Анна Файн

Взлети выше солнца

Сегодня, как и вчера, проходя мимо киоска с газетами, я увидела фотографии убитых за эту ночь. Двое наших убито,  ранен арабский ребенок. Старушка, что остановилась у того же киоска купить газету, гневно говорит продавцу: "Мы своих детей учим не переходить улицу в нелоложенном метсе, чтобы с ними, не дай Бог, ничего не случилось, а они своих выгоняют из дома,  воевать с  солдатами! Вот звери, и детей не жалеют!"

У меня нет ответа на вопрос, почему они с такой легкостью рискуют жизнью собственных детей. Но вот сами дети - тут мне есть что рассказать, и я расскажу. А вы послушайте.

Как-то раз старшая пионервожатая школы, где я училась - это была московская школа в Сокольниках  - отправила меня на какой-то конкурс, устроенный районным домом пионеров. Идти не хотелось, но классная руководительница надавила - и я отправилась. Нас собрали и объявили условия конкурса. Среди прочего, надо было выпустить стенгазету. Победителю обещали награду - бесплатную путевку во всероссийский пионерский лагерь "Орленок". Другие ученики нашей школы оказались не такими сознательными и трусливыми, как я, на мероприятие не явились, так что  газету я выпускала в  одиночку. Я умела сочинять и рисовать, и газетка получилась хоть куда. Я отхватила первое место, и инструктор дома пионеров -  лохматый дядька с  железными зубами - пообещал выслать путевку на адрес моей школы.

Прошел апрель, май, закончился учебный год, а обещанная путевка все не прибывала. Прошло лето. Я устала ждать, и решила похоронить мечту о знаменитом лагере у Черного моря. Но мой папа не терпел несправедливости. Он отправился в райком комсомола, добился приема у какого-то функционера, и сказал ему, что нехорошо обманывать ребенка. Функционер пожал плечами, помялся и... путевка вскоре нашлась.  Мне предстояло отправиться в лагерь в конце октября и остаться там до конца ноября - смена продолжалась сорок дней. Шел 1976 год, мне было тогда тринадцать лет.

Позже наша орлятская вожатая Галя объяснила нам, что летние смены были "блатными". Летом ведь купальный сезон. Приезжали дети райкомовских работников и "номенклатуры" - если вы еще помните, что это такое.  По словам Гали, она терпеть не могла эти летние смены и всегда ждала осени - ждала нашего приезда.

И вот мы приехали. Я смутно помню долгую дорогу в поезде от Москвы до Туапсе, и оттуда автобусом - до лагеря. Запомнилась жутковатая и унизительная процедура приема в лагерь - мальчиков отделили от девочек, и всех  повели в баню, в предбаннике отобрали чемодан и всю одежду, включая белье. Сказали - выдадут лагерное. После бани не дали одеться и голыми повели на медосмотр. Мы были напуганы - что ждет нас  после такого приема? Потом мы оделись. Мне удалось пронести с собой смену белья. Другие девчонки с удивлением рассматривали казенное - мальчишечьи трусы и застиранную майку. Верхняя одежда была не лучше - потерявшие цвет серо-коричневые штаны и арестантская роба,  отвратительно вонявшие дезинфекцией. Та смена белья была у меня единственной, и  каждый  лагерный день кончался стиркой, а новый день начинался с ощущения влажного белья на теле. Хорошо, что погода еще была по-летнему теплой.

Нас вывели из медкорпуса и повели к нашему новому дому. Изнутри лагерь походил скорее на санаторий, чем на учреждение ГУЛАГА.  Красивые цветники, парки, белые здания,  похожие на большие океанские корабли. Двери всех спален выходили на застекленную общую веранду-палубу. А внузу и вправду синело море. По дороге с нами здоровались вожатые:  "Добрый день!" Мы уже знали, что такова лагерная традиция - желать друг другу доброго дня, утра или вечера. Говорить "привет!" не полагалось.

