Эдуард Бормашенко

От мира к человеку, или натурфилософский фундаментализм Александра Воронеля

«Философия есть умение отдать себе отчет в очевидности»
М. Мамардашвили

На первый взгляд разрозненные, не сведенные в «мировоззрение» статьи А. Воронеля не создают стройной философской системы. Их пребывание под общею обложкой может показаться случайным. Обманчиво легкий, прозрачный стиль письма, охотное обращение к актуалиям и напрочь отсутствующая претензия создать общую теорию всего на свете, определенно провоцируют читателя числить тексты Воронеля по разряду публицистики, ну а с публицистики какой спрос? На самом деле легкость этих текстов сродни веселости очага, примелькавшегося Папе Карло, за ними потайная дверь (а за ней еще и еще, да и что нас ждет там, за холстом?), ключи к ним я попытаюсь подобрать.

Первый из таких ключей нам доставит мысль философа, казалось бы не имеющего никакого отношения к предмету нашего разыскания, я имею в виду Ницше: «если нет другой более реальной данности, чем мир наших желаний и страстей, если ни вверх ни вниз нам нет выхода ни к какой «реальности», кроме реальности наших порывов, - ибо мышление есть лишь соотнесение этих порывов друг с другом, - то, может быть, позволительно сделать следующую попытку и задаться вопросом, не достаточно ли этой «данности», чтобы по аналогии с ней понять и так называемый механистический или «материальный» мир («По ту сторону добра и зла»).

Ницше в этом отрывке додумывает до конца знаменитый тезис Протагора из Абдеры – «человек мера всех вещей», по справедливости считающийся аксиомою гуманистического мышления. В самом деле, если человек – мера всех вещей, то мир может и должен быть понят через человека, надо лишь половчее напялить человека на мир, и в этом-то и состоит задача философии, и всякая истинная философия обречена на интерпретирование Протагоровой мысли. Именно так Мартин Хайдеггер воспринимал и декартов рационализм: «в начале новоевропейской философии стоит тезис Декарта: ego cogito, ergo sum, «я мыслю следовательно я есмь». Всякое осознание вещей и сущего в целом возводится к самосознанию человеческого субъекта как непоколебимому основанию всякой достоверности» («Европейский Нигилизм»). Опять, как ни верти, а человек мера - всех вещей.

Хайдеггер же совершенно справедливо указал на то, что философия Ницше представляет собою гуманизм в крайнем его выражении. Позиции гуманизма сегодня столь прочны, что инакомыслие, отвергающее человекопоклонничество, кажется невообразимым. Осознание того, чем был уходящий век ведется (по крайней мере в европейской традиции) именно с протагоровой точки зрения. Нет, пожалуй, мыслителя который не подписался под тем приговором, что век этот оказался плох, очень плох. Самым поразительным в нем была мгновенная смена картинок, казалось бы не поддающаяся никакому осмыслению: как получилось, что набожная, до начетничества Россия облиняла в три дни (по выражению Розанова) и забыла своего бога, как получилось, что Германия, слывшая в Х1Х веке приютом сентиментальных до приторности душ, вытворила то, что она вытворила, как получилось, что Китай, тысячелетиями охранявший свою культуру от чужого взгляда, променял ее на цитатники Мао-Цзэ-Дуна. Как получилось, что еврейский народ, почти успел забыть и субботу и Песах и своего грозного Б-га?

Характерен ответ, предлагаемый таким тонким мыслителем, как Мераб Мамардашвили: дело в том, что все замечательные достижения человеческого духа, скопившиеся к розово-оптимистическому началу ХХ столетия, не были пропущены через человека, не проработаны его душой. Потому-то эти приниципы так легко и облиняли: вчерашние интеллигенты в охотку сотрудничали с ЧК, почтенные профессора доносили друг на друга, а сам Мартин Хайдеггер успел воспеть фюрера. Предлагаемая Мамардашвили версия опять же идет «от человека». Картезианец Мамардашвили вполне противоестественным образом пытается приспособить Декарта к гуманистическим надобностям, так или иначе поверяя скверный мир скверною же человеческой душой. Философия Воронеля, столь же фундаменталистски точная сколь и редкая показывает, что можно мыслить и иначе.

***

Воронель не пытается вывести мир из человека, вектор его мышления направлен в противоположную сторону. Не мир может и должен быть познан через человека, но феномен человека подлежит осознанию через мир. Воронель не приемлет протагоров тезис, ему вовсе не очевидно, что человек «есть мера всем вещам – существованию существующих, и несуществованию несуществующих» (Диоген Лаэртский, 9, 51). Сегодня неприятие гуманизма – диссидентство, за него можно схлопотать ярлык мракобеса. Но в своем отрицании протагорова способа мыслить Воронель находится в неплохой компании, Протагора на дух не переносил и Сократ.

