Анатолий Добрович

Алекс Тарн. Услышан ли литератор

В российской словесности девятнадцатого века существовала добрая традиция: известные писатели во всеуслышание поздравляли друг друга (и, конечно, читателя) с появлением нового таланта. И в одно прекрасное утро дебютант "просыпался знаменитым". Дела давно минувших дней. Нереально - особенно в израильском отсеке читающих кириллицу. А ведь еще в 2003 уместно было провозгласить: "Дамы и господа, у нас появился новый и ни на кого не похожий романист! Лехаим! Будем теперь отслеживать очередные произведения этого автора". Именно в том году в 16-м номере "Иерусалимского журнала" вышел первый роман Алекса Тарна "Протоколы сионских мудрецов". Странно, но он почти не вызвал критических откликов. Впрочем, некое мнение прозвучало:

"Протоколы Сионских Мудрецов", недаром называют бестселлером. Внешние признаки "попсового" романа налицо: шпионская интрига, всемирный заговор, похищения, теракты… Хлесткий стиль довершает дело… Но всё гораздо хитрее. По большому счету, первый роман Тарна - пародия, только выполняющая не юмористические, а вполне серьезные, философские задачи. (Данила Давыдов, "Чуткость к незримому". "Хроники Иерусалима", 9.02. 2005).

Думается, однако, что дело обстоит еще "хитрее", чем думает критик. Теракты, воспринимаемые им как часть "попсового" беллетристического набора, принадлежат в нашем регионе отнюдь не к сфере литературных игр, а к самой что ни на есть действительности. Описание акций арабского террора в романе так жутко, так мучительно достоверно, что это и есть смысловой и эмоциональный центр произведения. Без такого центра оказался бы ходульным образ Берла - израильского спецагента, занятого своей опасной и страшной работой. Иначе он действительно выглядел бы как пародия на Джеймса Бонда. Между тем, и сам агент 007 есть развлекательная пародия на героев шпионских триллеров. Смелостью, умом и искушенностью в своем "ремесле" тарновский Берл и впрямь подходит для исполняемых им миссий, но уж никак не воспринимается читателем как пародия на сверхчеловека, который упивается выданной ему лицензией на убийство. У него другая мотивация. Задача Берла - предотвратить очередной кровавый кошмар. Это решительно меняет дело. В то же время, автор романа тонко чувствует неуместность патетики при рассказе об акциях своего персонажа. Как этого избежать?

Ни пишущий эти строки, ни, видимо, читающий их, не имеют представления о том, каков "типичный" израильский спецагент в реальности. Но нам, живущим на Ближнем Востоке, хотелось бы, чтобы он походил на Берла - пусть даже Алекс Тарн нафантазировал его. Вот такой нам и нужен: иначе наши погибшие и покалеченные люди не будут отомщены, иначе действующую машину террора не остановить. И романист делает весьма изысканный литературный ход, чтобы избегнуть лобовой героизации персонажа. Его израильтянин Берл оказывается выдумкой другого израильтянина - некоего сочинителя, работающего по заказу засекреченной конспиративной инстанции. Но более того! И сам этот сочинитель тоже, да и конспиративная инстанция, заказавшая ему текст ("сионские мудрецы"), - всего лишь выдумка еще одного анонимного сочинителя. Вот он в конце романа отрывается от своей писанины: обедать зовут… Роман-матрёшка.

В итоге, истинный посыл романиста таков: о, если бы! Если бы всемогущие "мудрецы" существовали! Если бы спецоперации проводили ребята, подобные Берлу! Пока мы не знаем, что это наверняка так, тревога не может оставить нас, наши близкие в опасности.

