторий от взаимодействия с поселенцами? Поселенцы принесли в Иудею и Самарию сельскохозяйственную культуру, немедленно перенятую переимчивым арабским населением, созданы тысячи рабочих мест, в селах появились телефон, свет и вода. Предприимчивые арабские торговцы зарабатывали на поселенцах сотни миллионов шекелей в неделю. Истинным преступлением по отношению к арабам территорий была их «передача» под власть бандитов Арафата. В семнадцатом году Антанта решила что большевизм – это русская внутренняя проблема, интервенция лишь обозначалась, и Россия на семьдесят лет была подарена беспрецедентно кровавому режиму. Точно так же в 1933 немцы при попустительстве Запада были демократически вручены Гитлеру, так что у Запада есть опыт в этом деле. Даже после судов Линча и публичных расстрелов неугодных левая интеллигенция продолжает тупо долдонить о том, что происходящее на территориях – арабское дело. Трудно поверить в то, что режим Арафата в Иудее и Самарии угоден Торе.

Другая скверная неожиданность, которая по мнению Лейбовича подстерегает Израиль при удержании территорий – это опасность превращения Израиля в полицейское государство. В самом деле для котролирования территорий потребуется содержать огромный аппарат, спецслужб, имеющих неприятное обыкновение в конце концов выполнять функции никем на них не возложенные. Этот аргумент серьезен. Нам выходцам из России не надо растолковывать опасность метаморфоз, претерпеваемых органами безопасности. Я не знаю, что здесь ответить Лейбовичу, скорее всего предпочту выбирать то, что мне сегодня кажется наименьшим злом, отдавая себе отчет, в том, что завтра это зло может рацвести. Органы внутренних дел вспухают как апельсиновое дерево в фокусе индийских факиров, отмахнуться от этого аргумента Лейбовича невозможно. Но исторический опыт показывает, что на еврейской почве это дерево прививается плохо, уж очень подозрительно евреи всегда относились к государственной власти, да и слишком разнообразны силы действующие в современном израильском обществе, и слишком уж противоположны их интересы, чтобы такая опасность стала доминирующей.

***

«Написано в «Поучениях Отцов»: «Кто мудр? Тот, кто видит нарождающееся». Ну так выходит, что самые мудрые люди – акушерки».

Ешиботный анекдот

В нелегкие и для разума и для веры времена, галахический рационализм Лейбович вдыхается как дуновение чистого воздуха. Он – полезный волк, санитар леса в микрокосме иудаизма. Буйный, вовсе не «философский» темперамент забрасывал философа может быть дальше чем ему самому хотелось бы. Спокойное мышление редко давалось Иешаягу Лейбовичу. Но вскипающая на страницах книг Лейбовича страсть к истине очаровывает. Я долго выбирался из-под огромного интеллекта Лейбовича, со временем замечаешь, что его философская палитра бедна, и частенько аргументы подбираются для подпирания истины, известной еще до начала интеллектуального приключения. Впрочем, в этом проблема любой религиозной философии, а может быть и философии вообще, как она понимается со времен Сократа, ведь истину мы не узнаем а лишь припоминаем, сам Сократ говорил, что занимается лишь родовспоможением, а работу философа сравнил с деятельность акушера. Философ не создает истину, но лишь помогает ей появиться на свет. Лейбовичу это удавалось, как никому.

"Маханаим", 2001г.

<< К списку статей Э.Бормашенко На сайт "Хроники Иерусалима" >>

Hosting by