Ури Цви Гринберг

Переводы Михаила Польского

МУЖ БОЖЕСТВЕННЫЙ И СУЩЕСТВО

Как же погасло великое пламя?
Видишь – погасло.
Как же затихло огромное море?
Слышишь – затихло.
Как онемели органные трубы?
Враз онемели.

Волны морские восстали и нет ничего.

Нет ни пожаров, ни бурь, ни органного рёва
Для существа словно труп слепо–глухо–немого.
Холод смертельный и мрак окружают его.

Вот оно сеет несчастья,
Могилы копает...

Но – как и встарь
Некто божественный видит и внемлет и молвит:
Повелеваю – уйди.
И оно исчезает.

Только божественный властен.
То – царь.


ПЕСНЬ ВЕЧНАЯ ТОСКИ НЕПРЕХОДЯЩЕЙ...

Все думы наши – облака во тьме
Ночей глухих на реках Вавилона.
Все упованья – на просвет в судьбе,
На огнь святой, что от земного лона
Раздует светозар в кромешной мгле,
И радость воцарится на земле.

Но длится ночь, и мы вопим до неба:
Довольно! Не выносит наша плоть
Плевел, камней и терний вместо хлеба...

Почто терзаешь чад своих, Господь?!

Но горе свет несущему стране,
Томимой безысходностью страданий.
Он отнимает сладость упований
У тех, что лишь мечтают об огне.

И первый луч, пустыню озаря,
Падёт на перекошенные лица –
В них ненависть, из гневных уст струится
Ветр яростный, смертельный для огня.

И, плача, восклицает свет дарящий,
Над углями судьбу свою кляня:

Почто терзаешь, Господи, меня?!

Песнь вечная тоски непреходящей...


Я НЕ ОДИН

Я не один в смиренном преклоненьи
перед Всевышним. На исходе дня,
когда мои склоняются колени
под гнётом бед – они моё богатство –
ты молишься со мною. Наше братство
цветок благоуханный для меня.

Я жажду, Господи, яви щедроты,
Ведь нет меня несчастней под луной!
Пошли спасенье – благодати воды
до самой смерти... Нажитое мной –
кувшин из глины, что у водопоя
разбит. Да я и сам из глины той.

Всевышний слышит, и над головою
нисходят облака Его водою,
которую не зачерпнуть рукой...

Но друг мой рядом. Сомкнуты уста.
Для верности нет выше выраженья.
В молчании своё творит служенье,
в немоте древа... яблока... гнезда...

Коленопреклонённый у плеча –
твоя молитва также горяча.
В твоём молчаньи твердь цветёт над нами
моей молитвы жаркими словами –

её звездАми...

ЗАВЕТ ТРОИХ ДЕДОВ

За царственной молитвой первый дед
рав Исраэль из Ружина. Одет
как свиток Торы. Топчут снежный прах
Стопы его в блестящих сапогах
на зависть всем. Но в них подмёток нет,
и тянется босой по снегу след.
А дед второй – рав Ури – стрельский лев.
Он, вознося молитвенный напев,
горел как факел. И казалось – вот
талит огнём молитвы подожжёт,
и выправит искусством тайных сил
движение свихнувшихся светил.
А третий, налагающий тфилин,
рав Меирл из Премышлян. Он один
глядел насквозь и удивлял народ,
на ярмарке осматривая скот.
Ему – юнцу – светил особый свет:
он видел, скот кашерен или нет.
От денег избавлялся. Их иметь
он не хотел в семье своей большой,
поскольку даже маленькая медь
преграда между Богом и душой.

И всех троих душа моя хранит –
и этого – в блестящих сапогах.
Его великолепье на плечах
моих – с шитьём серебряным талит.
И сладок мне доверенный секрет:
от тех сапог босой по снегу след.
И этого – по страсти, по уму
он лев – меня сжигает изнутри.
И от его огня слова мои –
Что угли, пробивающие тьму.
И к ночи застилает он огнём
мою кровать. И рык его – подъём.
И третьего – бедняк из бедняков,
что знал пути сердец и кошельков,
И завещал мне блеском ясных глаз
не делать денег. Свят его наказ.
На том стою. За мною род большой.
И нет преград меж Богом и душой.
–––
– талит – молитвенное покрывало.
– тфилин – атрибут еврейской молитвы в виде коробочек со словами Торы, накладываемых на лоб и плечо.
– кашерен (кашр?ут) – свод законов в иудаизме, регламентирующий употребление пищи. В данном случае речь идёт о том, что рав Меирл с одного взгляда мог определить не является ли кошерное животное больным какой–либо внутренней болезнью, от которой оно может умереть в течении года – такое животное с точки зрения кашрута несъедобно.

