Алекс Тарн

Убей

(Опыт сравнительного литературоведения)

Как и у всех нас, и у меня были левые приятели. Были. Сейчас, завидев их протянутую руку, я засовываю свою поглубже в карман, и нет такой силы, что вытащит эту руку-крюку с судорожно сжатым кулаком. Почему – сжатым? почему – судорожно? Бог его знает... - видимо, потому, что чувство - сильное. Какое чувство? Гадливости? Презрения? Ненависти? Боли? Всего - вместе, всего помногу. Не взвесить, как не измерить бездну...

А вестибюль приемного покоя...

Там столько жертв! Их привезли сейчас.

Все эти лица, голоса... какое

Перо опишет? Девушка без глаз

(Они полны осколками стекла)

Рыдает, что она не умерла.

Маленькая викторина: о какой больнице идет речь? Бикур Холим? Хадаса? Бейлинсон? – А вот и нет, не угадали, Вы – слабое звено, ха-хулия ха-халаша... шалом! Стихи эти написаны Верой Инбер в 1942 году, в блокадном Ленинграде. Называются они: “Мы – гуманисты”. Хотите еще? – нате:

Есть чувства в человеческой душе,

Которыми она гордиться вправе.

Но не теперь. Теперь они уже

Для нас как лишний груз при переправе...

У нас теперь одно лишь чувство – Месть.

Но мы иначе понимаем это;

Мы отошли от Ветхого Завета,

Где смерть за смерть. Нам даже трудно счесть...

С лица земли их будет сотни стертых

Врагов – за каждого из наших мертвых.

Мы отомстим за юных и за старых:

За стариков, согнувшихся дугой,

За детский гробик, махонький такой,

Не более скрипичного футляра...

“Фуй, какая гадость, “ - скажет дежурный подонок из дежурной газетки дежурному мерзавцу из дежурной телепередачки – “да это просто пропаганда фашизма! Подстрекательство! Куда только смотрит полиция!?“ Врете, сариды с циммерманами. Врете, как врали везде и всегда, поганым свинцовым враньем в цветной обертке “на дурачка“. Увы, дурачков всегда находилось в избытке – уж больно оберточка смазлива. Кровью этих дурачков залита ваша, бейлины-гоблины, дорога в ад. Жаль только – никакой ад вас не сдюжит – провалится донце под чудовищной тяжестью вашего вранья; сдохнет Люцифер от нестерпимой вони вашей демагогии; задохнется адский огонь под блевотной лавой ваших грехов... Пропаганда фашизма? Фашизма? Вера Инбер, в фашистами осажденном городе, замерзая в невыносимую зиму 42-го, подыхая с голоду на 125-граммовом пайке блокадного хлеба, кровью выхаркнувшая эти слова – фашистка? Слушайте дальше, господа гуманисты, не воротите в сторону жирные лоснящиеся хари:

Мы – гуманисты, да! Нам дорог свет

Высокой мысли (нами он воспет)

Для нас сиянье светлого поступка

Подобно блеску перстня или кубка,

Что переходит к сыну от отца

Из века в век, все дале, без конца.

Но гуманизм не в том, чтобы глядеть

С невыразимо-скорбной укоризной,

Как враг глумится над твоей отчизной,

Как лапа мародера лезет в клеть,

И с прибежавшего на крик домой –

Срывает шапку вместе с головой.

Избавить мир, планету от чумы, -

Вот гуманизм! И гуманисты – мы.

Вот ведь как... Тогдашняя чума – кровавый немецкий нацизм; нынешняя чума – кровавый арабский нацизм. Все так просто, так очевидно... Вот они, окопы; вот он – фронт; вот он – враг, алчущий убить тебя, твоих детей, твоих стариков. Убей его, прежде чем он убьет тебя. Убей. Убей чуму. Оттого-то чисты, как песня, наши мальчики с автоматами – сыны света - на блокпостах и в танках, в засадных схронах и в лобовых атаках, в патрульных джипах и боевых вертолетах, - наша слава, гордость и защита, наши дети, вытаптывающие склизкую гадину.