Когда мы подходили к главному входу в наш корпус, произошло странное событие. Из корпуса вышли мальчики примерно нашего возраста - все смуглые, темнокожие, в темной одежде. Каждый сказал странное слово - "мархаба!" - и протянул одной из нас розу. У меня в руке тоже оказалась роза.  Ее подарил  мальчик лет тринадцати, очень смуглый, но с серыми глазами. Лицо у него было грубовато-дружелюбное, немного, как мне показалось, хулиганское. Глаза смотрели хитро и  как-то непросто. Я повертела в руках мятую белую розочку и огляделась. Ближайшая клумба была вся вытоптана и ободрана. Так вот откуда взялись цветы!

- Как тебя зовут? - спросила я у мальчика.
- Мохаммад, - ответил он.

У других тоже были странные имена:   Селим Омар, Онис, Абдалла... Мы не поянли, кто они и откуда, и почему дарят розы.

Мы поднялись наверх, и там нас встретила  вожатая Галя. Она переписала нас, перезнакомилась со всеми. А мильчики - объяснила она - это ваши соседи. Их двадцать человек, они из Ливана и Палестины. Их родители воюют, и они недавно тоже воевали. И вот наша партия решила сделать им подарок - дать возможность отдохнуть от боев у Черного моря. Они говорят по-арабски,  но немного знают и русский, уже выучили. Они здесь с прошлой смены.

Началась наша лагерная жизнь. В тот же день мы выучили законы "Орленка". Их было пять. и главный их них гласил: доброе отношение к людям. Ко всем без исключения, без деления на "своих" и "чужих". Помню, что меня это очень удивляло. В школе не говорили ничего подобного. Предполагалось, что должны быть враги - например, капиталисты.   Для того, чтобы всегда помнить этот непростой закон, следовало при встрече говорить: "добрый день" или "доброе утро" вместо "привет" и "здрасьте".

Другой закон - уважительное отношение к песне. Песня была ритуалом орлят, их молитвой. Пели в кругу, качаясь из стороны в сторону, обнявшись, положив друг другу руки на плечи. Песню нельзя было прервать, не допев. Запрещалось не брать в круг того, кто хочет петь с тобой - доброе отношение к людям исключало открытые  проявления недружелюбия. Такова традиция, сказали нам, еще со времен первых "орлят". Это они придумали пять законов "Орленка", они же сочинили орлятские песни.

И вот наш первый вечер в горах, вокруг высокого костра. Мы поем песню, которой научила нас Галя:
 

Ребята, надо верить в чудеса,
Когда-нибудь, весенним утром ранним,
Над океаном алые взметнутся паруса,
И скрипка пропоет над океаном...

Орленок, орленок,
Блесни опереньем,
Собою затми белый свет,
Не хочется думать о смерти, поверь мне,
В шестнадцать мальчишеских лет...

Я тоже рассказала о себе. Мне задали вопрос. Всего один.

- Кто ты по нации? - спросил голос, пришедший откуда-то из темноты, из не освещенного костром места.

- Еврейка, - бесстрашно ответила я, и прибавила тоном школьной учительницы:

- Не по нации, а по национальности.

Галя поспешила перевести разговор на другую тему.

- У нас мальчишечий отряд - пацанов двадцать два, а девчонок только восемнадцать. Девчата, а если парень у нас будет председателем совета отряда, вы будете ему подчиняться?

 - Смотря какой. Если симпатичный, то будем! - ответила я за всех.

Ребята захохотали.

- Молодец, Анка! - сказала Галя. Похвала напористой, спокойной и умной вожатой была замечена всеми. Меня приняла в стаю, и до конца смены уже никто не задавал  лишних вопросов.

В нашей палате было десять или двенадцать девочек. Кровати выбирали по землячествам. Напротив меня спали девочки с Кавказа - одна возле другой. Рядом со мной - москвичка Лена из  престижного детдома с углубленным изучением музыки. Она была круглая сирота. немного беспомощная, толстая, очкастая. Я не понимала, как ей удается выжить в детдоме, даже престижном. По другую сторону поселилась белобрысая веселая Любка Бойкова из большого подмосковного села. Палата была насквозь проходная - одна дверь вела в общий коридор - палубу, другая - в совершенно темный внутренний коридорчик, скрытый в недрах здания-корабля.

