Леон Вайнштейн

Израильские зарисовки

В историях и анекдотах часто раскрывается национальный характер. Вот израильский анекдот. Водитель переехал перекресток на красный свет. Его останавливает полицейский и говорит: «Ты почему переехал перекресток на красный свет?» – «Почему я переехал перекресток на красный свет? – переспрашивает водитель. – Потому что это то, что там горело».

А вот эпизод, произошедший лично со мной. Стою я на остановке автобуса и жду. Жду минут пятнадцать. Наконец на большой скорости показывается автобус, подъезжает поближе, и вдруг, вместо того чтобы замедлить ход, подъехать и забрать меня и еще двоих пассажиров, водитель увеличивает скорость и несется к перекрестку. В этот момент свет меняется на красный, и водитель автобуса тормозит (в отличие от водителя автомобиля в анекдоте выше) и останавливается. Я подбегаю к передней двери, стучу, и меня впускают. «Ты почему на остановке не остановился?! – бросаюсь я к водителю. – Ты что, не видел, что тебя люди ждут?» – «А я очень хорошо разогнался, – объясняет водитель. – Жалко было скорость сбрасывать».

Следующий эпизод произошел с моими родителями примерно через месяц после их эмиграции в Израиль. Отец, будучи врачом, в день приезда торжественно прикрепил к почтовому ящику свою «докторскую» табличку и ежедневно в два часа дня открывал и закрывал ящик, проверяя почту. Через некоторое время в пустовавшем до того ящике появилась бумажка. Родители взяли словари и засели за перевод. После четырех часов работы над текстом они выяснили, что налоговое управление просит их немедленно заплатить двести тысяч лир, а в случае неуплаты отберет все имущество, продаст детей с молотка и посадит отца на ближайшие семьсот пятьдесят лет в тюрьму, причем для особо опасных государственных преступников.

Ночь родители не спали. Пересчитав и реалистически оценив все свое имущество (включая автомобиль и фамильные драгоценности), они поняли, что «стоят» меньше трети требуемой суммы. Ни занимать, ни в ближайшем будущем получить такие деньги не представлялось реальным. Поэтому рано утром, никому ничего не сказав, родители собрали отцовские вещи, почистили все его медали, купили сухари и пошли сдаваться.

При входе в налоговую инспекцию они показали пришедшую им по почте бумагу, и их отправили к Ривке. Ривка сидела в огромном зале с еще шестьюдесятью инспекторами. В зале было шумно, перед столами инспекторов стульев не было, поэтому родители долго стоя ждали, когда Ривка обратит на них внимание.

«Вот, – сказала мама на смеси идиша , русского, иврита и английского, – вот ваша повестка. У нас таких денег нет». И она легонько подтолкнула отца в спину. Ривка посмотрела на повестку. «Нет?» – переспросила она. «Нет», – в унисон подтвердили родители. Ривка еще раз посмотрела на повестку, потом порвала ее и бросила обрывки в мусорный ящик. «На нет и суда нет», – сказала она и снова занялась своими бумагами, а родители вернулись домой. За исключением небольшого (но обширного) инфаркта у отца, никто об этом эпизоде ни в семье, ни в налоговой инспекции больше не вспоминал.

* Нева . 2005. № 8.

Не знаю, что эти три короткие истории говорят вам, а для меня они очень важны в понимании национального израильского характера. Ну, а теперь перехожу к главной истории, а именно – к рассказу о моем превращении из гнилого интеллигента в солдата Армии обороны Израиля.

Когда меня забрили в ЦАХАЛ (точнее будет сказать, «коротко постригли»), мне было двадцать шесть лет. Я уже почти полтора года жил в Израиле, но из-за того, что общался практически только со своими бывшими земляками, мои знания иврита были минимальными, чтобы не сказать – нулевыми.

Полдня великовозрастных новобранцев (в тот день нас оказалось около пятидесяти евреев, приехавших из двенадцати стран) водили по огромному лагерю распределения и одевали, обували, выдавали различный солдатский инвентарь, так что к обеду на руках у каждого оказался плотно набитый огромного размера тюк, а на шее болталось по паре тяжелых солдатских ботинок. И вот со всем этим скарбом, измученные, ничего не понимающие, голодные, мы выстроились в очередную очередь. «Что теперь?» – спросил я по-английски у стоящего впереди йеменского еврея, который вежливо ответил мне по-французски. Что именно он ответил, я не понял, зато понял, что по-французски. Через минут двадцать подошла и моя очередь. Я втащил свой тюк в дверь маленького домика и оказался в комнате, в которой стояло два стола, а за ними сидели офицер и приятная девушка в солдатской форме.