Если ты фашисту с ружьем

Не желаешь навек отдать

Дом, где жил ты, жену и мать,

Все, что родиной мы зовем, -

Знай: никто ее не спасет,

Если ты ее не спасешь;

Знай: никто его не убьет,

Если ты его не убьешь.

Так убей же его, чтоб он,

А не ты на земле лежал,

Не в твоем дому чтобы стон,

А в его - по мертвым стоял.

Так хотел он, его вина, -

Пусть горит его дом, не твой,

И пускай не твоя жена,

А его пусть будет вдовой.

Пусть исплачется не твоя,

А его родившая мать,

Не твоя, а его семья

Понапрасну пусть будут ждать.

Так убей же хоть одного!

Так убей же его скорей!

Сколько раз увидишь его,

Столько раз его и убей!

Это уже Константин Симонов, в том же, 1942 году. Без комментариев.

Ради модного ныне “равновесия“ приведем “точку зрения противоположной стороны“. Один из главарей ФАТХ-Танзим в Иудее и Самарии, генерал песчаных карьеров Хусейн а-Шейх дает интервью корреспонденту “Едиот Ахронот“ Нахуму Барнеа из осажденной танками Цахала Рамаллы. Интервью с петлей на шее... Отчего-то ожидаешь антураж сырого подвала с капающей где-то на фоне водой и чахоточных че гевар в лохмотьях и струпьях. Черта с два! Дверь в рамалльскую квартиру несгибаемого борца за свободу голодающих палестинцев открывает служанка-цейлонка. Барнеа поясняет: “Девушки с Цейлона и из Бангладеш в среде богатых палестинцев – как наши филиппинки“. Дальнейшее описание революционного подполья: “Кресла из мягкой красной кожи, фарфоровая бело-золотая люстра, коллекционное оружие на стенах, огромное чучело львицы с двумя детенышами при входе, мебель красного дерева... “. Что ж, как говорил незабвенный спортивный комментатор времен застоя Н.Н.Озеров: “так защищаться можно“.

“Я воздействую на израильское общественное мнение, - говорит а-Шейх – я знаю, что без его помощи мы не создадим государства. Я также пытаюсь воздействовать на международное общественное мнение. У нас не будет государства, которого мы хотим, без того, чтобы мир не принудил Израиль“.

Прочтите это еще раз. Нет, непонятно... Глаз у нас “замылился“, слух не воспринимает слов, затертых бесконечным теле- и радиодебатным пережевыванием. Давайте я вам переведу, по-простому, так чтоб понятно было. Представьте себе, идете вы по улице ярким солнечным полднем, и все вокруг такое свое и привычное, что просто хоть плачь. Вы молоды и здоровы, мышцы ваши играют под рукавом рубашки, как щенки ротвейлера; в личной жизни все не то что тип-топ, но просто даже тип-топ-топ; карьера – на взлете; друзей - много и все богатые; врагов - мало и все сдохли от зависти... Живи – не хочу. И вдруг останавливает вас невесть откуда здесь взявшийся урод. Видок у него поганенький, уголовный такой видок. И в руке у него ножичек, кривенький, как и он сам. “Стой, фраерок, я тебя щас резать буду“, - говорит вам это чучело и лыбится и дышит в ваше лицо зловонным своим выхлопом.

Для начала вам всего лишь жаль испорченного настроения. Шибздик не выглядит опасным – вам ли бояться, с вашей-то мышцой... И вы пытаетесь продолжать свой путь, отодвинув мерзавца твердой тренированной рукой. Но не тут-то было. Урод пускает в ход свой ножичек. И вот она – первая кровь. Ваша, заметьте. И хотя это всего лишь царапина, на вас производит крайне неприятное впечатление та веселая легкость, с которой урод действует ножичком. Он не шутит, этот карлик! Он щерится и теснит вас в переулок, поближе к мусорным бакам, родственным ему как внешним видом так и содержанием. Здесь, на своей площадке, он даже кажется выше ростом и шире в плечах. Да, положительно, он уже не карлик. А может, это изменившееся освещение обманывает вас? И куда только подевался полдень?