Диалог Платона «Протагор», в котором Сократ бьется с философией абдерца по справедливости считается одним из самых трудных для понимания, А.Ф. Лосев отмечает в комментарии, что вроде бы Сократ в итоге не приходит ни к каким выводам. По ходу спора Сократ говорит вот что: «А если бы благополучие нашей жизни зависело от правильного выбора между четным и нечетным, от того, что один раз правильно будет выбрать большее, а другой – меньшее независимо от того, больше оно само по себе или по сравнению с чем-нибудь другим, вблизи ли оно находится или вдали, - то что бы сберегло нам жизнь? Не знание ли? И не искусство ли определять, что больше и что меньше? А так как дело идет о нечетных и четных числах, то это не что иное, как арифметика». Согласились ли бы люди с этим или нет?

Протагор решил, что согласились бы.

«Пусть так, люди! Раз у нас выходит, что благополучие нашей жизни зависит от правильного выбора между удовольствием и страданием, между великим и незначительным, большим и меньшим, далеким и близким, то не выступает ли тут на первое место измерение, поскольку оно рассматривает, что больше, что меньше, а что между собою равно?

Да, это неизбежно.

А раз здесь есть измерение, то неизбежно будет также искусство и знание» (Платон, «Протагор», 357).

Я и не подумаю извиняться за длинную цитату, ибо во-первых в ней что ни слово то золото, а во-вторых она поможет нам проникнуть за намалеванный очаг в комнатке Папы Карло. Философия Воронеля глубочайшим образом связана с тем, что ее носитель посвятил жизнь физическим измерениям. Воронель в недавнем интервью сказал, что в лаборатории он экспериментатор а в редакции «22» - литератор, некий переключатель как бы перебрасывает контакты из одного полушария мозга в другое, и размышления о человеке и мире у него не связаны. Я в это не верю. Более того я уверен в обратном. Философская рефлексия Воронеля осуществима только в среде, созданной экспериментальной наукой. Йохан Хейзинга заметил, что несмотря на гигантские успехи науки, она так и не превратилась в культуру. Достижения науки не переварены социумом, научное творчество остается уделом узкой касты жрецов, влияние науки на гуманитарную мысль мизерно. К сожалению все это верно, но тем интереснее вникнуть в исключение из общего правила, ибо мышление Воронеля и представляет собою пример конвертирования науки в культуру.

Надо сказать, что физики-теоретики разглагольствуют на общие темы часто и охотно, экспериментаторы философствуют сквозь зубы. Так что философия Воронеля, идущая от физического измерения (приобщающего, если верить Сократу и искусству и знанию) – большая редкость, но я наберусь окаянства настаивать на том, что речь в данном случае идет именно о философии, понимаемой в первую очередь, как самопознание. Мостик, который я собирась навести между самопознанием и физическим экспериментом кажется хлипким, да и само существование подобной связи неочевидно. Но для того, чтобы разглядеть подобную связь нам придется потолковать о его сиятельстве – физическом эксперименте.

***

«Физика есть не опытная наука, а наука для опыта».
И. Кант.

Со школьной скамьи нас приучают думать, что недотепы древние понятия не имели об экспериментальном методе, и предпочитали выспренные рассуждения в приятной компании простенькому опыту. Экспериментальный метод был выдуман Галилеем, и с тех пор и навеки занял в науке главенствующее положение. Эта схема порочна пороками всякой примитивной схемы. «Два тысячелетия тому назад некий индийский властитель ставил опыты над преступниками. Один из них заключался в следующем: «Поместите человека живым в кадку, - говорил он, - закройте ее крышкой, оберните влажными мехами, нанесите на нее толстый слой глины, затем задвиньте кадку в духовку и разведите огонь. Когда все это было выполнено и мы сочли, что человек мертв, - продолжает он, - бочка была вытащена, и мы осторожно заглянули внутрь, надеясь узреть улетающего духа жизни. Однако мы не обнаружили духа жизни, покидающего тело» (К. Ясперс, «Смысл и назначение истории»). Редактор современного научного журнала мог бы попридираться, и истребовать у автора точные данные об объеме кадки, температуре и давлении в ней воздуха, но, в общем, признал бы экспериментальную процедуру удовлетворительной (оставим без внимания щекотливые моральные аспекты опыта, неизбежно сопровождающие всякое биологическое исследование).