Каждую ночь мы просыпались оттого, что по внутреннему коридорчику кто-то бежал - пять или шесть пар босых пяток колотили по полу, как по барабану.  Дробь стихала у двери ливанцев и "палестинцев".

На третью ночь Любка встала, открыла дверь и высмотрела, кто это бежит. Бежали - в застиранных казенных пижамах - девочки из другого отряда, наши сверстницы.

Любка была деревенской девчонкой, несмотря на юный возраст, усвоившей кодекс сельской чести: любовь и ласку - только своим. Иначе после танцев, в вечерней  темноте возле клуба, вспыхнет стршная драка между "местными" и "неместными" - с членовредительством, вызовом милиции и сроками за хулиганство.

 - Что это вы туда бегаете? - сурово спросила она у одной из ночных бегуний.

- Целоваться, - без обиняков ответила та.

- Хочешь кадриться - найди русского, - все так же сурово продолжала Любка, - своих ребят, что ли, мало?

- Наши еще нацелуются, - ответила смелая пионерка, - а ливанцы и палестинцы вернутся к себе, опять на войну, и могут погибнуть. Что же, им умирать, ни разу не поцеловавшись?

Аргумент был сногсшибательный. Любка отступила.

За ними табуном ходил весь лагерь, а нам все завидовали - мы же их соседки! Все старались поговорить с ними. Постепенно из этих разговоров вырисовывалась картина прошлого этих ребят . Половина ливанцев говорила по-английски, другая половина - по-французски. Мне часто приходилось переводить - я закончила шесть классов английской спецшколы и могла объясняться довольно сносно. Кром того, наши арабские друзья с невероятной скоростью осваивали русский. Первым делом, конечно ругательства. Когда они ссорились - а ссорились они часто и без видимой причины -, то и дело слышалось:

- Сволычь, скотына!

И еще одно слово:

- ИсраИль, исраИль!

"Это они евреями друг друга обзывают, - поняла я. После этого мне как-то расхотелось быть переводчицей у моих любопытных подружек.

Нам рассказали, что, когда их привезли, они не хотели спать на кроватях. В первую же ночь стащили на пол все матрасы и улеглись на них. Кроме того, им не нравилось, что руководить группой должна женщина - вожатая Наташа. Вожатую им подобрали видную:  настоящую русскую красавицу, сувенирную куклу из ансамбля "Березка" - синеглазую, с толстой пшеничной косой. Она оказалась терпелива, и к моменту нашего приезда все ливанцы и палестинцы называли ее "сестренкой" и даже "мамой". Дичился ее только руководитель группы - мрачный,  красивый брюнет Жан с экзотической французской фамилией.   Он родился в Бейруте от француза и арабки, и считал  освободительную борьбу ливанского народа делом жизни. Кроме него, с ребятами приехал еще один воспитатель - толстый Тауфик с вечной глуповато-добродушной улыбкой. В Москве к группе присоединился   переводчик с арабского, татарин по национальности, по имени Хамид. Жан и Тауфик  не хотели советоваться с Наташей по поводу воспитания своих подопечных, и тут ей пришлось туго. Иногда группа выходила из-под ее контроля. Вообще, по слухам, взрослые арабы не понимали, почему все началсьство в лагере - женщины. Старшая пионервожатая - женщина, в медпункте одни женщины, врачи и медсестры. В школе - женщины-учительницы. А кто же ведет за них дом и хозяйство?

Ливанцы и "палестинцы" приехали из странного, чисто мужского мира. В том мире не было женщин - никто из них не вспоминал о сестрах и маме, во всяком случае, не упоминал их в разговоре. Вот о старших братьях говорили часто:  "у меня брат герой, он  погиб на войне", "у меня отец воюет", и.т.д. Из их рассказов получалось, что  Ливан когда-то был мирной страной, но потом началась продолжительная война. В мирное время они учились, успели выучить даже языки. А потом пошли воевать. Где-то в горах, где снег. Они рассказали, что видели снег там у себя, в жаркой стране, где нет зимы. "Кто с кем воюет? - спрашивали девчонки,- на вас напал Израиль?"  Нет, отвечали они, арабы воюют с арабами. Мусульмане - против христиан. - А вы за кого? Ни за кого, мы коммунисты. Мы - против всех, онп все эксплуататоры трудящихся масс. И против Израиля, конечно. Он подстрекает.

