Ари Шавит

Плохо евреям

Биографическая справка:

Ахарон Аппельфельд родился в Черновцах в 1932 году. Пережил ужасы Катастрофы и в 1946 прибыл в Палестину в рамках Алият Ха-Ноар.

В 1959 был опубликован его первый рассказ. Хотя Катастрофа непосредственно почти не отображена в книгах Аппельфельда, ее печать лежит на всех его произведениях, большая часть которых описывает предвоенную Европу или Израиль в первые годы после войны. В предвоенной Европе теряется связь с действительностью, даже когда герои хотят насладиться покоем, их охватывают тревога и предчувствие Катастрофы. Катастрофа это неизбежный конец, последовавший за истощением еврейской культуры. В послевоенном Израиле подростки, пережившие Катастрофу, встречаются с обществом пропитанным мифами о Пальмахе и о поселенцах-первопроходцах, блуждают по чужой и незнакомой им стране.

Аппельфельд занимает должность профессора ивритской литературы в Беэр Шевском университете.

Интересно обоснование судей, решивших наградить Аппельфельда премией Бренера по литературе: "Чувство художника подсказало ему не описывать саму Катастрофу, ибо хроника ужасов сильнее воображения и мешает любому художественному оформлению. Однако он впитал ужасы и усвоил их на глубине своей, содрогающейся от страданий, души, которая не в состоянии освободиться от трагических противоречий".

Ахарон Аппельфельд постоянно боится. Даже когда он сидит в Иерусалимском кафе и пишет свою тридцатую книгу, его не оставляет ощущение тяжести еврейской судьбы и страха перед следующим взрывом. Поэтому ему порядком надоели разговоры о том, что палестинцам плохо, а евреям хорошо.

Его голос еле слышен. В подвале его дома, Ахарон Аппельфелд не разговаривает, а шепчет. А когда он приближается к болевой точке своей жизни, его вообще не слышно. Это происходит, когда он описывает Черновицкую пастораль перед войной или красоту своей матери, или когда пытается вызвать дух той, утерянной, безмятежности центра габсбургской Европы, просвещения, оперы, эстетики, умеренности, эрудиции. Как все это исчезло. Как в одночасье исчез человечeский облик.

В подвале сумеречно. Зимний свет не проникает внутрь, а электрическая лампочка не горит. Создается ощущение, что Аппельфельд не хочет мешать своим призракам, не хочет прогонять тени. Нет, нет, свои новеллы он не печатает на этом компьютере. Он не верит в компьютер, не любит его отчуждения. Он предпочитает писать от руки в своем любимом Иерусалимском кафе. И только в конце, когда текст закончен, он перепечатывает его на этой маленькой печатной машинке. "В ней есть что-то мистическое", - утверждает Аппельфельд. Она с ним уже 50 лет и сохраняет чувственную, первичную связь со словом. Что это за литература без этой первичной связи, без возврата к первичной материи.

Аппельфельд не признается в этом, но в своих глазах он литературный родственник Пруста. В своих 30-и книгах написанных за 50 лет, он пытается отследить потерянное время. Вернуть потерянный мир. Умерить непреклонный Иерусалимский иврит, смягчить его и привести назад к Карпатам. К тому еврейскому богатству, к той еврейской боли, к бабушке-дедушке, и конечно, к отцу, к матери. Ко всему тому что было стерто.

Он невысок, круглолиц, в глазах иногда появляется бесовская искра. В свет он выходит только в берете, который придает ему вид бундовца. Но у себя в комнате 71-ти летний писатель на мгновения выглядит как тот восьмилетний Эрвин, который в одиночку прошел через ад и выжил, который в одиночку участвовал в грандиозном еврейском марше 20-ого века.

"Дикий расцвет" – книга, которая вышла на этой неделе – не о Катастрофе. Это, почти мифологическое повествование о запретной любви между еврейскими братом и сестрой в Карпатах начала 19-го века. Вряд ли, новая книга изменит амбивалентное отношение израильтян к Аппельфельду. Не смотря на международное признание, здесь к нему относятся как к "другому". Не мятежник, но не совсем сионист. Не "принадлежит", но и не "не принадлежит". Еврей.

Мои духи и черти

Ахарон Аппельфельд, свои рассказы вы пишете в кафе, а не в рабочем подвале. Почему?

Я нуждаюсь в людском окружении. Может быть, это реакция на тот период, когда я был одинок. Когда я один дома, я невольно возвращаюсь к своим чертям и духам. Среди людей я чувствую себя уверенней, лучше, не так пессимистично.

