Рахели Мелек-Борэ
Чудо
Эксклюзивное интервью с Давидом, Ципи и Моше Фейглиными
"Ты - первая журналистка, которая переступила порог нашего дома", - говорит Ципи Фейглин, распахивая передо мной дверь.
Пятница. Тихое утро в поселке Гинот в Самарии. На часах всего 11.30, но в доме уже почти все готово к встрече субботы. Пол надраен, субботние свечи стоят на своем месте на столе и по дому разносится кружащий голову запах свежей выпечки. В кухне та же удивительно спокойная и уютная атмосфера, что и во всем доме.
- И чем же я заслужила такую честь? - спрашиваю я в ответ на первую фразу хозяйки.
- Ты здесь ни при чем, - отвечает она. - Просто наша традиция предписывает, что если с тобой случилось чудо, ты должен рассказать о нем, чтобы таким образом еще раз возблагодарить Всевышнего. До этого мы старались тщательно разделять нашу частную жизнь и общественную деятельность Моше, но то, что с нами произошло, и в самом деле настоящее чудо, которое мы хотим предать гласности. Мы чувствуем, что просто обязаны сделать это.
У супругов Фейглиных (им обоим по 49 лет) пятеро детей и четверо внуков. Давид - четвертый сын. Пока мы ждем его возвращения с учебы, Ципи предлагает мне кофе и пирожные, и я отвечаю, что с удовольствием воспользуюсь ее гостеприимством. Но когда она встает, я замечаю, что самые простые движения даются ей с трудом, но я не решаюсь спросить, с чем это связано. "У меня болезнь Паркинсона, - признается Ципи. - Три месяца назад мне сделали операцию, а до этого я вообще передвигалась в инвалидном кресле".
Ципи отказывается смириться со своим положением, и продолжает все готовить к субботе сама. Глядя на эту сильную женщину, невольно начинаешь понимать, из какого теста сделана эта семья, откуда берет свое начало идейная непреклонность хозяина этого дома и та стойкость, которая помогла выжить Давиду. И не просто выжить, но и вернуться к полноценной жизни.
Известно, что матери предчувствуют судьбу своих детей. Еще за полгода до того, как все произошло, Ципи начала чувствовать, что ее семью ждет какой-то страшный удар. "Я знала, что что-то грядет и знала, что это "что-то" произойдет именно с Давидом. Это был материнский инстинкт, с рациональной точки зрения объяснить такое невозможно. Помню, как-то была поездка на могилу Йосефа, а второе имя Давида - Йосеф. Я почувствовала, что должна поехать туда, и на могиле молила Всевышнего, чтобы Он отменил вынесенный нам приговор и не забирал у меня сына".
Семья Фейглиных никогда не забудет день 28 июня 2010 года, 17 Тамуза. Этот день круто изменил их жизнь, и она не могла уже стать прежней.
- Мы узнали об этом в Ганей-Иешуа, когда прогуливались по окрестностям на велосипедах, - вспоминает Ципи. - Давид должен был присоединиться к нам, но затем решил, что лучше отправиться в пожарную команду, где он работал добровольцем. "Не забывай, что ты обещал мне прибрать свою комнату!" - напомнила я ему. "Не волнуйся мама, все сделаю!" - ответил Давид, и это были последние слова, которые я услышала от него до того, как он пробудился от комы…
- Тут у нас порвалась цепь, и мы остановились, чтобы ее починить, - продолжает свой рассказ Ципи. - Мы слышали, что телефон звонит, не умолкая, но не отвечали на звонки, так как были заняты. Наконец, я решила ответить и услышала в трубке незнакомый голос, который сказал, что хочет срочно поговорить с моим мужем. "Ну, в этом нет ничего нового, - подумала я. - Всем нужен мой муж и всем почему-то всегда срочно". Я ответила, что Моше занят и не может ответить, но незнакомец продолжал настаивать. Поняв, что он не отстанет, я передала мобильник Моше. Я видела, как Моше ходит туда-сюда с телефоном в руке, явно нервничая. Наконец, он подошел ко мне. "Произошла авария, - сказал он. - Давид в больнице "Бейлинсон". Они отказываются сообщить подробности, пока мы туда не приедем"…
- Наше счастье, что мы не включили радио, - вступает в разговор Моше Фейглин. - Оказывается, по всем каналам уже больше получаса как передавали, что наш сын находится в крайне тяжелом состоянии. Из этого сообщения можно было сделать самые страшные выводы. Мы начали звонить родственникам и знакомым, но никто не брал трубку - никто не хотел брать на себя роль "дурного вестника". У ворот больницы нас встретили охранники, предложили выйти из машины и сказали, что припаркуют ее сами. В больнице нас встретила целая бригада врачей. Ципи решила было, что это они оказывают мне такую честь как довольно известному человеку, но я понял, что подобный прием оказывается здесь каждому, у кого произошло что-то серьезное. Очень серьезное. Я хорошо помню, как врач сказал: "Ваш сын получил очень тяжелую черепно-мозговую травму". Потом стали выясняться новые подробности. Давид попал в аварию возле поселка Алфей-Менаше, из-за того, что некий водитель делал поворот в запрещенном для этого месте. Машина, в которой находился наш сын, в результате столкновения съехала на обочину и врезалась правой стороной в фонарный столб. Давид, который как раз сидел с правой стороны, принял весь удар на себя. Удар был такой силы, что столб согнулся. И при этом создавалось невольное ощущение, что вся эта авария "предназначалась" именно для Давида - кроме него, в машине никто не пострадал.