Б-Г!*

О, прокляни палачей,
осенённых крестом,
Бог!
О, Израиль гонимый,
Я видел резню.
В моём сердце погром!

Б-г!
Дай свет беспощадный земле.
Ночи - прочь!
Подними мертвецов,
Чтоб кричали убийцам в лицо!

Б-г!
Да будет их вдох –
Трупный смрад!
Чтоб младенцев рвало молоком
В матерей!
Чтобы крест сожрала
Ржа!
Чтоб поднявший бокал,
Не не сыскал на лице
рта!

Б-г!
Отверзи уста
Лошадей,
Чтобы ужас проречь.
Да ослепнут все их маяки,
Кораблям на морях –
Смерть!

Бог!
Повержен Иаков,
Отравленный яростью кобр,
И в молчаньи костей –
Вой:
То убитых тела
Ртами ран
Изливают земле
Скорбь.

Дай знаменье с небес,
Что ударила в них
Кровь –
Кровь народа заклАнного,

Б-г!

*Написано при львовском погроме 1918 года

C СЕНТЯБРЯ 1939 ГОДА ХРИСТИАНСКОГО ЛЕТОИСЧИСЛЕНИЯ
В ТЕНИ КРЕСТОВ И КОЛОКОЛОВ

Синь небес задушили свинцовые тучи.
Гром грохочет, трясёт наши души и мучит
В сентябре, тороватом на злато и медь...
Все на нас! Милосердный! Не дай умереть!
Смерти тень над Европой и песенный рёв:
"Пробил час! Да прольётся жидовская кровь!"

ПОСЛЕДНИЙ ИТОГ
- Жить в милосердьи, в мире и любви,
и сыновей не обучать оружью.
Сквозь вдовий вой нести великодушье,
лелеять милость...
О, останови
гонителей, убийц! И вновь яви
заблудшего овна для всесожженья... –

две тыщи лет подобные моленья
мы возносили в скверне и крови.

Мы ждали милосердия в ответ
на нашу кротость. Книги всех народов
мы впитывали, как пустыня воду,
ища, чего в них не было и нет.
Мы были смазкой всех колёс в походах
любых племён. И женихов-невест
дарили им с надеждой и любовью...

А результат записан нашей кровью –
подобных ужасов не видел свет.

Самообман предшествует резне –
за поруганье Имени святого
неотвратимой мзде. Цена соломы
жестоковыйным всюду и везде –
гонителям пророков...
Снова, снова
Свои дома возводят на песке.

Но невозможно нравственность возвесть
на мусоре предательства и срама.
Не выкормить её среди баранов,
в хлеву и стойле...
Ей дано расцвесть
в саду господства, где без суесловья
и на века
мы властвуем.
Где власть – опора вдовья.
Где человека меряют подобьем
Всевышнему –
не меркою портного
и не рулеткою гробовщика.

ОТКУДА ПРИДЁТ?

Откуда придёт, не знаю. Но знаю – придёт.
В молчании его слышится весть о том.
На осле, на огненной ли колеснице
явит свой лик –
и воцарится
пророческим словом
и неотвратимым мечём,
устрашающим Аравию, Эдом,
как записано на страницах
священных книг,
как молим об этом снова и снова,
и в песнях поём.

Откуда придёт?
Из-под римской ли арки?
Или с варшавской Налевкис? -
и будет, как восстающий над миром лев:
одесную – Одесса, ошуюю – Рига.
Хасиды омоются в миквах,
в будень наряд субботы одев,
бегом к нему из ворот –
и объятия жарки:
дождались великого мига.

Откуда придёт?
От Рейна или Днепра?
Из Майнца или Проскурова?
Праги или Вильны? –
где каждый пёс грыз наши тела,
где в нас летел каждый камень?
И в жилах своих принесёт
всю кровь, пролитую там обильно.
А кожа его, словно Торы пергамент,
покрыта стенаньями, именами, мечтами
твоими,
убиенный народ.
Амен!