Теперь вы перед серьезной дилеммой. Пустить в ход силу? Вроде бы выбора нет. Вопрос – как не превысить пределов необходимой обороны. Дашь ему в рог чуть-чуть сильнее, – и поди потом объясняйся с судьей... На карте – карьера, будущее, завтра лететь в Европу... обидно. И вдруг вы обнаруживаете, что вас - двое. То есть – помимо урода. У вас внутри обнаруживается некое “второе Я“, с которым вы ведете отчетливый диалог. И это “второе Я“ (назовем его для краткости “Шимон“ – просто, чтобы как-то обозначить) говорит вам резонную, в общем, вещь. “Дай ему, гаду, двадцать шекелей, – говорит Шимон - пусть подавится. Авось отстанет... себе дороже заводиться“.

Бумажку бандит берет, но отставать и не думает. Напротив, делается будто бы еще повыше... “А, черт, - говорит Шимон – делать нечего – дай ему еще сто“. Бандит берет и сотенную и, не давая вам отдернуть руку, делает в ней безобразный и очень больный надрез. Это уже слишком. Вне себя от ярости, вы наконец-то заезжаете подонку по уху. Он отлетает к мусорным бакам. В мутном свете фонарей вы видите, как эта мерзкая падаль копошится там, в углу. Добить! Вы уже замахиваетесь ногой, но тут Шимон хватает вас за фалды. “Ты что, с ума сбрендил, - кричит Шимон – еще убьешь, не дай Бог. Лучше сваливай!“ И вы поворачиваетесь спиной к поверженной гадине. И делаете несколько шагов из переулка. И получаете удар ножом в спину.

Нет, вы еще живы. Пожалуй, даже сейчас вы еще намного сильнее вашего врага. Но насколько разительно изменилась ситуация… Где они, - яркий полдень, уверенность в себе, блестящая карьера, заманчивые планы? Зловещая гоп-стопная ночь, вы заперты в темном переулке, вы истекаете кровью, и темное отвратительное существо загораживает вам дорогу. И пока вы отчаянно пытаетесь проснуться и, понятное дело, не просыпаетесь, ибо это – не сон, урод пристраивается на ящике – дабы отдышаться перед последним усилием, и, поигрывая ножом, объясняет вам, как именно он намеревается перерезать вам горло.

“А ты, фраерок, - прыткий, - говорит вам урод – только один хрен – деваться тебе некуда. И чтоб ты зря не понтился, я тебе даже объясню – почему. Силенок у тебя, бугая, еще на десятерых хватит. Так что в одиночку мне тебя не завалить. Если бы не два моих кореша, прямо не знаю, как бы и справился. Но уж втроем-то мы на тебе точно спляшем. Первый мой кореш, это, конечно – Шимон. Ты, Шимон – молодец, честный фраер. За это я тебя зарежу вторым и не больно.“ Тут вы в ужасе оглядываетесь на Шимона. “Не верь ему, - шепчет вам Шимон и криво улыбается – это он шутит; он вовсе не это имеет в виду… шутит он…“ “А второй мой кореш, - продолжает бандит – это полиция. У меня тут в районе вся полиция куплена. Так что – кричи – не кричи – не поможет. По мне так даже лучше, чтобы они сюда прикатили – помогут Шимону тебя за руки держать, пока я твою задницу на перо насаживать буду. Правда, Шимон?“ Шимон заискивающе улыбается и кивает.

А теперь, дорогой читатель, вернитесь к словам рамалльского упыря Хусейна а-Шейха. Предыдущий абзац дословно передает значение его плана - в образном переводе с нашей ближневосточной политической фени.

Чехов писал в свое время о выдавливании из себя раба – по капле. У нас нету времени выдавливать из себя Шимона. Наш Шимон, увы, - не прыщик. Он пустил метастазы по всему телу и простым выдавливанием тут не обойдешься.

"Вести", 04.04.2002

Hosting by