Ципи говорит, что в тот момент никак не могла заставить себя признать всю серьезность того, что произошло; не желала осознавать, насколько на самом деле тяжелым является положение ее сына.
- Всевышний смилостивился надо мной и послал мне состояние эйфории, - говорит она. - Я сидела, слушала, и не понимала, о чем они все говорят. "Ничего. У него крепкая голова. Все будет в порядке!" - убеждала я себя. Я пребывала в таком состоянии отстраненности от действительности, что до сих пор не понимаю, как меня тогда не госпитализировали. Но все к лучшему: если бы я осознавала, что на самом деле произошло, то попросту сломалась бы.
А реанимационное отделение жило своей жизнью, в своем, только ему присущем ритме. Осмотры, медицинские процедуры, заполнение каких-то бланков, просьба поставить подпись под разрешением на операцию. Это ритм и не дает думать о самом страшном, невольно заставляя жить, скорее, не разумом, а инстинктами.
- Множество людей, услышав по радио о нашей трагедии, пришли навестить нас, - говорит Моше Фейглин. - Со многими из них я вообще не был знаком. Многие отнюдь не разделяли мои убеждения. Это и потрясло, и словно встряхнуло меня. В одну минуту многое в моем отношении к жизни изменилось. Я говорю сейчас не о тех словах поддержки, которые послали мне Биби и Сара, а о другом… О том, как объединяется народ Израиля, когда в его среде происходит какая-то трагедия, как возникает вдруг, ниоткуда это великое чувство всеобщей семьи…
- А я не переставала удивляться тому, сколько люди могут нести в больницу и все время спрашивала себя, когда же они прекратят? Тем количеством еды, которая для нас была передана, можно было накормить все отделение.
- В больнице я еще раз понял, чем человек, который является частью какой-то общины, отличается от человека, живущего вне ее, - добавляет Моше. - В отделении были пациенты, для которых врачи делали все необходимое, но за ними ухаживала система, а не люди. Когда ты принадлежишь какому-то сообществу, общине, то ситуация принципиальным образом меняется, она становится более человечной. Именно тогда у меня возникла мысль о том, как важно возвращение к понятию "община", к общинным связям между людьми, к тем ценностям, на которых строили свою жизнь наши предки.
"Как Авраам на жертвоприношении Ицхака…"
Прошло три месяца, а Давид все еще оставался в коме. Большинство врачей утратили всякую надежду на то, что ему удастся выкарабкаться. Но родители продолжали надеяться и верить. Несмотря на свою болезнь, Ципи дежурила в палате сына 24 часа в сутки.
Затем Давида, чье состояние никак не менялось, перевели из больницы "Бейлинсон" в "Тель а-Шомер". Приближался праздник Рош а-шана.