Я знаю, что он придёт,
как знает любой
о том,
что беременна ночь рассветом,
что сладок плод яблони летом,
а радуга – порожденье лучей и дождя...
Одно лишь лик омрачает мой:
мне, как и всем воспевшим его поэтам,
суждено каждый миг уповать на его приход,
но живьём –
не увидать вождя.

И когда в завершенье военной страды,
полезет сикарий со знаменем
выше и выше
на башню Давида –
увы! –
мне не стоять в стремени
в победном строю
под небом Иерусалима.
Но песнь мою
слышите вы?
Я с вами незримо –
ниже дна времени...
тише травы...
воды...
ниже...

1933

ИСТИНА ОДНА

Учители народа говорят:
Купи себе Завета землю в жёны,
воткни в неё мотыгу
и владей.
А я вам говорю –
Земля – не блядь.
Она не продаётся.
Той мотыгой
купившего её
зароют в ней.

Господство
завоёвывают кровью.
И только так становится святыней
земля.
И так брачуется с землёю
народ.

Кто шёл в крови по полю боя,
Достоин по нему идти с сохою.
На той крови взойдёт твоя твердыня –
Твой Храм –
твоё жилище –
лучший плод.

Учители народа говорят:
Придёт Мессия в дальнем поколеньи,
и Иудеи вновь взовьётся знамя -
не кровью, не огнём...

Но говорю,
что если вы не выпрямите выи,
щитом Давида рассекая пламя,
бредя в крови по конские колени
ему навстречу –
не придёт Мессия.
И рабства ненавистный приговор
познает Иудея.

Под ярмом
любых ничтожеств будете стонать.
Заполыхает как солома дом
от рук злодеев
пламенем до неба,
оливы ваши лягут под топор,
и смерть настигнет вас в зловонной луже,
из вашего распоротого чрева
исторгнутой на муку и позор.

И меч не отличит дитя от мужа.

Народов книги сохранят ваш ужас
и болтовню –
её не отобрать!
Проклятье,
словно Каина печать,
падёт на внуков
леденящей стужей.

Учители народа говорят:
закону "кровь за кровь" –
не подчиняйтесь.
Он для других.
Для вас – иной наказ.
Но говорю –
закон для всех один –
как солнце
или
Иерусалим.
Неоспоримо,
неопровержимо
дошёл от Моисея и Навина
до нас.

И вот –
от Нила до Евфрата,
от Средиземья до Моава гор
восстанут львы,
приблизят час расплаты,
и в битве от восхода до заката
вернут господство
и сотрут позор.
1936

ЗЛАТО-ПУРПУРНАЯ ПЕСНЬ

Нет, родимые, нет!
Мы вас не хоронили навечно
посреди распростёртых полей,
но как саженцы в землю –
грядущего сада основу...

И могилы, крича, возглашали Садовника слово:
"Сад воздвигну из вас
благодатный, желанный, сердечный –
на горячей крови и слезах моих лучших детей,
коронованный Солнцем и Млечным Путём бесконечным."

Эта вера вела нас в бои... Уходили солдаты
оставляя в огне свои юные жизни. Увы...
Оставаясь в пророческих снах вечно юным отрядом,
и сияние царских корон над безмолвным парадом,
и в Израиль Завета вступаете первыми вы.

Нет, родимые, нет!
Кто достоин принять освященье
вашей юною кровью?
Не этот ли спятивший люд,
позабывший о вас?! –
Затвердели в своих заблужденьях,
на горах и в долинах беспечные до одуренья
В пресыщеньи обжор сладкой ереси гимны поют.

Пустозвоны земли...
Ведь не умер их бог, а прервался –
догорел и потух, дым и смрад расточая вокруг.
В этом сладком чаду каждый собственным дельцем занялся,
И, доволен собой, словно бык, выходящий на луг,
что спокойно жуёт свою жвачку в тени скотобоен...

Но земля наша – Йерусалим,
Но скала наша – Йерусалим,
Иордан наш – Иерусалим,
что от Нила простёрт до Евфрата –

достоин достоин

освященья горячею юною кровью живой,
что стекла на алтарь меж пустыней, горой и водой...

где прижав своё сердце к поверхности пяди любой,
ты почувствуешь гомон заветного Б-жьего сада.