Им было непонятно, зачем это у нас - октябрята, пионеры. Они все с семи лет состояли в ливанской компартии, им, как взрослым мужикам, приходилось нести воинские обязанности. Это наложило  отпечаток на  поведение. Обычное грубоватое добродушие часто сменялось приступами слепой, страшной ярости. Во время  экскурсии в Новороссийск  ливанцы поссорились в автобусе, и начали бить друг друга по голове бутылками из-под газировки. Бутылки в советской стране делались не из  пластика, если вы помните, а из толстого стекла... Дело кончилось лазаретом, но никто, к  счастью, не погиб.

Ливанцев в отряде было восемнадцать, и они все еще  помнили мирную жизнь. Сын заместителя председателя ливанской компартии Онис Хауи был даже вполне благовоспитан. Палестинцев оказалось всего двое, они оба приехали из лагеря беженцев - то ли Сабры, то ли Шатилы. Младшего, Омара, все в лагере любили. Ему было только девять лет, и он был единственный в группе, кого можно было без всяких натяжек назвать ребенком. В его больших черных глазах навсегда застыла  обида. Говорили, что он попал под израильскую бомбежку, и в спине у него торчали осколки, которые удалили только в Москве. Все его жалели, старались приласкать. Второго палестинца, Юсуфа, избегали. Он был в лагере самым старшим, ему исполнилось уже пятнадцать, а из-за высокого роста Юсуф  походил скорее на молодого мужчину, чем на подростка. Выражение его лица  тоже никогда не менялось, причудливо изогнутые длинные губы застыли в мрачно-презрительной гримасе. Страшнее всего были  глаза - завернутые вверх, под надбровные дуги, так что на собеседника смотрели пустые белки-бельма, особенно пугающие на смуглом, почти черном лице. Казалось, он никого не видит. Да он и не разговаривал ни с кем. От него исходила такая угроза, что не нашлось бы во всем лагере  такой смелой пионерки, что отважилась бы не то что поцеловаться с ним, но даже встретиться  взглядом.

 - Аня, пошли, пошли, поговорим с Мохаммадом, - Любка тянет меня за руку, а я  упираюсь. Не хочется мне говорить с Мохаммадом, да и вообще ни с кем из них.

- Ну пошли, мне надо у него что-то важное узнать.

Я нехотя соглашаюсь.

- Мохаммад, - спрашивает Любка, - а почему у Юсуфа такой взгляд нечеловеческий?

- Почему Юсуф так странно смотрит? - перевожу я.

Мохаммад отвечает не сразу. Сначала долго крутит в голове английские и русские слова, потом произносит длинную фразу по-арабски.

Приходится звать на помощь Хамида.

- Он говорит, у Юсуфа глаза такие оттого, что у него на глазах  отцу отрубили голову, - говорит Хамид.

Мы с Любкой ахаем от ужаса.

- Кто отрубил, евреи? - спрашивает Любка.

Мохаммад отрицательно качает головой. Арабы. Враги. Какие враги? Почему отрубили? С кем и против кого воевал отец Юсуфа? Непонятно.

В разгар смены в лагере устроили концерт художественной самодеятельности. В первом отделении - как всегда, песни и пляски народов СССР. Благо съехались почти все их представители. Тут и гопак тебе, и лезгинка. Мы хлопали, выражая восторг, умело подогреваемый вожатыми. Наступило второе отделение. На сцену вышли наши арабские друзья.

Вот они танцуют, подпрыгивая и выкрикивая странные слова, поъожие на боевые кличи индейцев. Хамид поясняет:

- У арабского народа издавна принято перед боем исполнять танец в честь своего оружия. Этот танец называется  "Автомат Калашникова".