- Поначалу я тоже целые дни проводил в больнице, но затем стал отлучаться домой - надо было заниматься и другими детьми. В Рош а-шана я молился в больничной синагоге, причем специально сел в последний ряд, чтобы меня не донимали ненужными вопросами, дали бы сосредоточиться на молитве. На следующий день я снова пришел в больницу, набросил на плечи талит и погрузился в себя. Вдруг в синагоге раздался какой-то шум, и я вижу мою жену, которая вкатывает в синагогу коляску с Давидом, обвешанным со всех сторон трубками и различной медицинской аппаратурой. Даже мне было тяжело управляться с этой коляской, что уже говорить тогда о Ципи с ее болезнью. И, тем не менее, она прошла с ней полкилометра от больницы до синагоги. "Я хотела, чтобы он услышал шофар!" - объяснила Ципи. В какой-то момент меня вызвали к Торе, и получилось, что я стою у свитка Торы, коляска с Давидом сбоку от меня, и я шепотом повторяю за чтецом священные слова, а читает он как раз о жертвоприношении Ицхака. И вот я так стою, сын мой возле меня в состоянии между жизнью и смертью, и вдруг на меня наваливается ощущение, что это моего сына приносят в жертву, а я ничем не могу ему помочь. В этот момент я уже перестал владеть собой. Слезы сами потекли из глаз и стали капать на свиток Торы. Их было так много этих слез, что я поспешил поднять голову, опасаясь, что чтец прервет чтение. После самой сильной молитвы, какой мне когда-либо доводилось молиться на Рош а-шана, мы вернулись в палату, и я испытал странное чувство облегчения. Теперь я готов был принять любой приговор Небес. "Я сделал все, что мог, - сказал я Богу. - Теперь все в Твоей воле и Твоих руках!". Наши мудрецы говорили, что слова праведников слышны Богом немедленно, а слова обычных людей повисают в воздухе до Судного Дня.
В Судный день Давид открыл глаза и произнес свое первое после аварии слово.
Первые слова
- Это произошло за несколько минут до начала поста, - продолжает вспоминать Моше. - Ципи позвонила мне из больницы. "Скажи "шалом" Давиду", - сказала она, и я произнес "шалом", уже привыкнув к тому, что не услышу ответа. И вдруг я слышу по телефону его голос: "Шалом!"
В ту же минуту Моше Фейглин бросился на улицу, чтобы рассказать всем в ишуве, что его сын проснулся. С момента автокатастрофы в поселении была гнетущая, траурная атмосфера, но зато каким радостным оказался тот Судный День!
На следующее утро Ципи спросила Давида, не хочет ли он чего-нибудь поесть. "Но ведь сегодня пост!" - ответил он ей. Это было странно: каким образом он мог знать, какое сейчас число. Впрочем, может быть, он угадал это по платью Ципи - она одевала его обычно только в Судный день.
Вскоре после этого Давид снова не говорил еще три месяца.
- В больнице нас попытались убедить, что обретение Давидом дара речи носило спорадический и одноразовый характер; что полученная им травма крайне тяжела, что в результате нее наш сын утратил весь свой словарный запас и теперь ему придется учиться говорить заново. Много еще чего говорили. Но, слава Богу, состояние Давида день ото дня улучшалось, и постепенно он снова начал говорить, - вспоминает Моше.
"Я ненавидел самого себя…"
В это время дверь распахивается и на пороге появляется высокий, полный жизни юноша.
- Обо мне говорите, да? - спрашивает он.
Если не считать несколько шрамов на шее, отмечающих те места, через которые ему вводили дыхательные трубки, ничто в его облике, кажется, не напоминает о той автокатастрофе. Впрочем, его папа спешит внести поправки в это первое впечатление.
"Он не видит одним глазом, не может держать нож и вилку, не может точно налить воду из бутылки в стакан, не может самостоятельно пить. Так что нам еще есть, над чем работать!" - с грустью констатирует Моше.
- Могу делать абсолютно все сам! - не соглашается Давид. - Абсолютно все. Да мне это пока нелегко, так что?!
- Я увидел, что чтение очень благотворно влияет на процесс его исцеления, и потому мы много сейчас вместе читаем, - говорит Моше.
- И что вы читаете?
- "Там, где нет людей" - мою книгу о движении "Зу арцейну". Это тяжелая книга. Но я увидел, что Давиду она интересна, и он продолжает читать ее сам. А значит, книгу я выбрал правильно.
Так как мы договорились, что не будем говорить о политике, в этот момент я с трудом удерживаюсь от того, чтобы не спросить у Фейглина, что изменилось после случившегося в его политических взглядах.
Для 18-летнего Давида пережитая им авария означает крушение многих планов. Он мечтал служить в боевых частях, мечтал заниматься сельским хозяйством, выращивать новые виды растений, а сейчас его руки предают его. Те самые руки, которые считались в семье золотыми, и, кажется, не было той вещи, которую они не могли починить. Он успел сдать только три экзамена на аттестат зрелости, и сейчас учится в специальном учебном заведении в надежде, что ему в итоге удастся ликвидировать образовавшийся разрыв со сверстниками.