МАМА И РУЧЕЙ

Это давние дни – шум ручья за горячим плетнём,
это пни и коряги в воде говорливы, премудры...
Птичий гомон в садах и явление огненнокудрой
юной мамы моей, озарённой закатным огнём.

Вижу платье сняла и, атласной светясь наготой,
погрузилась в прохладные воды и их рассекая
заплескалась в ручье беззаботная и молодая,
как богиня воды, как русалка закатной порой...
В темноте в тишине ароматы цветы разливают...
Я ещё не рождён.
И отец ей не встретился мой.

Вот на берег она возвращается медноволоса,
погружается девичье тело во мглу, в забытьё...
И не думает даже, не знает, что сын её взрослый,
очарованный ею, сквозь время глядит на неё -
непознавшую мужа, нашедшую платье своё
у ручья, там где пни и коряги шумят безголосы,
и где негой ночною охвачено всё бытиё.

О, родная моя... седина на висках, седина...
Мама!.. Немцем свирепым убита она.
Кровь кричит от земли – твоя мама не отомщена!

И не погребена...

НА ПОРОГЕ ОТКРОВЕНИЯ

а.

Время входит в меня, заполняется сердца обитель,
словно кличет стада к водопою Пастух – Вседержитель...
Речка чистая там протекает с рожденья родная -
в ней плывут облака, в ней суббот моих рыбы гуляют...
Утром травы в росе, шум листвы в дуновениях нежных...
Сладость спелых плодов летних дней золотых безмятежных...

Ах, я сгинул в тех днях... И уже никогда не напиться
той водой, навернувшейся чистой слезой...
Там лицо молодой моей мамы святой
наклоняется вновь надо мной...
Мама в темя целует меня,
и мгновение длится…

б.

Там отец мой святой обнимает меня и ведёт
на вершину горы Мориа, на высоты высот,
где Шехина... В заветном ларце навсегда
первый детский талит и тфилин, что сложил я туда,
там по синему бархату вышито нитью златой
имя сына родною рукой.

Всё, что сгинуло здесь, чему выпала злая судьба,
живо там, в вышине: наше пенье, и плач, и мольба.
Там великий наш царь, все придворные до одного,
там отец мой и я – продолжение силы его –
пред Шехиной простёрты во прах... И в огне алтаря
под левитов распев очищаются души, горя –
что им блеск и сокровища мира?! Из тени
восстают мои сёстры и мама в легчайших шелках,
словно белые гроздья сирени...
---
- Гора Мориа – Храмовая Гора в Иерусалиме
- Шехина – Присутствие Всевышнего
- Левиты – служители Храма

ПАМЯТЬ-БЕЗДНА...

Нам уже не войти в поток вавилонских рек,
не построить дом – на восток окно, не навесить дверь,
не прибить мезузу для поцелуев – завет навек,
а в мезузе - божий глазок, что нас видел – тех...
Ни мезуз, ни губ не осталось там – схоронили всех.

Только летний день и без нас хорош и земля мила,
только сердце плачет, мается - то зола
жжет его от сожженных тел, их могил-полей,
где и мой отец...

Ах, на мне и кончается память и боль сердец,
и последний я, кто в печали склонён над ней -
дорогой золой невозвратных дней.

Мор испанский был – мир давно забыл,
как сжигали нас, гнали нас – не сыскать могил...
Позабудет также про времена
Польши, Венгрии, Румынии и Литвы...
Меч убийц – увы – до сих пор не сгнил.

О, общин святых имена - аромат вина,
а глаза ваши небо вобрало в свой
окоём, и вернулись на землю они росой
ночью звездной.

Сердце голубем сизым воркует, клюёт слова
среди злато-пурпурных лугов, где всегда права
тихо плачет над чашей тоски без дна
память-бездна...
---
мезуза – коробочка с текстом молитвы, по традиции. прикрепляемая. к дверному косяку еврейского дома.

ПЕСНЬ О РАБАХ РАССУДКА И МУДРЕЦАХ СЕРДЦА

Рассудку неуютно в небесах.
Хоть он и расторопен и прилежен –
Лишь мудрость сердца на златых весах,
и ею этот мир уравновешен.

Чертог рассудка устоит едва ль
и пред лучиной – вмиг заполыхает.
Но даже огнь, что пожирает сталь,
бессилен пред мечтами, что витают
в небесных высях, или обитают
в глубинах духа, где светла печаль.