Древние греки измерили диаметр земного шара с непостижимой для того времени точностью, еврейский календарь не претерпел никаких изменений уже тысячи лет, и не требует корректировки поныне: Песах мы празднуем, как положено весной, а Рош Гашана осенью. Так что слухи о низкой культуре наблюдений и экспериментальной неумелости древних на поверку оказываются несколько преувеличенными.

Тезис, состоящий в том, что со времен Галилея экспериментальный метод занял неколебимо главенствующее положение в науке тоже нуждается в проверке. Эйнштейн несколько раз подчеркивал, что его теории не предстваляют собою обобщения тех или иных экспериментальных данных, но скорее результат игры ума. Развитие современной теоретической физики уводит ее все дальше от эксперимента. Так что же произошло в науке во времена Галилея?

Стоит обратиться к введению, предпосланному Эйнштейном книге Галилея «Диалог о двух главных системах мира». Эйнштейн полагал, что ключевым открытием Галилея был отказ от идеи центра Вселенной, совпадавшего, разумеется, с центром земного шара. Эйнштейн пишет о центре Вселенной вот, что: 1. реальность этого объекта … не предполагается 2. Этот объект воздействует на материальные тела, но сами тела обратного действия оказывать не могут. Введение таких абстрактных объектов, хотя и не является абсолютно недопустимым с чисто логической точки зрения, противоречит инстинкту ученого». А почему, собственно говоря, идея такого объекта противоречит инстикту ученого? Я позволю себе продолжить мысль Эйнштейна: идея центра Вселенной была отвергнута Галилеем оттого, что в ней происходит смешение реального и идеального объектов, не будучи реальным подобный гибрид оказывал вполне реальное воздействие; в идее центра Вселенной реальность переплетается с идеей, именно это недопустимо. Эйнштейн по тем же соображениям расправится в теории относительности с представлениями о Ньютоновом абсолютном пространстве-времени и инерциальной системе отсчета.

То есть дело не в том, что недалекий Аристотель не додумался подбрасывать камни, а прогрессивный Галилей додумался. Аристотель был очень проницательным и наблюдательным ученым. Дело в разъединении реальных и идеальных объектов исследования. Весь классический период науки тесно связан с жестким разграничением кажимости и реальности, нашедшим свое наиболее полное выражение в дуализме Декарта.

Дуализм Декарта органически антигуманистичен, ибо у него мерою вещей могут быть только вещи, мерою идей - только идеи. Загадка их встречи разрешается исключительно теологическим усилием, ибо и существование вещей и существование идей поддерживается светом Божественного разума. Это разделение мира на материю и дух привело к невиданному расцвету точного знания, краеугольным камнем которого стал экспериментальный метод, не допускающий смешения идеальных и материальных сущностей. Именно в этом смысле Возрождение было возрождением греческой науки, ибо решительные шаги к великому разъединению были предприняты Платоном и Аристотелем.

Платона можно пожурить за то, что сквозь его идеи все еще проглядывают вещи, подобно тому как в греческих богах проступают контуры победителей Олимпиад, но первый шаг к тому, что мы именуем европейским мышлением был сделан именно Платоном. Платоновский Сократ неслучайно нажимает на «измерение», это не оговорка, это интуиция гения, осознавшего, что именно измерение проложит границу между миром идей и миром вещей. Правда эксперимента – неотменимая правда реальности, теории приходят и уходят, - хороший эксперимент остается навсегда.

Стоит заметить, что еврейская мысль тоже упорно настаивает на отделении мира вещей от мира идеальных сущностей. Но еврейская теология сделала куда более радикальный шаг, еврейский Б-г уже никак не замкнут на материальные объекты. Тора полна гневных инвектив против профессиональных специалистов по низведению неба на землю: колдунов, ворожей и заклинателей. А уж отталкивание протагорова гуманизма в иудаизме носит издревле осознанный характер. Я приведу один из наиболее эффектных мидрашей на эту тему. Известно, что во времена праздников в Храме собиралось огромное количество евреев. Талмуд сообщает и о том, что стоять было тесновато, но загадочным образом, когда по ходу ритуала приходило время поклониться, молящиеся вовсе не ощущали тесноты. Как так? Да все понятно, отвечают мудрецы, стоящий во весь рост человек занимает такой объем, что ему впору заполонить собою весь мир (именно таков ницшев гуманист-сверхчеловек), человек, склонившийся перед Вс-вышним, куда меньше обременяет мир собственною персоною.

