Петр Криксунов

Нет Майи

Не стало Майи Каганской.

Зияние, разверзшееся в нашем культурном пейзаже - и русскоязычном, и ивритском - настолько непредставимо, что лучше ему не верить. Пусть лучше она по-прежнему увлеченно работает за письменным столом во всё той же маленькой иерусалимской квартире: придаёт завершающий блеск последней версии статьи о Платонове. Ведь шлифовать текст - значит шлифовать душу. А разве что-нибудь еще существует на свете, кроме души? "Ничего нет, кроме метафизики", - любила говорить Майя. И так жила, так писала. О Мандельштаме, Набокове, Достоевском, Булгакове, Жаботинском, Солженицине, Толстом, Уэльбеке… Художественную прозу - о литературе. Майя Каганская была писателем, поэтом в прозе, философом, культурологом. Ее жанр - всегда монолог, кристаллизующийся из внутреннего, разношерстного многоголосья, или - множественных внутренних диалогов с русской, русско-израильской и западной культурой.

Именно из-за этого вечного монолога - обо всем значительном (и кто бы с ней не соревновался, у них получается не так глубоко, энергично и увлекательно) - я чувствую себя сейчас не на месте. До чего жаль, что она не может сказать сейчас сама о себе самое главное - с той стороны!

Майя относилась с жадным любопытством ко всем большим явлениям окружающего мира: к политике, истории, науке, новейшей эстетике. Но бывала не менее внимательна и к не столь крупным жизненным объектам - вроде иерусалимских кошек, например (возможно, читатели помнят ее эссе о них). И тут же: НАТО атакует в Ливии - и Майя, вчистую игнорируя собственное нездоровье, увлечённо штудирует труды Муаммара Каддафи в переводе на русский. До чего жаль, что она не успела ничего написать об этом!

Мы с Майей были дружны 40 лет, и я не помню в общении с ней ни единой минуты, которая походила бы на предыдущую. При любом состоянии здоровья, при любом настроении - доминировала пронзительная, неожиданная творческая мысль, генерировались новые идеи, всегда увлекательно излагаемые.

Основное большинство майиных текстов, опубликованных на иврите, переводил я. Но у нас с ней был не сам собой разумеющийся технический союз автора с переводчиком. Это было настоящее взаимодействие, с реальными результатами - и в оригинале, и в переводе (временами - в совершенно разных точках). Больше всего ей хотелось, чтобы ее тексты воспринимались так, будто оригинал создан непосредственно на иврите, а русская "версия" - всего лишь блестящий перевод.

Часто бывало, что критическая проза Каганской писалась в связи с - , или в результате нашего с ней обсуждения тех вещей из русской классики, старой и новой, которые я собирался переводить на иврит. Временами Майя подключалась лишь когда работа над переводом была уже в разгаре. Особую радость приносила мне возможность выпустить под одной обложкой майину статью вместе с переведенным мной классическим произведением, как это было в случае с "Приглашением на казнь" или "Собачьим сердцем". Вышел на иврите и целый отдельный сборник майиных статей, под названием "Сумерки богов". (Выйди он по-русски, мы озаглавили бы его по набоковской формуле: "Скрипка в пустоте" - подобно тому, как Набоков охарактеризовал своё "Приглашение на казнь").

Иначе произошло с Платоновым. Составленная и переведенная мной книга сначала вышла, а потом только удалось соблазнить Майю о ней написать. Задача оказалась не из легких: Майя давно и высоко ценила Платонова, но среди почитаемых ею авторов вряд ли можно было отыскать кого-либо более чуждого ей, чем Платонов. И ей самой, и ее писательскому таланту. Состав книги таков: роман "Счастливая Москва", рассказ "Московская скрипка", повесть "Ювенильное море", мое послесловие. И вся она называется тоже "Счастливая Москва".

Ни одна из канонических вещей Платонова - ни короткая, ни объёмная (как "Котлован" или "Чевенгур") - ни разу не вызвала у Майи желания сесть за письменный стол.

И вот - "Счастливая Москва".

"Никогда в жизни ничего подобного не читала!" - с неожиданным восторгом объявила мне Майя, берясь за перо. Работа над небольшим текстом, представленным ниже на суд читателя, продолжалась почти 8 последних майиных месяцев. Ее нельзя назвать совсем уж законченной - я сделал максимум возможного, объединив всё лучшее и наиболее последовательное из сохранившихся страниц рукописи.

Майина цель была - сказать о гении Платонова ТО и ТАК, как еще никогда и никем не было сказано. Увидеть в себе самой до конца, но оформить не только уникальным своим внутренним, но и вдруг понятным всем языком. И - полный нигилизм: все принятые подходы неверны, хотя бы потому, что приняты, накатаны. По давней майиной практике: если подобное ее отрицание достаточно тотально, - оно в конце концов оборачивается утверждением, увенчиваясь НОВЫМ - для нее и для всех - опытом. И тут необходимо, конечно, задействовать до упора и единовременно весь арсенал таланта, интуиции, знаний: по принципу, похожему на иронически приводимую ею затёртую цитату из Ленина, - при том, что у Майи вместо коммунистического коллективизма - творческий индивидуализм, носящий временами еще и национальную окраску. Кроме того, абсолютно неважно, есть ли у этого НОВОГО что-либо общее с так называемой действительностью. Оно наделено абсолютным правом на отдельное и независимое существование.

Коллективист Сталин чуял в Платонове давним семинаристским чутьём запредельно-крайнюю коммунистическую ересь, а творческий индивидуалист Майя Каганская - тоже углядела ересь, но античеловеческую. При этом, неверно было бы утверждать, что Майя - против Платонова. Она поражена "Счастливой Москвой"! Такое мог написать только гений, каких не бывало. Удручающий, невыносимый - но гений. "Загвоздка" состоит в том, что его темная личная и писательская гностика, как образ мысли и образ образа, для Майи - суть огромный запретный личный соблазн! Мне это было сказано прямо, в беседе. Нет, она ни в коем случае не против Платонова. Она против соблазна.

Общий фон и тон художественно-критической прозы Майи Каганской, даже в самых веселых ее местах (а такие встречаются, и еще как) - это трагизм бытия. Майя ощущала его всегда острее чего-либо другого: каждую секунду, каждый божий миг. До чего же удивительно, что собеседникам становилось от ее трагизма только светлее на душе - почему-то было с ним (и, прежде всего, с ней - его носительницей) намного увлекательнее существовать. До чего же жаль, что не дожила, - не успела сымпровизировать прямо перед завороженными слушателями, "на ходу", в ритме мысли и дыхания, очередной - блистательный, неповторимый - живой устный комментарий к своей собственной, пусть даже уже написанной, статье о Платонове, и озвучить его сама - беспощадно ярко, как только она одна умеет. Мои слова здесь - в какой-то степени суррогат такого ее авто-комментария.

Подобно Мандельштаму, она говорила одна "за всех с такою силой, чтоб нёбо стало небом, чтобы губы потрескались, как розовая глина…".

Вести, 21.07.2011

Майа Каганская: Платонов, Сталин и тьма
Сайт Майи Каганской

Hosting by