А критик нам - о "пародии", о "чувстве юмора", о "философских задачах" под видом попсы…

Спустя четыре года другой роман Алекса Тарна, "Пепел" (вышел в московском издании под названием "Бог не играет в кости"), номинированный в России на Букеровскую премию, едва ли не с негодованием был отвергнут знатоками "высокой" литературы. Неудивительно. Снова появляется Берл - но "шпионские страсти" на этот раз встроены в судебные протоколы допросов тех, кто был свидетелем либо участником уничтожения европейских евреев. В какой мере писатель опирался на существующие документы, не должно сегодня интересовать никого, кроме Ахмадинеджада. Пусть эти показания из романа сплошь сочинены писателем, мы-то знаем, что так было. Так - либо еще кошмарнее. Не стоит забывать, что и нынешний "реальный партнер" в переговорах Израиля с администрацией Палестинской Автономии, защитил в свое время в Москве диссертацию, отвергающую факт Холокоста. Защитил - и, представьте, не думает извиняться перед миром, спустя десятилетия… Из чего и проистекает, что Берлу рано уходить в отставку.

***

Вы скажете: какое значение все это имеет при оценке художественных достоинств конкретного произведения? И то правда.

Вот что написал критик, не согласный с тем, что роман Тарна вообще следовало включать в список букеровских номинантов:

Многозначность и неопределенность - вот два условия, без которых настоящая литература не существует. Говорить же о них применительно к роману Тарна было бы слишком большой натяжкой. (М. Эдельштейн. "Черно-белое кино". Журнал "Лехаим", № 158, июнь 2005).

Любопытно: а можно ли без натяжки говорить об этом применительно к пушкинскому "Выстрелу", к лермонтовской "Княжне Мери" или к толстовскому "Хаджи-Мурату"?

Литература, что бы мы ни говорили, паразитирует на действительности, данной через призму писательского взгляда. Этот взгляд может сколь угодно ее искажать, но она все равно просвечивает сквозь текст, даже если текст декларируется как "небывальщина". Правда, так называемый постмодернизм выдвигает перед сочинением другие требования. Под словесно-ассоциативной поверхностью текста должен просвечивать более глубинный слой, под ним - еще один, и так далее; чем больше слоёв, тем богаче ассоциативные связи (многозначность), и тем выше проза (принцип "палимпсеста"). А что там течет под самым нижним слоем подтекста, называясь "действительностью", имеет второстепенное значение. Текст интереснее того, что им описывается; знак важнее означаемого; а само означаемое лакомее всего под флером неопределенности.

Читатель, не желая прослыть профаном, согласно кивает. Но, оставшись наедине с собой, жадно набрасывается на подзабытую классику или на хорошо написанный детектив, где есть ситуации и характеры, провалы и победы, трагедии и комедии бытия. Ну, а писатель - это все-таки не тот, кто рассчитывает на одобрение критиков, столь важное для карьеры и заработка. Это тот, кого распирает воспринятая им действительность. Распирает и требует быть выраженной неким единственным способом - так, чтобы она действительно прожигала читателя (а значит, и автора, читающего самого себя). Это мучительная работа, а не хитроумное конструирование. Кстати, "многозначность и неопределенность" легко сымитировать, начитавшись соответствующих текстов. Судя по летучести письма и по ироническому складу ума, Алекс Тарн играючи представил бы себя постмодернистом, если бы пожелал. Но ему не до этого. Он осажден действительностью, в которой живет. А живет он в Самарии, в поселке, где террор - это не "то, что происходит с другими", а то, что происходит через дорогу и вот-вот ворвется в дом. Понятно, что даже в такой ситуации сочинитель может следовать постмодернистскому "канону" литературного письма. Может - но обязан ли?

Со своей стороны, критики и члены литературных жюри не обязаны вникать в экзистенциальные подробности авторского бытия. Сообщите им, что поселок, где живет романист, стоит, как и многие другие, на ничейном или давно выкупленном евреями участке земли. Они поморщатся: ну и что? Напомните им, что арабские лидеры внушили своей "улице", будто этот участок, как, впрочем, и любое место в Израиле, находится на земле, испокон веков целиком принадлежавшей "палестинскому народу". И единственным способом "вернуть" эту землю является истребление евреев. Знатоки литературы пожмут плечами: при чем тут качество прозы? Резонно.