О средневековье сегодня принято говорить с придыханием, еще вчера привычное «мрачное средневековье» сегодня звучит чуть не непристойностью. Давно осознано, что средневековье создало по-своему утонченную культуру, но в нектором смысле средневековье и впрямь было полно атавизмами примитивного мышления, и в первую очередь таким атавизмом был гомогенный мир средневековца, с трудом различавшего между кажимостью и действительностью. В этом мире все, что может быть (черти, ведьмы и пр.), то и есть. Именно таким однородным и неразделенным специалисты по примитивным культурам описывают мир первобытного мыслителя.

Одним из парадоксальных достижений современной науки стало новое смешение идей и вещей. Деконструкция реальности в квантовой механике привела на новом витке к созданию объектов, совмещающих в себе свойства того и другого. Последним оплотом, противостоящим новому средневековью остается эксперимент.

***

У Воронеля есть работа, помеченная 1978 годом, симптоматично названная «У мира нет центра». Я не знаю заложена ли в заглавии скрытая перекличка с Галилеевыми диалогами, да это и не важно. Галилеев пафос истребления реально-идеальных объектов, таких как «Израиль, о котором мы мечтали» в ней налицо. Израиль нашей мечты, разумеется значительно лучше Израиля, в котором мы живем. Для религиозных евреев в нем слишком много барышень с посверкивающим на солнышке пузиком, для светских – слишком много пейсатых свинофобов, для работников культуры очевидно, что Тель-Авив – не Париж, для ученых столь же ясно, что Тель-Авивский Университет – не Гарвард. Мы-то мечтали о пупе Земли, а нам вместо него предлагают не всегда опрятный пупик полуобнаженных девиц.

Для избавления от сионистского комплекса неполноценности Воронель четко разводит Израиль-мечту, и Израиль-реальность. Нам вовсе не предлагается отказаться от Израиля нашей мечты, напротив мы будем холить и лелеять этот град небесный со всею силою отпущенного нам Вс-вышним воображения. Но Израиль земной требует иного обращения: «мы дети своих родителей, и мы должны уважать их за то, что они наши родители. Этого достаточно. Мы живем в этих городах, и нам надо укращать эти города, потому что мы в них живем. Нам принадлежит эта культура, и мы должны ее создавать, потому что она нам принадлежит. Мы создаем эту культуру, и она хороша только потому, что она наша (курсив А. Воронеля)»*.

Вот какая получается штука: только ежели мы начнем вести себя пристойно здесь и сейчас (здесь Родос, здесь прыгай!), тогда Израиль реальный быть может и превратится в страну наших грез. Не менее твердо Воронель расправляется еще с одной реально-идеальной субстанцией по имени «мир сегодня». Идея вечного и незыблемого мира без аннексий и контрибуций – великолепна, вот только вглянув повнимательней на наших соседей,

начинаешь понимать, что реальность, как и положено реальности далековата от этой возвышенной идеи, впервые вброшенной в мир, кстати, пророком Иешаягу. Воронель пишет о том, что он, разумеется, не против арабо-израильского сотрудничества, а всего лишь против утверждений о том, что таковое в сколь-нибудь заметных размерах существует. И ежели мы отдадим в этом себе ясный отчет, и укрепим каждый вади и каждый пригорок в соответствии с правилами военной науки, то, глядишь, и наступит искомый мир. Разумевший в большой политике Бисмарк говаривал, что настоящий немец надеется только на бога, и окапывал все, что подлежало окапыванию.

Стоит заметить, что идеальный объект тем продуктивнее, чем далее он расположен от реальности, именно в этом направлении долгое время шла наука, последовательно наращивая степень абстрактности своих теорий. Надобно только помнить о том, что правила обращения с реальностью иные. Идея безоглядной на факты трансформации «мира сегодня» в действительность уже унесла полтысячи вполне реальных человеческих жизней. Ужасное смешение мечты с действительностью разрушило старую Россию; оказалось, что царское правительство лучше знало свой народ, чем фантазеры-большевики. Постепенно роль этого правительства, худо-бедно справлявшегося с российской реальностью, взяло на себя КГБ. Резавшее слух утверждение Воронеля о том, что привычка вешать на КГБ всех собак - нелепость, происходит не от любви к парадоксам, а от уяснения советской жизни, в которой КГБ выступало сдерживающей и организующей силой.