Скетч. Вся группа - на сцене, изображают регулярную ливанскую армию. Двое солдат режутся в карты, один пьет вино прямо из горлышка. Входит офицер, командует построение. Солдаты не обращают на него никакого внимания . Затем нехотя строятся - один в разных сапогах, другой вообще полуодет. Мы понимаем:  наши друзья - не такие. Они смеются над этой горе-армией.  Они-то ведь  настоящие воины!

Потом они пели. У красивого блондинчика Ониса оказался приятный голос. Слушать его - одно удовольствие, хотя заунывные песни Востока  наводят тоску.

После концерта на сцену вышел мрачный красавец Жан, уселся за стол. На другом конце стола - переводчик Хамид. Вдвоем они рассказывают о борьбе ливанского и палестинского народов за свою свободу.

Жан курит, хотя зал полон детей. Сизые клубы дыма поднимаются к нам. Он и не смотрит в нашу сторону, погружен в себя. Говорит о беженцах из Палестины. У них нет дома, нет родины. Арабские правительства держат их в  лагерях беженцев, не дают свободно выходить оттуда, запрещают учиться в университетах.

Вдруг, в разгаре лекции, все арабские мальчишки, до сих пор не сошедшие со сцены, вскакивают и разражаются ужасными криками. Ярость их так страшна, что кажется - будь в их руках любимое оружие, они расстреляли бы сначала Жана, а потом и нас.

- Что случилось? - волнуется зал.

- Жан сказал "эти дети", - поясняет Хамид, - а они возражают: "Мы не дети, мы солдаты революции!"

Мы уважительно ахаем.

Старшая пионервожатая лагеря несимпатична всему нашему отряду. Мы знаем - она не любит Галю, и из-за нее Галя собирается после окончания нашей смены бросить "Орленок" и уехать на БАМ. Старшая - дебелая девица лет тридцати, строит из себя девочку: ходит в коротеньких шортах, волосы у нее завязаны в два "хвостика", украшенных пышными бантами. Между этими дурацкими бантиками домиком торчит орлятская синяя пилотка. Ей надо непременно провести с нами военно-спортивную игру "Зарница". Смысла и цели игры не понимает никто - то ли надо не отдать команде-сопернице наше знамя, то ли отобрать у них точно такой же алый стяг. (Зачем нам два? - думаю я). Мы бестолково носимся по лесу, флаг маячит иногда впереди, как на корриде. Вот остановка - на площадке в горах, над морем, расставлены столы. Нужно на время собрать автомаыт Калашникова. Мы возимся с ними битый час, но, как ни крути, лишние детали все равно остаются. А вот палестинцы с ливанцами - они на стороне противника - давно унеслись вперед, легко собрав любимое оружие за две минуты. Жан и Тауфик не теряли даром времени и кое-чему научили своих питомцев.

Военно-спортивная игра кончается лазаретом и врачами. Председатель совета нашего отряда - высокий очкастный Игорь - не захотел отдать флага напавшему на него ливанцу. Они долго гонялись по склону горы, поросшему лесом, пока не выбежали к морю. Игорь был выше ростом и тяжелее, чем тщедушный на вид ливанец. Тот хотел вцепиться в древко, но Игорь не позволил. Тогда ливанец подпрыгнул высоко, и, падая, ударил Игоря обеими ногами в живот. Тот скорчился от боли и повалился на прибрежную гальку. Торжествуя, ливанец унесся со знаменем. Хорошо, что подоспели вожатые, и вовремя унесли раненого в лагерь.

Закончились осенние каникулы и долгий, до ноября, перерыв в учебе. Мы вновь идем в школу - славную орлятскую школу без домашних заданий, с нетребовательными учителями и красивыми, просторными классами. Учителя эти сладко улыбаются и ни за что не отвечают - через сорок дней они примут  других детей.  Экзаменов им с нами не сдавать, и методист не нагрянет проверять наши знания. Благодать!