Офицер что-то сказал и показал рукой на стоящий перед его столом стул. Я понял, что надо сесть, сел и протянул офицеру сопроводиловку – бумагу с моей фамилией и отметками о том, какой скарб мне был уже выдан.

Офицер сказал что-то девушке-сержанту (к этому моменту я уже разглядел ее лычки), она почему-то радостно вскрикнула, затем порылась и принесла ему мое личное дело, с любопытством на меня поглядывая. Листая мое дело, офицер что-то говорил звонким мальчишеским голосом, иногда поглядывая на меня и добро улыбаясь. Когда он поднимал голову, я тоже улыбался и кивал.

Наконец офицер закончил листать мое дело, посмотрел мне прямо в глаза и сказал что-то, очевидно, очень важное, но совершенно мне непонятное. Сказал и замолчал. И некоторое время, улыбаясь, смотрел на меня. Девушка-сержант тоже смотрела и тоже улыбалась. Мне захотелось сделать им что-то приятное, и так как я запомнил последнее произнесенное офицером слово, то его-то я совершенно неожиданно для себя и повторил. Звучало это как «хатканим», или «цанфаким», или что-то еще такое же мистически непонятное. Офицер вскочил, обошел стол и пожал мне руку. После чего снова уселся за стол, записал что-то в мое личное дело, сделал пометку в сопроводиловке, вручил ее мне и снова пожал руку.

Когда, так и не поняв, что произошло, я вышел из домика, то немедленно наткнулся на одного американца, с которым мы вместе стояли две или три очереди назад. «Эй, Гэри! – сказал я. – А что в этом домике делают?» – «Распределение по родам войск, – ответил Гэри. – Кстати, тебя-то куда?» Я подумал и попробовал еще раз воспроизвести то самое слово: «Понцхуним». «Цанханим, что ли?» – почему-то удивился Гэри. «Во-во, оно!» – «Так это же десантные войска. Элитные части. Прыгать будешь. И курс молодого солдата у них не четыре недели, а шесть месяцев в особо трудных условиях и без единого отпуска. Ты-то зачем им нужен со своим варикозным расширением вен, гастритом и пожилым возрастом? Да и берут туда только волонтеров…»

Гэри ушел. Я понял, что если не предприму каких-то немедленных и отчаянных действий, то должен буду в течение долгих месяцев прыгать из летящих на большой скорости и высоте самолетов, а приземлившись, бегать, стрелять и поспевать всюду за восемнадцатилетними призывниками, вместе с которыми для начала обязан пройти шестимесячную непрерывную боевую подготовку, без единого дня отпуска. И я рванул назад, к симпатичному офицеру и девушке-сержанту, так быстро решившим мою судьбу.

Я влетел в комнату, где в это время находился другой призывник, бросил мешок на пол и с помощью тех двенадцати слов, которые знал на иврите, произнес речь. Говорил я следующее: «Молодых мальчиков хочу нет! Прыгать больно! Хочу скорее автобус билет!» – после чего, исчерпав весь свой запас слов, от отчаяния стал изображать стреляющего из пулемета чапаевца.

Двое серьезного размера молодых людей с повязками на рукавах, неизвестно откуда появившиеся в комнате, быстро скрутили меня и вынесли из помещения, при этом, как пушинку, подхватив мой неподъемный мешок и упавшие с шеи ботинки. Меня почти не били, так как вскоре выяснилось, что определен я не в десант («цанханим»), а в артиллерию («тотханим») и что молодой офицер улыбался и долго говорил мне что-то по причине полного совпадения наших имен и фамилий и по этому поводу не поставил мне формально штамп и отправил в столовую, как других, а вышел из-за стола, пожал руку и пожелал всего наилучшего. Словом, я попал в артиллерийский полк в Синае и на всю жизнь стал артиллеристом.

Так получилось, что очень скоро мое имя стало известно если не во всей Армии обороны Израиля, то, по крайней мере, во всех ее артиллерийских частях. Я горд тем, что то, что стало называться впоследствии «трюком тунеядца-профессионала» и изучается теперь на всех курсах по работе с призывниками, пришло в голову из всех служивших в ЦАХАЛЕ евреев именно мне.