Мой приятель Авигдор Шешнев говорит, что все ученые подразделяются на два класса: одни наблюдают истину, другие ее выдумывают. Науке равно дороги и те и другие. Но экспериментатор Воронель явно относится к первым, и таким же наблюдателем он остается, вглядываясь в человека. Именно разглядывание homo sapiens привело Воронеля к тому заключению, что следует не только изучать природу добра в человеке, а стоит вдобавок поподробнее исследовать и происхождение зла. Великие наблюдатели человеков (не рядом будь помянуты!) Гитлер и Сталин были отменными политиками-практиками. Не бог весть какое обобщение «кадры решают все» родилось в результате тщательного наблюдения за работою партийного аппарата, и определило историю Россию на десятилетия. Не слишком мудреная (но верная!) мыслишка о том, что самой сильною из человеских эмоций является ненависть обеспечила Гитлеру исключительный практический успех.

Пренебрежение реальностью – тяжкий грех, нам так хочется завтра (ну в крайнем случае послезавтра) проснуться мире, где волк пасется рядом с ягненком, нам так не хочется терпеливо мириться с дуализмом истин и фактов. Величайшая добродетель экспериментатора – терпение, совершенно необходима для грамотного обращения с любой реальностью, будь то реальность физическая или социальная. Грядки и газоны нужно поливать и пропалывать, поливать и пропалывать. Мы должны обживать именно этот мир, потому что это мир наш, не подламывая под себя иудерживая наши идеалы, потому что в противном случае его обживут другие наблюдательные люди, идеалы которых могут несколько отличаться от наших.

Последовательное осмысление приоритета реальности приводит Воронеля к обращению бессмертной декартовой формулы: «… мы русские выходцы, сохраняем детскую уверенность в своем существовании и существовании окружающего мира, просто поскольку мы действуем. Действуя, мы начинаем также верить, что это наше необоснованое существование в мире – ценность. Таким образом, про нас скорее можно было бы сказать, что мы мыслим лишь постольку поскольку мы существуем». Осознание парадоксального влияния русской алии на духовный облик Израиля возможно лишь на основе признания примата реальности перед идеей. Само наше пребывание здесь день за днем лепит образ Израиля-мечты. Здесь уже речь идет даже и не о декартовом дуализме, о а властном подчинении кажимости реальностью.

***

«Человеческое существо есть существо трансцензуса».
М. Мамардашвили

Все эти рассуждения по первому впечатлению все еще далеки от философии, а где же познающая себя мысль, где самопознание?- спросит въедливый читатель. Но тут въедливому читателю (так хочется верить в его существование) придется поднапрячься. Мы уже приводили соображения Эйнштейна о том, что хорошая теория не вырастает путем обобщения опытных данных. Ландау тоже говорил о том, что соответствие теории эксперименту ничего не означает: среди континуума дурацких теорий всегда найдется-таки одна, с экспериментом совпадающая. Эти соображения изящно подытожил Мераб Мамардашвили: «Путь мысли … прерывает непрерывность нашего сложения опыта … В содержании опыта нельзя узнать разницу между кажимостью и реальностью». И далее Мамардашвили вслед за Кантом говорит вот что: должен быть какой элемент в нас, независимый от наших качеств и свойств, независимый от нашего природного устройства, позволяющий отделять видимость от реальности.

Именно эта способность различать вещи и наши представления о них лежит в основе кантовского трансцендирования (прямой перевод слова трансцендентный – выходящий за пределы). «Трансцендирование означает нашу способность выходит за свои собственные пределы. Чтобы посмотреть на себя, нужно трансцендировать, потому только трансцендировав себя, можно иметь представление о вещах, их восприятие, что предполагает существо, способное сказать «я», в отличие от животного, которое не может этого сказать, потому что не может представить и выразить представленное».

И дальше в «Эстетике Мышления» Мераб Мамардашвили делает очень важный ход, который поможет нам уяснить суть дела. Он говорит вот что: индийская мудрость «не думайте о том, конечен мир или бесконечен, непрерывен или дискретен. Думайте о том, что все есть страдание» и фраза дельфийского оракула «Познай самого себя» в некотором странном смысле тождественны друг другу. «Познай самого себя – и ты увидишь мир, Бога, увидишь предметы, как нечто отличное от представлений. В различении кажимости и реальности увидишь что-то независимо от того, что ты как человек, устроен таким образом, а вот скажем, марсианин был бы устроен другим образом, червь третьим образом … В этом отношении человек существо трансцензуса».

То есть усилие, различающее вещи и наши представления о них, по природе своей – специфически философское усилие, усилие самопознания. Я думаю нам понятно теперь, отчего Сократ противопоставил Протагорову гуманизму именно измерение, отсекающее вещи от идей. Только и выйдя из себя, трансцендируя, можно сделать попытку самопознания. Это специфически философское усилие - не компонента ремесла физика. Можно быть блестящим физиком и ни разу в себя не взглянуть, философствованию предшествует воля к самопознанию, бьющая у Воронеля через край. В то же время эксперимент приучает различать кажимость и реальность, а без этого усилия философия невозможна.