Каждый день, отправляясь в школу, мы видим одну и ту же картину. Наши арабские друзья маршируют на плацу, на большом асфальтированном поле, предназначенном для пионерских маршей  и смотров. В школу они не идут, у них - своя школа. Они стремительно шагают вперед, в колонне по два, в пестрых маскировочных комбинезонах и черных беретах. Гортанный выкрик стоящего в сторонке Жана - и они на ходу перестраиваются в колонну по три. Мы с удивлением смотрим, как они размахивают руками - вперед-назад, а не из стороны в сторону, как русские солдаты. Их агрессивная обезьянья повадка - голова втянута в плечи, колени поднимаются так высоко, что почти касаются груди - ничем не напоминают балетную поступь советской армии на парадах, ее замедленную отмашку, ее оттянутый носок.  Впереди марширует Тауфик. Обычно добродушно-ленивый, сегодня он изображает свирепую ярость. Глаза выпучены, бармалейские усы топорщатся под носом. Весь отряд выкрикивает арабские кличи. Ни одного слова не понять, но кажется,  они кричат:
 

Я кровожадный
Я беспощадный
Я злой разбойник
Бар-ма-лей!

Они и сегодня маршируют по клеткам моей памяти - эти двадцать подростков и двое мужчин. Тогда мне казалось - это двадцать детей, раньше времени ставших взрослыми. Теперь, когда я старше их воспитателей, картина видится мне несколько иной.  Жан и Тауфик, два мальчика из Бейрута, вышли во двор поиграть  в войну в знойный средиземноморский полдень, да так и заигрались, забыли вернуться домой к маме. Игра эта тянется уже десятки лет, она интересна сама по себе, безотносительно к цели. Потом они втянули в игру еще  двадцать мальчишек помладше. Кто противник, им совершенно не важно. Не один, так другой. Нет евреев, и свои братья-арабы сойдут, лишь бы убивать. Ведь вне этой игры нет жизни. Играя в войну, они так и не повзрослели. Так и остались жестокими, глупыми и безответственными детьми. Поэтому жизнь других детей, рожденных в ином поколении, так же равнозначна вечной войне, как и своя, и не имеет смысла вне этой игры.

Закончилась лагерная неделя. Субботний вечер, мы сидим в отрядной комнате - небольшом подвальчике без окон. У нас "свечка" - еще один орлятский обряд. В центре комнаты на столе горит свеча. Глядя на  пламя, мы подводим итоги прожитой недели. Поем песни. Жуем нехитрое угощение. Таков обычай, заведенный первыми орлятами, как сказала Галя.

Много лет спустя я узнала, что законы и обычаи "Орленка" придумали не "первые орлята", а талантливые педагоги. В том числе - известный советский ученый  Лазарь Соловейчик...

Еще воспоминание. Мне двадцать пять лет, я впервые вхожу в сукку - большую сукку, построенную хабадниками для евреев Москвы во дворе синагоги, что в Марьиной Роще. Хабадники сидят вокруг стола, на столе горят свечи. Они поют - обнявшись, положив друг другу руки на плечи, раскачиваясь из стороны в сторону. "Вот как хорошо и славно, когда братья сидят вместе, - поют они. "Где-то я уже видела эту сцену, - думаю я умиленно, - должно быть, в прежнем "гильгуле", в другой, забытой жизни.

В другой, забытой жизни...

И поем, поем:
 

С неба лиловые падают звезды,
Даже желанье придумать не просто,
На небосклоне привычных квартир
Пусть загорится звезда Альтаир.

Странная то была звезда. Обреченная. Ведь на иврите "аль таир"  означает
"не свети". Она и не могла светить - ее зажгли идеалисты вроде Гали. Они наивно стремились к добру и свету, к общечеловеческому братству, и не хотели видеть, что творится вокруг них в советской стране, да и во всем мире.   И теперь мне светят другие звезды.  Ведь оборотная сторона галиной любви ко всему без разбора человечеству - вечная война с человечеством Жана и Тауфика. Ибо нельзя любить всех одинаково. Вот и погасла звезда Альтаир.

Но иногда мне кажется - она горит до сих пор.

2001 г.