Идея была проста и лежала на поверхности. На курсе молодого бойца нас все время заставляли что-то делать. Одним из основных занятий сержантского состава было отслеживать, чтобы мы ни секунды не сидели без действия. Еще я заметил, что, если солдат занят каким-то, с точки зрения командного состава, полезным делом (выкапыванием ямы или чуть позднее закапыванием ямы, перенесением боеприпасов ближе к штабу или дальше от штаба), его никогда не оторвут и не пошлют в другое место делать что-то другое.

Дальнейшее было делом техники – я нашел шестиметровый, практически невесомый обрезок доски, положил его на плечо и пошел по лагерю. Меня никто не останавливал, и я, скоро обнаглев, заходил под таблички «Вход строго воспрещен» и «Только для офицеров». Мимо меня, «не видя», проходило мое и не мое начальство, и никому из них не приходило в голову, что какой-то идиот в солдатской форме может просто так, по собственному почину таскать на плече доску. С их точки зрения, солдатика кто-то куда-то с какой-то целью с этой доской послал.

На обед и на ночь я прятал доску под вагончик, в котором спал, а утром после завтрака снова клал ее на плечо и шел гулять по лагерю. Ко мне пригляделись, привыкли и стали пропускать всюду, даже без доски. Поэтому я принял решение обедать только в офицерской столовой, иногда по два раза в день. Продолжалось это райское состояние ровно две недели, пока, хорошо выспавшись под офицерским клубом, я с доской на плече не вышел на плац к полку, выстроенному в каре в честь неожиданного приезда командующего артиллерийскими войсками…

Последствием было – три дня непрерывного мытья посуды и чистки картошки, после чего ко мне подошел ротный и сказал: «Конечно, ты хулиган и вонючий обманщик, но мозги у тебя работают. Поэтому мы решили учить тебя на наводчика третьей пушки. Учиться будешь у Шмулика, понял?» Полностью эту речь я понял, когда попросил его через год повторить ее еще раз. Тогда же я понял, что стану наводчиком третьей пушки и что это большая честь и доверие людей, которые воюют бок о бок с тобой и, предлагая тебе стать наводчиком третьей пушки, вручают тебе отчасти ответственность за их жизни.

В нашем полку было три самостоятельно действующих батареи, каждая состояла из четырех самоходных пушек и кучи вспомогательного и командного транспорта и персонала. Каждую пушку обслуживал добрый десяток человек. Обычной задачей батареи была поддержка танков или пехоты и подавление артиллерии противника. Стреляли наши пушки на двадцать–тридцать километров и на таком расстоянии попадали по квадрату двести на двести метров (в отличие от имеющихся на вооружении у арабов русских пушек, точность которых, слава Богу, была километр на километр).

Когда батарея выезжала на позицию и получала координаты цели, то пристреливалась по нему только одна пушка, а остальные выставлялись по ней. Так вот, пристреливалась как раз третья пушка (по батарейному расположению стоящая рядом с бронетранспортером командира), и скорость ее пристрелки, а значит, и жизни тех, кого батарея прикрывала, зависели от расторопности и сообразительности двух человек – старшего офицера батареи и наводчика третьей пушки, коим на нашей батарее был легендарный Шмулик. И вот теперь на эту роль предназначался я.

Утром следующего дня ко мне подошел Шмулик. Роста в нем было от силы метр шестьдесят, ручки маленькие, пальчики толстые. Другими опознавательными знаками были несуразно сидевшая форма и красный диплом математического факультета Московского государственного университета. Правда, тогда, на матмехе (на гражданке), Шмулика звали Илюшей.

Кроме скорости пристрелки, Шмулик был известен следующими двумя эпизодами. Во время ночного дежурства, когда единственным местом, где Шмулик не должен был находиться, был круг света от горящего посредине лагеря фонаря, Шмулик читал под этим самим фонарем толстую книгу – то ли по математике, то ли по физике. Только что приступивший к своим обязанностям новый командир полка решил лично проверить посты, обнаружил Шмулика в круге света и, тихонько подойдя, украл у него валяющийся на песке автомат. Затем, наставив этот самый автомат на Шмулика, сказал: «Ефрейтор – Шмулик тогда только что получил это высокое армейское звание, – почему ты сидишь под фонарем?!» Не отрываясь от книги и не поднимая головы, Шмулик ответил: «Потому что в темноте, остолоп, трудно читать».