***

Король экспериментаторов – Майкл Фарадей был ревностным последователем простанородной протестантской секты, фундаменталистские наклонности другого недурного экспериментатора Ньютона – широко известны. Я думаю, что осознанное экспериментирование неизбежно приводит к фундаменталистскому взгляду на мир. Само по себе существование вещей не удивительно, к призрачному существованию идей тоже постепенно привыкаешь. Вот к чему невозможно привыкнуть так это к их встрече, рождающей истину физики. Лишь предварительно разведя вещи и наши мысли о них в противоположные углы ринга бытия, можно в полной мере осознать чудо их встречи. Всякий физик проводит всю жизнь в присутствии Истины и Закона. Юваль Нееман высказал недавно предположение о том, что современное научное мышление родилось в тот момент, когда Моше Рабейну утвердил непререкаемый авторитет Закона. Но экспериментатор в отличие от теоретика не волен в своих фантазиях, будучи связан по рукам и ногам реальной структурой мироздания, приучащей ценить упрямство реальности выше захваченности самой вдохновляющей иллюзией.

В книге, названной «В плену свободы», обращает на себя на себя следующий пассаж, находящийся в некотором противоречии с заглавием сборника:«…боюсь вымолвить – свободы мысли не существует. Ведь цель мысли ее адекватность. Она не может быть свободной, будучи, привязана к истине. Она также не может быть свободной, будучи связанной традиционными средствами выражения, т. е. языком. Не связанная с реальностью и не имеющая укорененной в традиции формы мысль теряет и содержание». В данном случае мы имеем дело с чистейшим, возогнанным и отцеженным выражением фундаменталистской идеи. В последнее время со словом «фундаментализм» связано множество недоразумений, только его услышишь, и перед глазами всплывает портрет Аятоллы Хомейни и многочисленные мусульманские безобразия, благо, видеоряд на эту тему достаточно богат. Между тем фундаментализм в первую очередь заключен в признании безусловного и безоговорочного приоритета Истины и ее выражения Закона.

Слова «цель мысли ее адекватность» - рефлексия экспериментатора. Ни математик ни музыкант с этим бы ни за что не согласились, для них целью мысли может быть строгость, гармоничность, универсальность, но никак не адекватность. Именно приверженность реальности облегчает Воронелю контакт с еврейским фундаментализмом. Иудаизм не обещает евреям райских гурий и не стращает их Босховым адом. «Ибо заповедь эта, которую я заповедую тебе ныне, не недоступна она для тебя и не далека она. Не на небе она, чтобы сказать: «кто взошел бы для нас на небо и достал бы ее нам, и дал бы нам услышать ее.» И не за морем она, чтобы сказать: «кто сходил бы для нас за море и достал бы ее нам, и дал бы нам услышать ее, и мы бы исполнили ее» (Дварим 30:13). Нет Тора подлежит исполнению в этом мире, ибо этот мир наш. Подчеркнутый нажимный приоритет реальности осознан Воронелем в «Реализме Библии», но в сущности почти в каждом эссе Воронель любовно ухаживает за этой темой.

***

Наука с равным успехом может вести и к агностицизму и к натурфилософскому фундаментализму, и вопрос выбора между ними – вопрос ценностный, лежащий за пределами самой науки. Непрерывное расщепление и уточнение наукой своих представлений отдает бесконечностью, к которой всего более приложим эпитет дурная. Самое простенькое утверждение теряет свой изначальный смысл, будучи научно препарировано. Скажем: «это яблоко – зеленое», что может быть проще для здравого смысла? Наука же нам радостно сообщает, что зеленый цвет – соответствует определенной длине волны света, а свет – это с одной стороны волна, а с другой поток фотонов, и пошло-поехало…

Невинное требование того, чтобы дважды два всегда давало четыре и то оказывается под подозрением. Не так уж сложно переопределить операции, чтобы дважды два давало пять, как того требовал Оруэллловский садист-метафизик О'Брайен. Герой «1984» Уинстон не зря настаивает на том, чтобы дважды два давало четыре. Уинстон не так изощрен в метафизике как О'Брайен, но он не хочет жить в мире в котором таблица умножения подвластна кому бы то ни было. В признании этой неподвластности и состоит фундаменталистский выбор.