Рассудочность не терпит скорбных поз,
страшится всхлипов, избегает плачей.
На ложе сна в тоске своей горячей
Не закричит и не проронит слёз,
несвойственных душе её незрячей.

А мудрый сердцем плачет в снах своих.
Бесхитростны души его стенанья.
Лишь с плачем обретается познанье
тоски смертельной всех путей земных –
меж радостью и горем, меж молчаньем
и словом, отливающимся в стих.

Дорога сердца – в мире озарений,
где ткутся ризы на пути земные
из райских птиц, из теней, из сиреней,
воздушные, небесно–голубые...

СТРАСТЬ К МОЕЙ ПЕРВОЙ ПЕСНЕ

в те дни мы только музыкой болели
он и она
и этот дивный дар
среди тевета стужи и метели
вкушать тамуза негу и нектар
и хохотать под звёздным покрывалом
и грезить о высоком
небывалом

от этих губ грудного молока
и райской земляники сладость тоже
не отошла
идут в руке рука
а на затылках поцелуи Божьи

идут идут без голода без сна
чуб парня цвета летнего восхода
а дева песня молодость весна
чьи локоны из янтаря и мёда

их души словно скрипки горячи
и так же упоительно певучи
родители прощайте
как ручьи
течём среди соцветий и созвучий
ликуя и любя
душа проснулась
та девочка
впервые до утра
любовь блаженство нежность наша юность
со мной во мне из моего ребра
и нет на свете выси или дали
куда бы забрести мы не мечтали

проходит всё
та девочка в могиле
а парень перед вами
не унять
его печали
что одна лишь в силе
души томленье в пенье обращать
и подбирать таинственные ноты
для тишины
безмолвия
немоты

и вот предо мной сыновний дом
калитка преломляющая дали
как скрипка звуки
я же в доме том
не стар но мудр
я к юности причалил
своей
приплыл по сумеречным водам

и если мы заговорим о чём
взойдёт печаль над нашими плечами
и радость воспарит вослед печали
и музыка звучавшая в начале
польется в мир
по тем же
вечным
нотам

---
тевЕт, тамУз – месяцы еврейского календаря



* * *

О, Боже! Ты – Мера всех мер, Ты – судей Судия!
Всегда на ступенях меж небом и бездною – я.
Не дай мне скатиться, мой Пастырь, Надежда моя,
ведь внятно Тебе моё сердце, Отец бытия,
где всё преходяще: мой дом и мой сад за окном,
чьи ветви сплелись надо мною тенистым шатром
и дом утонул в их тенях, перевитый плющом...

В раздумьях моих сокровенных я весь пред Тобой
на ложе моём – на алтарь вознесённый судьбой
пред Ликом Твоим, словно жертва за всё бытиё.
Прими же её. Да святится же имя Твоё.


ОН И ОНА У МОРЯ

... эта сладость дождей облачающих нашу печаль
наши летние годы растаяли за синевою
тех небес
до чего нам ушедшего жаль
море осени нас омывает солёной водою

от которой уже не вернуться туда где без сна
пела наша любовь
где мы были высоки и юны
где навеки весна
где как песня сама тишина
входит в мир
лишь устанут вибрировать струны

наши тени сливаются и не хотят разойтись
только не расставаться
не надо не надо разлуки
эта сладость молитвы–влеченья в бездонную высь
эти сильные нежные эти певучие руки ...
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
– Что ты смотришь на море? –
спросила она у него –
море жадно крадёт корабли
и слезам нашим жалким не верит. –

И зашлось его сердце, заныло в груди оттого,
что премудр и велик и печален отец наш КоЭлет.

И от слов, что промолвил мужчина,
смутилась жена:

– Предо мной не вода –
купина...
купина...
купина.
–––––––––––––––
КоЭлет – Экклисиаст
купинА – неопалимая купина, горящий и несгорающий куст,
из которого Всевышний разговаривал с Моисеем.



МАЛЬЧИК

Мальчик смотрит на дождь – слышит плач в небесах...
Блещет молния – страшно – пред Господом страх.
Обожает цветы, даже те, что в шипах.

Мальчик смотрит на реку – тепла и нежна –
хочет он раствориться в объятии вод
там, где вечером мёртвая тонет луна,
покидая тоскующий дом–небосвод.