Алекс Тарн не раз выступал в прессе с публицистикой. Но он чувствует в себе дар писателя, а не только запал публициста. Он понимает, что такое "высокая" проза и как трудно передать свои боль и гнев, не попадаясь в ловушки, обильно расставленные для графоманов. Давайте исходить из того, что текстовые изыски кажутся ему попросту неуместными, когда он описывает то, что описывает. Он пытается создать "свою" прозу, не считаясь с предполагаемой реакцией высоколобых литературных жюри. Он не о премиях помышляет, а о том, чтобы быть услышанным, передавая действительность как художник, а не как журналист. И убедительно делает это. Слышим ли художника хотя бы мы - израильтяне?

***

Вот одно из суждений о его письме.

Проза Тарна откровенно избыточна, все ингредиенты наличествуют здесь в ином составе и в намного большем количестве, чем нужно для решения тех задач, которые ставит автор. (М. Эдельштейн, цитируемая выше рецензия).

Критику определенно видней, какие задачи ставит автор. И в каком правильном составе должны наличествовать "ингредиенты" прозы. А вот напустить бы его с его меркой "избыточности", скажем, на творения Н.В. Гоголя, в которых, по наблюдению В. В. Набокова, якобы ненужные лирические отступления драгоценней всего остального...

Но не будем равнять Алекса Тарна с тенями великих; он и сам себя ни с кем не равняет. И хочет единственного: быть самим собой. Его русский язык современен, богат, насыщен коннотациями и порой очень спонтанен ("как думаю, так и говорю"). В таких случаях его речь можно назвать разухабистой, но она, к счастью, лишена какой-либо специфической интонации ("одесской", "израильской", "бруклинской" и т.п.). Писатель позволяет себе не вглядываться в каждое слово, как смотрят на вино сквозь бокал, он не обольщается фетишем изысканного слога - всё это вряд ли к месту, когда ждешь выстрела или взрыва. И в то же время, он выражает всё, что ему требуется. Так что читатель то и дело произносит про себя некое "а-а-а" или "м-м-м", реагируя на яркость, выпуклость, достоверность или жуть описываемого.

Эта заметка не есть исследование. Она не претендует на подробный анализ всего корпуса тарновских произведений - с их удавшимися и не особенно удавшимися фрагментами. Остановимся чуть-чуть на одном лишь романе: "Квазимодо".

Поначалу приходит в голову, что автор, ради "новизны материала", решил погрузить вас в мир бомжей, от которого вы непроизвольно воротите нос. Что ж, а хоть бы и так! Не воротите нос, не зарекайтесь от сумы и от тюрьмы, вот вам еще одна форма существования белковых тел… Чуть покалывает от вспоминаемого горьковского "На дне", но не допускаешь себя до таких аллюзий: не те времена, не тот автор, да и всё давно понято насчет "звучит гордо"…И тут появляется собака. Но как появляется!

Тогда-то он подвалил, этот пес - составлять компанию. Подвалил, постоял молча, жмурясь с подчеркнутой солидарностью, потом деликатно присел - как бы на минутку и наконец залег, сначала несколько напряженно, а потом и вовсе развалился как на кушетке. Вел он себя солидно, не попрошайничал, и хотя от предложенной хлебной горбушки не отказался, но сделал это скорее из вежливости, для знакомства. Не заглотил, давясь и чавкая, а схавал по-интеллигентному, в три приема, ловко придавив горбушку лапой, откусывая помалу…

…И всё. Купил вас писатель, хотя кого-то покоробит от "заглотил" или "схавал" (где авторский лексикон, а где - речь его персонажей, разобраться нетрудно, но мы не на уроке литературы). И с "Холстомером" соотноситься не надо. Знает, знает автор ваши опасливые прогнозы, сам по тем же лекалам скроен, и будьте уверены - в пошлость не скатится. Он - убеждаетесь вы вскоре - ни в какие игры с вами не играет. И милость к падшим не станет призывать. Хотя, конечно, после этой книги вы приготовите в верхнем кармашке монетку для привычного попрошайки-алкоголика, гремящего своим стаканчиком у окна вашей машины. Подавали бы и раньше, но за рулем и перед самым светофором не вытащить кошелек из брючного кармана - физически не получается.