Если верить Канту, то «дважды два – четыре» относится к классу априорных синтетических суждений. Фундаментализм, как я его определяю, сводится к утверждению «возможны истинные априорные синтетические суждения». Иначе говоря возможно адекватное описание реального мира при помощи объектов идеальных. Изоморфизм реального и идеального мира, делающий возможным подобное утверждение ни откуда не следует, и в этом смысле фундаментален.

Выбор нами фундаментализма лежит в области ценностей и превращает адекватность в ценность. Адекватность нашего поведения – Закону, мира – нашему представлению о нем с фундаменталистской точки зрения самоценны. Не возвышенность или гармоничность определяют достоинства теории или закона а именно их адекватность реальности. Утверждение и о том, что тот или иной текст – священен, еще не ведет само по себе ни к какой ортодоксии, это наша способность вести себя адекватно священному тексту порождает фундаметализм. Фундаментальна способность священного текста порождать реальность, адекватную этому тексту.

Еврейский реалистическая ортодоксия всегда подвергалась яростной критике христианских теологов, не устававших попрекать евреев избыточной приземленностью. Даже Катастрофа не убедила христианский мир в том, что обилие моральных разговоров не делает паству моральнее, а от заклинаний добра до добра – путь не близкий.

Есть еще один одно любопытное пересечение экспериментального и еврейского фундаментализмов, их общий апофатический характер. Эксперимент ведь почти никогда ничего не предписывает природе, но зато твердо говорит о том чего быть не может. О примате отрицания в еврейской теологии мне уже приходилось писать в «Законе Тождества» и повторяться не хочется.

***

«Не праведность твою и не за правоту сердца твоего идешь ты наследовать землю их, но за нечестие народов этих Господь, Бог твой изгоняет их от лица твоего».

Дварим, 9:5

Возможность трансцендирования и существование традиции – загадочны, но особенно удивляет то, что они имеют общую природу чудесного: «наша принадлежность к человечеству как к области мышления означает, в свою очередь, что в строгом смысле слова мы не можем начать мыслить. Ведь, когда мы мыслим, мы имеем дело с чем-то, что в принципе не имеет начала, не можем сказать: вот я начинаю мыслить. Мышление нельзя начать, можно только уже мыслить, быть в мышлении. Это таинственно как соль, которую нельзя посолить. Поэтому, говоря о феномене преемственности, можно констатировать, что традиция есть нечто такое, относительно чего нельзя совершить следующий акт, а именно взять и вступить в нее. Начать традицию нельзя и вступить в традицию, если ее нет, тоже нельзя» (М. Мамардашвили). Традиция больше всякого отдельно взятого способа мыслить, у Воронеля эта же рефлексия звучит так: в иудаизме можно различить элементы платонизма или кантианства, но из кантианства не склеить еврейской традиции.

И дальше Мамардашвили пишет следующее: эти соображения важны при анализе ткани общественной жизни, я думаю, под подобным углом зрения нам многое станет понятным в сионизме, осознанном Воронелем, в качестве фундаментализма поневоле. Мышление Воронеля - органичное мышление в традиции, о которой можно говорить, что угодно, кроме того, что ее нет. Место сионизма в этой традиции и спорно и смутно. С одной стороны сионизм, воля нормализации еврейского народа и возжелав собственных еврейских воров и проституток, определенно предает идею избранности еврейского народа, и потому находится вне традиции. С другой стороны, по мнению рава Кука, декларации сионистов – мякина на ветру, важно не то, что они говорит, а то, что делают. Сам факт активного бытия еврейского народа в Эрец Исраэль имеет такое фундаментальное значение, что все сопровождающие это склочное бытие свары ничтожны в своей значимости. Действуя в Эрец Исраэль, сионизм обретает существование в традиции. Сионисты вопреки тому, что они думают ничего не начали и нечего не породили, они просто существуют в традиции.

Это существование порождено все той же несгибаемой реальностью. Если бы арабы подарили Израилю пятьдесят лет мира, еврейское государство скорее всего перестало бы существовать, растворившись в смешанных браках, утонув в сладком болоте левантизации. Харедим остались бы харедим, но уже без всякой связи с еврейской государственностью. Израильтяне так хотят дружить с соседями, вот только соседи их не хотят (мы уже побывали русскими, большими чем сами русские, немцами большими чем сами немцы, отчего же не побывать кнаанейцами большими чем кнаанейцы?). Сионизм – фундаментализм поневоле.