- Был момент, когда я вообще перестал верить, что мне удастся сдать экзамены на аттестат зрелости, - признается Давид. - Я ненавидел себя за то, что мне вдруг стало тяжело учиться. Но я хочу этого добиться и верю, что сумею сделать это прежде, чем мне исполнится 21 год. Многие мои друзья сейчас уже в армейской "мехине", готовятся к службе в элитных частях; часть уже в армии. Мне трудно смириться с тем, что я оказался в таком положении.
- Ты не злишься на Бога?
- Я злюсь на того идиота, который разрушил мою жизнь, а не на Бога. У Бога есть Свои планы относительно каждого человека. Видимо, план, что относится ко мне, включал в себя то, что я должен попасть в автокатастрофу, получить почти смертельную травму и все-таки выжить. У меня есть приятель, который лежал со мной в больнице и сейчас мы вместе учимся. Он тоже попал в аварию и не прекращает сердиться на Бога. "Почему это выпало именно мне?!" - постоянно спрашивает он. Мне кажется, что очень тяжело жить с таким чувством. Мне хотелось бы, чтобы те, кто прочтет эту статью в газете, поняли: Бог велик, Бог взял у меня жизнь, а потом, видимо, посчитав, что я еще слишком молод, вернул мне ее обратно.
- Что ты помнишь о том времени, когда лежал в больнице?
- Ничего. Я знаю, есть люди, которые рассказывают, что они побывали на том свете, видели некий туннель, какой-то свет впереди, но я думаю, что все это - чушь. Никто ничего не видит.
Давид смеется.
Ципи, вышедшая на минуту из комнаты, возвращается с солидным альбомом, туго набитым письмами и записками.
- Когда я думаю, почему мы удостоились этого чуда, то у меня есть только одно - объяснение - это в заслугу тех добрых дел, которые были сделаны разными людьми ради Давида, - говорит она. - В первую неделю после аварии я просила всех, кого встречала: возьмите на себя исполнение какой-нибудь новой, пусть самой незначительной заповеди ради моего сына. Исправьте что-то в своей жизни. Помогите другим, может быть, поработайте где-нибудь добровольцами. И каждый день действительно что-то на себя брал, и именно поэтому Давид проснулся. Всевышний, да будет благословен Он, просто не мог остаться равнодушным к такому потоку добра. Я хочу поблагодарить всех людей, которые поддерживали нас в те дни, причем с частью из них мы не знакомы. Во многих местах молились за нас. Один из тех, кто навестил нас в трудные дни, рассказал, что когда он был в Гонконге, то хотел в синагоге произнести молитву за выздоровление Давида, но выяснилось, что в этой синагоге ее читают и без него.
Я слушаю Ципи и листаю альбом. Их действительно много, очень много - писем с пожеланием выздоровления и словами поддержки, и только тут до меня окончательно доходит, сколько людей тронула судьба этого мальчика. "Нам с тобой не довелось познакомиться поближе, но мы часто сталкивались в школе, и я всегда чувствовала, что ты - не пустышка, что ты - из породы настоящих людей, полный радости и любви к жизни. Ты все время улыбался, и это было здорово. Я надеюсь, что там, на Небесах, отнесутся к тебе со всей мерой милосердия, вспомнив эту твою солнечную улыбку", - написала Давиду одна девушка.
"Нашему Давиду! - говорится в другом письме, написанном одним из родственников. - Ты знаешь, мы обычно не очень усердствовали в молитве. Но сейчас мы исправились и молимся каждый день, все молитвы - только чтобы улучшилось твое состояние!"…
Эпилог
Я верю в семью Фейглин, в ее внутреннюю силу.
Трудно остаться равнодушным, знакомясь с ее историей. У Леи Гольдберг есть замечательные строки: "Трудно жить тому, у кого нет веры".
Я вспоминаю эту строчку, и чувствую, что немного завидую хозяевам этого дома. Хорошо им, Фейглиным - ведь у них есть вера, причем вера какая-то особо чистая и совершенно естественная. Как видно, есть люди, которые верят в Бога, а есть те, с кем должно случиться чудо, чтобы они в него поверили. Фейглины, судя по всему, всегда верили во Всевышнего, а чудо, с их точки зрения, должно произойти, чтобы другие тоже поверили. На улице начинает темнеть, и я понимаю, что приближается суббота, а значит, пора заканчивать. На выходе, я бросаю взгляд на Давида, который держит в дрожащей руке стакан и произносит благословение: "…чтобы все было по слову Его". Причем с такой искренностью может читать благословение только тот, кто знает, как легко потерять это "все".
"Макор ришон", 16.12.2011
|