Мальчик знает печаль... В небесах и кустах
Ищет Б-га. Мила ему сень синагог.
Мальчик празднику рад и молитве в залог
Его сердце. И сладость псалмов на устах...

Ах... О как же от детства ушли мы давно.
Многих знаний печалью душа смущена...
Не затем ли душевная рана дана
чтобы нам, как и пр?аотцам, стала ясна
суть молитвы – где каждому слову псалма

наша кровь без остатка – цена.

Мы взрослеем телесно, и нам непонятно
наше детство... Здесь время царит беспощадно,
и всё сущее временем обручено
с одиночеством нищим закатным.

ПТИЦЫ ДЕТСТВА...

Птички... Птички далёких пленительных лет,
помню ваше порханье, чириканье... Я же
был мальчишкой тогда, я крошил для вас хлеб...
Улетели... И в памяти нет меня даже.

Да и я улетел, чтоб в окрестностях Храма
птиц кормить на брегах Иордана.

Лето... Зелены сочные Буга луга,
в небесах облака, как стада луговые,
и неспешно несёт свои воды река,
и неспешно плывут по реке облака,
и трепещут леса под рукой ветерка –
сладость ягод – и ужас... впервые.

Да, теперь я не тот... И меня не вернуть
в воды Буга той давней порою.
Та вода мне теперь по колено... по грудь...
Но мальчишкой хотелось мне в небо нырнуть –
я шагнул, и накрыт с головою.

Тут бы мне и конец... Но прохожий еврей
услыхал мои вопли и в ту же минуту
оказался в воде... До конца моих дней
я спасенье своё не забуду.

До конца моих дней отражаюсь в реке
моей юности...
Болен не Бугом, но – небом.

И предчувствие чуда как в том пареньке,
тех же птичек кормлю
тем же хлебом.

КЛЯТВА

Да не услышат народы отчаянья вой,
да не увидят поверженных злою судьбой.
Хватит с них крови, не дайте пролиться слезам.
Да не познаем их милость к побитым рабам.

Лучше, чтоб гнева огнём закалённый, блистал
острый холодный металл.

Лучше безмолвие уст, как безмолвие скал.
Черная бездна, и отблеск пожаров, и дым
в наших глазах. Аравия, Германия, Рим...
Кто нас не жёг и не гнал?!

Станем тенями убитых, несущими весть –
МЕСТЬ!
За Бар-Йохаем – вперёд из пещеры-тюрьмы –
МЫ!

Наши тела - то орудья готовые в бой
здесь, где земля возродилась под нашей рукой –
в ней наших праотцев прах и священный покой.

Если на нас поведут нечестивых цари
Полчища злые, оскалят клыки упыри –
в глотки злодеев войдём и взорвём изнутри!

И под смертельным напором огня и свинца –
Клятвою живы сердца.

Сколько бы мы ни ходили дорогами бед,
не покоримся губителям – вечен обет.
Где только наших под солнцем не встретишь могил...
помним о них – это воинства нашего прах.
Дальше шагаем по жизни всё в тех же рядах.

Да распрямит эта клятва, прибавит нам сил,
да засияет в сыновних, дочерних глазах.
В нашей крови её жар, и напев на устах:
Да возродится во славе Иерусалим!
Да возродится – бессмертен, священ, неделим!".

Хватит изгнаний-скитаний, их смрадных болот.
Этой земле мы исконный народ-властелин.
Кто кроме нас охранит её? Кто проведёт
б-жьи границы?

Покуда из нас хоть один
зеркалом служит для тех, кому нужен кумир –
вдребезги бьёт его мир.

***

Это наши вожди – без раскаянья
Машиаха проедающие и пропивающие.
О, Родина, несчастная и святая,
свои молитвы к небу обращающая...
Перекричишь ли, с высоких трибун болтающих
на иврите твоего отчаянья?

Их мудрость – мудрость трутней в улье
чужими руками загребать горящее уголье.
Их кровь не красна - вот и врут, не краснея,
жизнь проживают, глубин не зная.

И когда ты рвёшься из бездн, страдая,
Они жрут и курят, вблизи жирея.

БЯЛИКУ

Бялик, поэзии нашей угав*,
встань и по-львиному рыкни!
В ярости львиной оковы порвав,
на надзирателей прыгни!

Пиршества стол опрокинь,
прогони
прочь
прихлебателей тьму!
Птицам кричи – да услышат они! –
"Угли несите, огни-головни,
сжечь золотую тюрьму!".