Если быть честным самим с собой, так ведь все наше еврейство отчасти поневоле, я сейчас оставлю на время натурфилософию Воронеля и поделюсь некоторым ощущением, не покидающем меня с того момента, как я осознал свою принадлежность к дому Израилевому. Еврейство – нелегко, неслучайно оно понимается как принятие «ига царства небесного». Дело не в том, что кошерная жизнь трудна, нет, мне не сложно соблюдать мицвот, и не в том, что жизнь в Израиле опасна, дело в том, что еврейский народ (я думаю как никакой другой) полон тяжелыми людьми. В этом эпитете – тяжелый – сгустилось многое: и разражающая уверенность в собственной правоте (в чем бы эта правота не состояла), и конфликтность, и страсть «качать права», и все то, с чем знаком каждый, сколь-нибудь долго имевший дело с еврейской общиной. Но при всем том, это моя община, и некуда податься кроме нее. Такая идущая от безвыходности самоидентификация, тонко описана Давидом Самойловым в стихотворении «Пестель, Поэт и Анна». Пушкин, общаясь с метящим в диктаторы Пестелем, понимает, что заговорщики – публика быть может не первого разбора, но тут же, «лоб наморщив, сказал себе: «Он тоже заговорщик. И некуда податься кроме них».

У этого «некуда податься кроме них» – почтенная история. Говоря о сверхъестественном выживании еврейской традиции, как правило, упоминают удивительную, граничащую с чудесным стойкость религиозного ядра еврейского народа в деле ее поддержания. Но есть еще один фактор, о котором забывать не следует: вспомним дарование Торы, из множества Мидрашей, сопровождающих синайское откровение, есть и такой: Вс-вышний приподнял гору и расположил на жесткими выями евреев, пригрозив: не примете Тору, отпущу гору. Свободного выбора мы как-то здесь не ощущаем. Му уже почти стали русскими, но злодей Сталин оказался антисемитом, мы уже стали немцами, но Гитлер оказался Гитлером, мы уже породнились с арабами, но Арафат оказался букой. Структура реальности делает нас фундаменталистами, Вс-вышнему зачем-то нужно, чтобы на свете были евреи. Такой вот парадоксальный, идущий от реальности фундаментализм, очень близкий философии рава Кука, осознан в текстах Воронеля.

При этом сама Тора и порождает реальность и предстает неотъемлемым элементом реальности. Как-то рассказывая Воронелю о философии Лейбовича, я упомянул о том, что для Лейбовича устная Тора в некотором смысле первична по отношению к письменной, ибо откуда мы знаем, что именно эти книги священны? Да из все той же устной Торы. Воронель взглянул на меня изумленно: а разве не очевидно, что именно эти книги священны? И я подумал, что более внятного озвучивания еврейского фундаментализма я доселе не слышал: очевидность святости, в ней все дело.

Послесловие

На мое недавнее эссе о Якове Шехтере изверглись ведра ядовитых отзывов, кажется, все отметились: от Ефрема Бауха до Анатолия Добровича. Главный упрек состоял в том, что я посмел сравнить Шехтера с Толстым. Я предвижу, что нечто схожее произойдет и с моим очерком о Воронеле. Изучив разгромные рецензии, я лишний раз перечел написанное мною о прозе Шехтера и нигде не обнаружил того, о чем говорили мои критики, а именно, сравнения Шехтера с Толстым. Ну это же чистый вздор, бессмыслица - выстраивать писателей по ранжиру: талантливый, великий, величайший, гениальный. Для уразумения «второго дна» прозы Шехтера мне пришлось обратиться к творчеству Толстого (по-видимому, критики были бы довольны, если бы я отталкивался от Георгия Маркова). Если для осознания особенностей рефлексии Воронеля я обращаюсь к Сократу и Канту, то это не означает, что я представляю себе мировую философию в персоналиях так: Сократ, Кант, Воронель. Мне, право, неудобно, что приходиться разъяснять эдакое. Но для жаждущих иерархии скажу: по степени величия (в порядке убывания) мыслителей следовало бы разместить так: Воронель, Сократ, Кант; нет: Воронель, Кант, Сократ, так значительно лучше.
----------------------------------
*Странным образом размышления Воронеля смыкаются здесь с так называемым «антропным принципом» (многие физики не принимают его всерьез). Зададимся вопросом: отчего наш мир именно такой, а не иной, почему постоянная тонкой структуры равна 1D137, а не, скажем, 1D200? Антропный принцип отвечает: оттого, что этот мир, наш, человеческий, только такой мир и может быть познан нами, людьми, мир и создан для нас, для нашего понимания.

"Маханаим", 2003

<< К списку статей Э.Бормашенко На сайт "Хроники Иерусалима" >>

Hosting by