Это ведь так близко лежало - в брючный карман лазить не надо, - что если ему не напиться, то кошмар жизни просто раздавит его. Близко лежало, но не доходило. Пьянству, конечно, бой, но его-то зачем добивать? Господа, уважайте личность, как справедливо сказано у А.П.Чехова. А Венечку вспомнили? А сами, что ли, не злоупотребляете? Так что гоните монету и жмите на газ: зеленый загорелся. Еще легко отделались. А писатель оттого и писатель, что отделаться от этого не в состоянии.

У кого что. Кто-то дозлоупотреблялся в бегстве от тягот жизни до алкогольной зависимости. Всё потеряно, крышка, обратной дороги нет, и некому "вытягивать". Кто-то спасался пьянством от болезненных смен невероятной активности на затяжное бесплодное полу-существование. И "влип" в пьянство. Кто-то в безнадежной душевной болезни скатился до полной утраты самоопределения, так что остался один манок в жизни - спиртное. А один из главных героев повествования, бомж Мишка, в прошлом врач и счастливый муж, перенес шок такой силы, что никаким пьянством теперь не одолеть желания смерти. На его глазах зверски расстреляли друзей, потом жену с ребенком, да еще беременную. А он от неожиданности нападения террористов остолбенел и не бросился на извергов, чтобы, если не защитить своих, так хоть вместе с ними погибнуть. Был он всего лишь врачом, а не солдатом, приученным сходу бросаться в бой, вот и остолбенел. Но иначе как трусость он теперь это не воспринимает, и хотел бы этого труса в себе - казнить: самой лютою казнью.

А другой главный герой романа (по сути, заглавный) - пес, по Мишкиной кличке "Квазимодо", а на самом деле Чиф, - был в прошлом армейской собакой, умеющей вынюхивать взрывчатку и обезвреживать вооруженного врага. Потерял в антитеррористической операции любимого хозяина, солдата Илана, приобрел безобразный шрам на морде от арабского ножа и дошел до такой жизни, что стал никому не нужен. Тоже бомж. Разве что водки ему совсем не надо. Хозяина надо, чтобы в жизни восстановился смысл. И коврик, чтобы был - свой. Ну, и еды какой-нибудь, силы поддерживать.

…Оглянувшись на несколько предыдущих абзацев, пишущий эти строки обнаруживает, что они находятся в "стилевом поле" Алекса Тарна. Вот и хорошо. Умеет, значит, писатель повлиять на сознание. А как разворачивается действие романа, пересказывать незачем. Есть книга ("Гешарим", 2004); текст выложен и в Интернете.

Приведем суждение о романе одного из критиков (повторимся: их пока очень мало).

Перед нами внезапно возникает антитеррористический триллер. (С. Чарный. "Сага о псе". Независимая газета", 31.03. 2005).

Слово "внезапно" здесь не слишком на месте. Тот, кто читал Тарна, уже знает, что без темы террора здесь не обойдется. Потому что это его боль. И перед ним не просто столкновение палестинских евреев с палестинскими арабами, а столкновение цивилизации со зверством. В этом романе фигурирует колоритнейший русский человек Василий, волею судеб оказавшийся яффским бомжом. В другом романе превосходно выписан милейший немец Вилли, женившийся на израильтянке и живущий в Израиле. Обоих убьют. Горестный вопрос: они-то при чем? Ответ - вопросом на вопрос: а евреи при чем?.. Национальные отличия, говорит нам Тарн, - ничто рядом с единством нормальных людей перед бешенством нелюдей. Собака нам - свое, соприродное существо, а эти нет. Нелюдей писатель чует нутром не менее остро, чем Чиф-Квазимодо взрывчатку своим уникальным носом.

Вот Зияд, получивший от босса задание похитить еврея и доставить на территории. Насчет евреев ему всё ясно.