Можно задать вопрос об этих ваших чертях и духах?

Мне было 8, когда в дедушкином селе появились немцы и румыны. Бойня еще не стала промышленностью. Они просто шли от дома к дому и убивали. Я был в кровати, а отец возился в огороде. Раздались крики. Стрельба и крики. Я до сих пор не знаю, что же там произошло. Я мог узнать, но предпочел неведение. Мама была красавица.

До конца войны вы были один?

Да. Я спрятался в кукурузном поле, а ночью меня нашел отец. В гетто и на марше мы были вместе. Несколько раз отец спасал меня, но потом нас разлучили и 4 года я был один, с 8-и и до 12-и лет. Я выжил. Выжил как зверь.

Это ежедневно сопровождает вас?

Я заставляю себя не предаваться этому, не даю голосам овладеть собой. Я считаю, что это опасно. Но и ошибочно запирать все в подвале. Это то, что сделало большинство переживших Катастрофу. Но человек, который порывает со своим прошлым, стирает прошлое, становится душевным и культурным инвалидом. По-моему, основная болезнь израильского общества связана с тем, что слишком многие порвали со своим прошлым. Я избрал другой путь.

Против Вас выдвигают претензии, что в своих произведениях Вы слишком много заняты Катастрофой, уничтоженным еврейством центральной Европы. Вы почти не пишите о сегодняшнем Израиле.

По-моему, недостаток израильской культуры и израильского духа связан с тем, что нарушена непрерывность. Нету постепенной эволюции из еврейского прошлого в израильское настоящее. Израильское и сионистское повествование не включается в общий контекст еврейского повествования. Слишком много "здесь" и "сейчас". Вы знаете, что меня спасало во время войны? Тепло и любовь, которые я получил от родителей. Меня спасало ощущение, что вот сейчас, мама меня заберет. Не может быть, что она не вернется меня забрать. А после войны, в пятидесятых, когда я уже мог писать на иврите, я решил писать об уничтоженном мире. Я решил воплотить мать и отца, дядей и бабушек в своих произведениях. Когда я пишу о них, они не такие мертвые. Таким образом смерть не окончательна. Последнее слово не за ней.

Это нравоучение, культурная рекомендация?

Смотрите, в сионизме есть агрессивный элемент. Сионизм боролся против идиша, против рассеяния, против Еврейства. Я понимаю, что тогда это было необходимо. Но сейчас мы расплачиваемся ужасной ценой. Мы расплачиваемся тем что урезаем еврейский дух. В своих произведениях я пытаюсь расширить его. Я не идеолог и не полемист. Я пытаюсь охватить всю сложность еврейского повествования. Я пытаюсь понять современный еврейский дух во всех его ипостасях. Я ощущаю близость к идишистам, к сионистам, к коммунистам, к ассимилированным. Ведь там я их всех уже видел. Все погибали в одной и той же яме. Поэтому я им всем симпатизирую. Я понимаю ортодоксов из Агудат Исраэль, но и леваки из Ха-Шомер Ха-Цаир тоже часть еврейской судьбы. И Кафка, и Роза Люксембург, и Ариель Шарон, все они отклики на еврейскую судьбу. Все они части еврейского повествования.

Вы утверждаете что "израильскость" отторгнула себя от еврейской истории. От юмора, милосердия, эстетики, кругозора современного европейского еврейства.

Да. Это было движение к примитивизму, попыткой ампутировать внутренние духовные органы, образовалась культурная и духовная инвалидность. Я думаю, что сейчас Еврейский Народ ведет войну на два фронта. Войну против арабов – за тело, и войну против себя самого – за душу. Идентификация еврейства с религией, от которой пытаются отторгнуться, создает вакуум. Образовалась черная дыра в самоидентификации, глубокое отвращение от всего еврейского. Но не может быть существования без еврейской самоидентификации. У общества без корней нет будущего.

Сила инстинкта

Давайте перейдем к войне за тело. Что вы думаете по поводу еврейско-арабского конфликта?

Арабов я не знаю. Для меня они абстракция. В Гарварде, в Оксфорде и в других университетских центрах я столкнулся с арабскими интеллигентами. От них я слышал серьезные высказывания. "Почему вы не в Европе?", - спрашивали они. "Вы принадлежите другому миру", – утверждали они. Некоторые из них выражались гуманней: "Вы хотите, чтобы ваша судьба была такой же, как судьба крестоносцев?". Они, действительно, видят в нас крестоносцев, а в себе самих Саладина, изгоняющего крестоносцев. Эта аналогия полна инстинктов. Я знаю силу инстинкта. Этот инстинкт говорит: "Прочь отсюда".