Вспыхнут и стены и кров
пламенем до облаков.
Радостно пламя глотай,
жарче его раздувай!

Новая жизни начнётся глава -
над пепелищем Шехина* взойдёт,
сына простит... И узнает народ
в Бялике прежнего льва!

---------
*угАв – орган иерусалимского Храма
*шехИна – присутствие Б-га

ПЕСНЬ ВОПЛОЩЁННОЙ МЕЧТЫ

Храм стоит с менорою и семьдесят в ней
полыхают галутов–огней.
К алтарю золотому приблизился царь
и коэн окропляет алтарь.
И с невянущей миррой стоит за царём
незнакомец в обличьи моём.

Сладость грёз о свободе, надежду и страх
не прочтёшь у евреев в глазах.
Простодушны, беспечны теснятся и ждут,
что левиты сейчас запоют.

Вижу спины прямые, на лицах загар.
Что им слёзный молитвенный жар –
что им тайны изгнанья... Но слышал их Б-г
средь дрожащих огней синагог.

Их отцы в дальних землях на вечный покой
отошли. Как в пучине морской –
нет надгробий, и сколько еврейских могил
знает только Создатель светил.

Вот выходят левиты и каждый левит -
кто кинор, кто угав, кто гитит.
Ностальгии, надежды в той музыке нет,
но блаженство... гармония... свет...

Здесь народ собирается изо дня в день -
то Иерусалим, то садов его сень,
виноградные гроздья и ветви олив -
вечно юн, и велик, и красив.

Берега Иордана согрела заря...
Тот – в обличьи моём, тот – такой же, как я
засучил рукава и продолжил ковать,
и посыпались искры опять:
слиток траурной кровоточащей тоски
с маху в дребезги-брызги-куски.

И пленительны женщины этой страны -
хороши и чисты, и нежны...

1946

ХОРОШО...

Филигранен на сини осенней рисунок ветвей.
Я оставил постройку с ненужной горой кирпичей,
разогретых на солнце, омытых холодным дождём...
Мои лучшие лета прошли, но не выстроен дом:
ведь ни дерева я не срубил для окон и дверей.
Да святится сей грех, да простится природою всей.

Обняла меня осень, накрыла дождей пелена.
Я иду по песчаной тропе – да святится она...
Я люблю её с детства – весенним цветением роз,
пёстрой россыпью их лепестков ублажалась душа...
И сейчас, когда влагой осеннею напоена...
Так блажен мореход, избежавший смертельных угроз:
берег-дом так хорош, и осенняя синь – хороша.

ПЕСНЬ В ДОЖДЛИВУЮ НОЧЬ

Жаждет, земля... Ниспошли ей спасенье дождями,
Напои все деревья Твои, что посажены нами,
Дай напиться и нам нисходящими рая струями,
Всеблагой!

Жар холмов и низин, воздух трав и камней
Жаждут к ночи дождей, чтобы смешан был в ней
Дождь Адама и Евы – сегодня, как встарь –
С Твоим миром, мой Пастырь и Царь!

Ночь дождливая птицам – не то же, что нам.
Птичьим клювам не сделать того, что рукам.
Тот же дождь, но пернатый хозяин гнезда
Не постигнет его никогда.

Хорошо ему в гнёздышке, тишь да покой...
Здравствуй, ливень ночной над спасённой землёй,
Наше гнёздышко смой, Дом Великий построй,
Всеблагой!

ПОСЛЕДНЯЯ МОЛИТВА

О, склони нас по воле Твоей,
как склоняешь деревья плодами
благодатными в месяц тишрей...
Мы ведь тоже растенья с ветвями,
преклонёнными грузом скорбей.

Не лишай наши корни святой,
бесподобной в тиши предрассветной,
кровной, выстраданной, заповедной –
той земли, что дана нам Тобой.

Непостижна Премудрость Творца,
Его Воля неисповедима –
не даёшь нам златого венца,
нимба, светлого ангелов чина...

Снизойди же до болей и бед
чад Твоих, что Единого славят,
дай нам с этой землёю завет –
новой жизни немеркнущий свет,
и сотри нашей вере в ответ
со скрижалей судьбы
слово
"мавет".
--------------
тишрЕй – сентябрь–октябрь
мАвет – смерть