Еврея обмануть легче легкого. Глупый народ, доверчивый, Иной раз обман замечают, а все равно молчат…неудобно им вроде становится… фраера, одним словом. Амнон, хозяин, уж на что тертый калач, а туда же. Я, говорит, тебе верю, Зияд, потому как сразу видно, что работник ты хороший и человек честный. Ну не дурак ли? Отец говорил: "Доверять людям - все равно что доверять воде в решете"… …Хоть и сладко было в Тель-Авиве, ни на минуту не забывал Зияд - все это чужое, враждебное, обреченное. Насчет последнего он, видя еврейскую глупость, не сомневался нисколько. Как еще такие дураки до сих пор выжили? Не иначе - Америка помогает…

Куда труднее приходится Зияду со своими. Он знает нрав садиста-предводителя Абу-Нацера. Понимает, что, похитив еврея, ничуть не обеспечит безопасности ни себе, ни своей семье. Скорее, наоборот - так уж у них заведено. Но ослушаться невозможно. И надо исхитриться сделать так, чтобы и глупого еврея увезти, и израильские спецслужбы на след навести. Но лучше бы еще до того, как в деревню нагрянут солдаты, самому прикончить Абу-Нацера с его помощниками: тогда все концы в воду… Сплоховал бедняга Зияд, не открыл по своему мучителю огонь вовремя. И погиб… Триллер. Вся жизнь - террористический триллер.

"Демонизирует" ли Тарн арабов? Не исключено. Мы то и дело видим на экране евреев, размахивающих по всему миру флагами Палестинской Автономии с требованием прекратить "израильскую оккупацию". Попадался ли вам хотя бы один араб с израильским флагом на демонстрации против исламского террора?.. Понятно, не у нас на Востоке: тут свои сразу же в клочья порвут (не флаг - человека). Пусть в Америке. В Австралии где-нибудь… Можно выдвинуть психологическое понятие "синдром избирательной слепоты". Это когда ненависть ослепляет, и люди перестают видеть очевидное (например, видят, как еврейские солдаты по одному на канате спускаются с вертолета на палубу "Мармары", выполняя приказ досмотреть груз, направляемый в Газу, но "не видят", как этих солдат избивают железными прутьями турецкие боевики). Избирательная слепота ненавистников Израиля достаточно объяснима. Но как объяснить слепоту просвещенных, вроде бы, "правозащитников", среди которых чуть ли не большинство - евреи? И как может писатель не терзаться этим? Что ж, возможно, Тарна иногда ослепляет ненависть к террору и его пособникам. А вас, читатель?.. "Не беспокоит?"

***

Проза Алекса Тарна пронизана страданием, негодованием. Писателю необходимо обрести единство нормальных людей хотя бы в собственной стране. Произнес слово - услышал ободряющий отклик. Пароль - отзыв. Пароль - отзыв. Стоп, а почему только в "собственной"? Разве исламский террор - локальная или специфически еврейская проблема?.. Кто-то скажет: романист наивен. Но сочинитель, даже интеллектуал высшей пробы, должен быть хотя бы отчасти наивным. Иначе нет эмоционального движителя прозы. Одно кривляние, как говаривал Н.С.Лесков. Положа руку на сердце: а Достоевский, по-вашему, не наивен? И не он ли накрепко соединил "высокую" философскую прозу с криминальным романом, с триллером, с бестселлером?

В чем уж точно не наивен Алекс Тарн, так это в литературном ремесле. Он успел "сорок тысяч разных книжек прочитать", разные приемы знает и, похоже, по-всякому может - когда это, по его представлениям, уместно.