Вы так представляете себе конфликт? Вы верите, что арабы хотят нас изгнать отсюда?

Я уверен, что в арабском мире есть человечность, которая мне не знакома. Я столкнулся с проявлениями человечности украинских злодеев во время войны, и конечно же можно найти ее у и арабов. Они страдают. Они люди. Но я не принимаю модную салонную метафору, которую распространяют СМИ.

О какой метафоре идет речь?

Палестинцам плохо, а евреям хорошо. Им плохо, а нам прекрасно. Я этого не принимаю. Что там я не знаю, представляю себе, что плохо. Но то, что здесь хорошо, это, конечно, не верно. И не только потому, что каждый день взрываются люди, а и потому, что нация недомогает. Нации плохо самой с собой. Каждый пытается вырваться из этого порочного круга. Есть признаки разложения.

Вы, действительно, можете себе представить разложение?

Когда я прибыл сюда в 46-ом было и чувствовалось племенное единство. Даже когда все арабские государства напали на Израиль, нас не оставляла надежда. Было будущее. Было ощущение своей правоты. Мы потеряли это ощущение и живем с постоянным чувством вины. "Мы сделали так, а так не сделали". Во всем мире нас изображают как сильное милитаристское общество, домогающееся земель, жаждущее крови. Что-то вроде Спарты, в которой каждый солдат и сумасшедший патриот. Садится в танк, припаркованный возле дома, и катит в Шхем. Но это не то, что я вижу вокруг. Я не вижу Спарту, я вижу лагерь беженцев. Я вижу иммигрантов. Отсутствует отношение к коллективу и к земле. Попытки сионизма пустить корни в этой земле прекратились. Есть фанатизм, но он маргинален. И нам плохо. Мы народ без самоидентификации. Мы народ, который все еще ищет свой путь. Народ, который не знает, как бороться со своей судьбой.

Вы, иногда, видите гетто вокруг себя?

Некоторые американцы утверждают, что Израиль это вооруженное гетто. И это правда. Они имеют в виду отрицательный аспект, но есть и положительный. Все-таки это вооруженное гетто. Гетто, но вооруженное. Но когда я разглядываю это вооруженное гетто, я вижу, насколько оно слабо. Каждый день, с утра до вечера весь мир ругает нас, утверждая, что мы неполноценное, искаженное, плохое, нездоровое существо. Если все постоянно утверждают что ты плохой, надо быть железным чтобы не начать чувствовать, что это так. А мы далеко не из железа. Люди вопрошают, что же в нас плохого.

Это и ваше ощущение?

Когда оглядываю свою жизнь – жизнь ребенка из ассимилированного дома, который сам пережил войну, превратившись в маленького лесного зверька – я благодарю Бога за то, что уберег меня от самоненавистничества. Спасибо Богу, за то, что я в состоянии принимать себя самого таким, как я есть. Кто же хочет быть маленьким лесным зверьком? Я мог возненавидеть и себя, и родителей и все это проклятое племя. Я решил не уступать соблазну, а принять с любовью то, что со мной произошло и тех людей, которые выжили вместе со мной. Не убегать на край света от Еврейства. Не убегать ни в Новую Зеландию, ни в киббуц. А, наоборот, возлюбить этих беженцев. Все это племя, которое преследуется и снаружи и изнутри. Которое ненавидят другие и, которое само себя ненавидит.

Вы утверждаете что мы больны самоненавистничеством? Это действительно так? Факт?

Конечно. Я помню себя первоклассником в Черновцах, которого остальные дети называли богоубийцей, последним псом. Так было принято. Это было в крови. И это было основным мотивом в истории европейского Еврейства. С того момента, когда наша нога ступила на землю Европы. Богоубийца не может быть хорошим. И самое страшное это то, что мы сами это усвоили. Мы сами уверовали в то, что мы искажены. Мы превратились в племя преследуемое снаружи и изнутри, племя, которое пытается не быть самим собой. Отсюда и нужда найти внутреннего еврея, который во всем виноват.

О чем это вы?