Роман "Летит, летит ракета" ("Иерусалимский журнал", №30, 2009) сознательно выдержан в стилистике фантасмагорического памфлета. Но писателю требуется дополнительный уровень рефлексии. Вместо глав, он использует "развилки" и живо обсуждает с читателем, по какой из них направить сюжет. Здесь более, чем литературная игра: по какой развилке не пустись, люди будут гибнуть, и нет, к несчастью, силы, способной это предотвратить. В конце повествования нас ждет сюрприз. Не одни террористы роют туннели из Газы в Израиль для похищения и убийства его жителей. Оказывается, и многие жители обстреливаемого поселка тайно роют туннели в противоположную сторону, и те из них, кто уцелел, выходят на поверхность у самого моря, где можно омыться и вдохнуть бриз полной грудью. Эта масштабная метафора чаемого, но недоступного освобождения от страха и унижений, бросает на всю вещь сюрреалистический отсвет, превращая памфлет в незабываемую горькую прозу.

Последний роман А. Тарна "Дор" (подкупающе откровенная отсылка к набоковскому "Дару") начинается так (см. "Иерусалимский журнал" № 31, 2009):

Светлым прохладным декабрьским утром 200… года, у дома номер сорок девять по улице Афарсемон, после продолжительного сильного ночного дождя, содравшего с Ерушалаима многомесячную коросту засухи, а затем и промывшего ему закупоренные, уставшие от жары глаза, ноздри, поры, так что бедняге стало наконец чем дышать, и он вздохнул, разом переполнив воздух чертовой смесью редких дразнящих запахов, отчего жителю, вышедшему наружу, неизбежно должно было показаться, что он, наоборот, вошел внутрь - в лавку пряностей на рынке Маханэ-Еуда, где как ни в каком другом месте понимаешь…

…Прервем божественно затянутый период, не дойдя и до его середины (читайте сами). Браво! Нате, если вам требуется "поступь современного художника". Писатель неизменно ироничен и превосходно знает, что изыски стиля - это сменные декорации. "Постановка" бывает и без декораций: суть драмы не изменится. Можно писать, не "выделываясь", говорить, как думаешь и вот так и записывать. Можно сознательно пойти даже на то, чтобы в романе и еврей-сабра, и репатриант, и араб, и даже пес - рассуждали на одном и том же бытовом русском языке с его особой лексикой, идиоматикой и интонацией. Главное, чтобы их рассуждения схватывали - и однозначно (именно так, а не "многозначно") передавали суть происходящего. И вот ведь какая штука: автору это удаётся!

Но когда в центре его внимания творчески одаренная личность, преодолевшая непосильные испытания жизни и стремящаяся открыть ее неподдельные ценности, стиль прозы меняется. Текст и в самом деле становится многозначным - как многозначен внутренний мир тарновского персонажа. Иерусалимский филолог Илья Доронин, подрабатывающий грузчиком на перевозке мебели, неспроста укорачивает свою фамилию до "Дор". Слово "дор" на иврите означает "поколение". Илья отождествляет себя с поколением новых молодых израильтян, которые соприкоснулись с мировой культурой, прежде всего, через культуру русскую, но целиком и навсегда приняли свою судьбу в иных краях, в ином культурном ареале. Приняли - и не согласятся ни с каким понижением "градуса духовности". И отыщут в этом новом ареале всё, что соответствует их притязаниям на вершины мысли, творчества, любви, сострадания и самоотверженности.

И когда сам писатель обомлевает от красоты и точности слова, он раскрывает себя во всей полноте. Тарн не только блестящий прозаик, но и превосходный поэт. Его переводы Рахели, приписываемые Илье Доронину ("пастернаковский" прием в романе) поражают стиховой подлинностью. Такого, пожалуй, еще не было - ввести Рахель в русскую, а не в "переводную" поэзию! Смотрите:

Они умрут весною этой,
Они умрут весной.

Порой цветения и света,
Веселой и хмельной,
Когда все горести забыты,
И счастье на дому,
И тайны мира приоткрыты,
И сердцу, и уму.
Когда на все нашлись ответы,
И нет ни мер, ни кар,

Они умрут весною этой,
Проклятье или дар?

Еще раз: писатель может почти всё, если хочет. И отдает себе отчет в том, когда чего хотеть. Так что переглянемся, любители русской словесности! Он между нами жил - и нам не пристало делать вид, что мы этого не заметили.

Анатолий Добрович

"Вести", 02.2011

Hosting by