Возьмите к примеру "остюден", когда немецкие евреи почувствовали, что они уже почти двумя ногами стоят в немецкой культуре, появились евреи из восточной Европы. Кто с окладистой бородой, кто с пейсами, ходили по улицам с кучей детей и громко разговаривали. Возникла паника: "Эти, с плохим запахом вернулись. Мы не хотим вас здесь видеть. Не хотим остюден. Вы подвергаете нас опасности". И так это продолжалось. Это существует и сегодня. И даже в Израиле. Этим объясняется страх перед Меа Шеарим. Современные евреи больше не хотят быть Евреями. Бегут от своего Еврейства. Все, что заставляет их вспомнить о Еврействе, пугает их, пробуждает отвращение. Им это кажется не эстетичным.

Значит, современное еврейское повествование это повествование о бегстве от еврейства?

Конечно. Все современные еврейские течения усвоили антисемитизм. Просвещение? Будь поменьше евреем. У себя дома будь кем хочешь, но на улице будь как все. Коммунизм? Отбрось национальную или племенную принадлежность. Сионизм? Нужно стать нормальными. Освободиться от еврейских комплексов и от еврейского образа жизни. Стать сапожниками, плотниками и крестьянами. В конце концов, это были провалившиеся попытки убежать от еврейской судьбы. Они не удались и не могут удаться.

Я помню в лагере беженцев в Загребе, когда меня присоединили десятым к миньяну, я воспрял духом. И это не смотря на то, что я из ассимилированного дома, который почти что стал европейским. Вдруг в 13 лет я почувствовал, что я возвращаюсь к еврейству. Что в этом есть смысл. Что я не людская пыль, что эти евреи не людская пыль. Наоборот. Это люди, пережившие великое испытание. Может быть испытание слишком велико для них и поэтому они не знают, как противостоять ему. Поэтому они выглядят слабыми, иногда несчастными, побитыми. Когда в Израиле меня уговаривали оставить все это, я не мог. Я понял, что передо мной великое повествование, то испытание, которое пережили евреи. И я решил быть его частью. Я решил попытаться рассказать обо всем. Во всех моих произведениях, на протяжении всей жизни, я стараюсь любить этих несчастных, гонимых и прокаженных.

Европейское алиби

Сегодня, когда мы стали агрессивной захватнической державой, Вы продолжаете считать, что мы жертвы?

Мы не праведники и не ангелы. Но и пока что нет поездов из Дженина в концентрационные лагеря в Негеве. Нет труб крематориев. Но, почему-то и у лондонского Гардиана и парижского Ле Монда есть каждодневная потребность в этом сравнении – заявить что евреи они немного как нацисты. Не совсем нацисты, но немного. Когда я сталкиваюсь с этим, я утверждаю, что это сидит глубоко в европейской цивилизации. Эта глубокая потребность нас демонизировать. Европа до сих пор не представила самой себе полный счет за то, что произошло в 39 – 45-ых годах. Ведь дело не только в нацистах и в Германии. Из Франции открыто высылали женщин и детей. По всему континенту были коллаборационисты. И это происходило не в Замбии или в Никарагуа, а в центре Европы. До сих пор никто не исповедался и поэтому у европейцев такая потребность утверждать, что евреи не лучше. Евреи даже хуже.

Вас пугает этот процесс? Он вызывает какие то ассоциации?

Мы убежали, спасая души. Мы - европейские беженцы. Можно было бы ожидать, что Европа почувствует ответственность за своих беженцев, почувствует моральный долг защитить их, удостоверится, что им не причинят зла. Вместо этого Европа заявляет: "Вы, в сущности, нацисты. Тогда у вас не было такой возможности, а сейчас есть". Они готовят себе алиби: "Если с евреями снова что-то случится, это будет по их собственной вине, а не из-за нас. Мы их предупреждали".

Вы предвидите такое? Возможно уничтожение Израиля?

Я не хочу смешивать Катастрофу с действительностью. Многие с легкостью это делают, я стараюсь воздержаться. Но, когда я увидел по египетскому телевидению сериал в стиле протоколов сионских мудрецов, я сказал себе: "Ну вот, снова. Еврейские деньги. Евреи правят миром". Я это уже пережил 60 лет назад.

Вы считаете, что настоящий процесс может завершиться так же как тогда?

Я боюсь. А есть ли здесь кто-нибудь, кто не тревожится. Я попробую сформулировать это без эмоций – около 200 миллионов арабов нас не любят, ну очень не любят. Около миллиарда мусульман тоже не очень любят. И европейцы на самом деле не любят. А нас так мало. Всего 5-6 миллионов. Слишком мало. Больше ничего не скажу.

За эти годы насыщенные терактами что-нибудь напомнило прошлые ужасы?

Я стараюсь не терять пропорции. Именно потому, что пережил ужасы. Но последние годы я воздерживаюсь от езды на автобусах, хотя и стыжусь этого. Я боюсь, что автобус может взорваться, и мне стыдно этих страхов. Я ощущаю беспокойство, сидя в иерусалимском кафе. И кафе может взорваться. Когда моя внучка в школе, все беспокоятся когда же она вернется. Ведь все может случиться. Мне интересна эмоциональная сторона. Катастрофу я пережил без родителей, как маленький зверек. Я должен был бы попасть в психушку. Но именно пережитое научило меня видеть все в широкой перспективе и наперед.

???

Когда я подвожу итоги, я вижу ту же еврейскую судьбу. Более 1000 лет богоубийство преследовало нас в Европе. Мы надеялись начать все по-новому и на новом месте. Но вот и здесь это снова начинается. Мы надеялись уклониться от судьбы преследуемого меньшинства, но и здесь эта судьба преследует нас.

Вы не отчаиваетесь? Не боитесь за будущее еврейского народа?

Меня беспокоят страдания. Жизнь на первом месте. Спасение жизни. Поэтому у меня нет претензий к тем, которые пытаются избежать этой страшной судьбы. Так тяжело все это переносить. Иногда я думаю об идее Герцля до того, как он стал сионистом. Я говорю о массовом крещении. Не пойти ли нам всем в Ватикан и не креститься ли? Раз и навсегда отделаться от еврейства. Нет, я не советую этого делать. И в ислам я не советую переходить. Но и читать мораль тем, кто уезжает в Лос-Анжелес, тем, чьи дети через два поколения будут только американцами, я не хочу. Процесс, который мы переживаем полон страданий. Может быть верующий еврей может это вынести. Но как же может выдержать еврей, у которого нет панциря веры.

О чем же вы пишите? О евреях и их судьбах?

Я пишу о современной еврейской душе во всех ее формах и оттенках. Т. Элиот писал, что литература это общая память народа. Но наша литература испорчена, она не разглядела еврейскую коллективную душу. В 48-ом она разглядела только душу, которая выросла между Мерхавией и Нахалалом, между Изхаром и Шамиром. Но и в своем следующем перевоплощении она разглядела душу с улицы Шенкина, университетскую душу. Это, конечно же, симпатичная и интересная душа. Но насколько она широка? Насколько она еврейская? Насколько современна? Я пытаюсь расширить эту тему. Я всегда был в оппозиции, потому что воспринимал вещи иначе. И сионизм и еврейский коммунизм и ассимиляцию я воспринимаю как реакцию на испытание, переживаемое Еврейским Народом. Это желание исправиться, исправить весь мир. Все эти разочарования, неудачи.

Отсутствие эмпатии по отношению к еврею, это вам мешает в израильской литературе и в израильском духе?

Это не только литература. Это израильская интеллигенция. Шиллер различал наивного художника, принимающего действительность и людей такими, какие они есть на самом деле, и сентиментального художника, который считает, что действительность ненормальна. Это как раз характеризует израильскую интеллигенцию. Она очень критична, полна страсти вершить суды. Способность абстрагировать превышает способность материализовать. Желаемое принимается за действительное. Никто не вникает в сложности, только критикуют и выносят приговоры. Я не полемист и не идеолог. Я не люблю идеологии. Когда я изучаю сложность еврейской жизни, я считаю, что пришло уже время проявить сострадание к самим себе. Немного любви по отношению к самим себе. Пожалеть арабов? Пожалуйста. Но и евреи заслужили сострадания и доброго слова. Их тоже можно любить.

Но ведь роль интеллигенции критиковать, поднимать моральную планку как можно выше.

Из недели в неделю в ваших газетах с преданностью пишут о палестинских бедах. И я задаю себе вопрос, почему же не пишут и о еврейских бедах. Или их не достаточно? Или мало еврейской боли? На каждой улице, в каждом доме есть боль. Можно было бы посвятить одну неделю палестинской боли, а одну еврейской. Это бы позволило увидеть вещи в иной перспективе.

"Гаарец", 06.01.2004

Перевод Д.Файн, В.Кайков

Другие статьи о Холокосте

Hosting by