Командир полка был настолько ошарашен логикой ответа, что, вместо того чтобы немедленно арестовать Шмулика, спросил: «А что ты читаешь?» Шмулик впервые обратил внимание на спрашивающего и, несмотря на то, что ему не понравилось, что при разговоре этот одетый в офицерскую форму человек наставляет на собеседника автоматическое ружье, решил все-таки остаться в рамках вежливости и ответить. Он сказал: «Тебе, недоумок, не понять» – и снова уткнулся в книгу.

«А ты попробуй», – настаивал обидевшийся командир полка. Шмулик снисходительно произнес название книги, в котором слово «интеграл» было самым простым и понятным. Командир полка впервые проявил некоторую заинтересованность и сказал что-то, что, по последующему рассказу Шмулика, не было уж совсем откровенной чушью. Шмулик сказал, что книга тупая, и кто этого не понимает, явно страдает мозгозамороженностью и дебилизмом. Командир полка что-то на это ответил, и завязалась беседа, которая продолжилась до утра и в которой простые смертные не поняли бы ни одного слова.

Комполка оказался доцентом физического факультета университета Тель-Авива и то самое, что с увлечением ругал Шмулик, читал там студентам. Когда Шмулик демобилизовался и был приглашен руководить группой математиков при командующем ВВС Израиля, он разыскал нашего командира полка и привел в свою группу. Но это произошло много позже после того, когда Шмулика застукали читающим книгу на ночном дежурстве.

Второй эпизод был такой: посредине тренировочного лагеря начальство решило организовать газон. Шмулику как самому бесполезному (как тогда считало начальство) солдату дали семена и приказали окучить землю и высадить траву и полевые цветы. Около месяца Шмулик поливал газон и незаметно для себя привязался к вылезшей зелененькой травке. А через месяц на плац опустились три вертолета, из которых вышли тогдашний министр обороны Моше Даян и куча генералов и, сгибаясь вполовину, пошли от воющих вертолетов к штабу. Впереди министр, за ним толпа военных, а навстречу генералы и офицеры из лагеря. И встретиться они должны были точно на газончике Шмулика.

«Моше! – закричал Шмулик, бывший Илюша, который должен был стоять по стойке „смирно” и молчать. – Эй, Моше! Куда идешь – там же газон, не видишь, что ли?!» И легендарный Моше Даян, министр обороны Израиля, остановился, посмотрел под ноги, потом помахал рукой Шмулику, что, мол, понял и извиняется, и обошел газон, а за ним обошли траву и все сопровождавшие его генералы.

Так вот, этот самый Шмулик печальными своими карими еврейскими глазами смотрел на меня, всем своим видом показывая, что учить меня на наводчика – дело сложное, ему совершенно ненужное, а главное – бесполезное. Наглядевшись и, очевидно, убедившись в чем-то, что он давно подозревал, Шмулик вздохнул и сказал: «Еврей (звучало это как „евггей”) не любит, когда по нему стреляют. Ой, не любит. Поэтому евггей ногговит стггелять быстггее».

После чего Шмулик рассказал мне историю нашего артиллерийского самоходного полка, начав ее так: «Два наводчика тому назад…»

Итак, два наводчика тому назад американцы решили распродать вывезенное из Вьетнама и ненужное вооружение. В списке были тяжелые дальнобойные самоходные орудия, на которые подали заявки бельгийцы, японцы и израильтяне (автор не ручается за точность информации и просто пересказывает рассказанную ему историю). При продаже любого оружия в сделку входит также обучение представителей покупателя, и поэтому на полигоне в Неваде были собраны на двухмесячные курсы представители вооруженных сил государств – будущих пользователей самоходок. Примерно через месяц начальник курсов сообщил израильскому военному атташе, что в то время, как бельгийцы и японцы посещают занятия, представители ЦАХАЛа пропали и, по слухам, ошиваются в Лас-Вегасе.

Атташе, активировав секретные контакты, нашел пропавших на озере Тахо и потребовал отчета. Солдаты же израильской армии утверждали в свое оправдание, что пушку уже знают вдоль и поперек и готовы в честном поединке (если им только прикажут) перестрелять не только бельгийских и японских сокурсников, но и американских инструкторов. Атташе в свою очередь образно объяснил героям ЦАХАЛа, какой величины будет клизма и куда именно она будет вставлена, если на отчетном показе что-то будет не так.

В день окончания курса на трибунах расселись как представители вооруженных сил стран-покупательниц, так и около шестидесяти атташе стран – пользователей американского оружия. Упражнение, которое показывалось, состояло в следующем: на плац перед трибуной со скоростью тридцать километров в час вылетала самоходка в сопровождении командирского бронетранспортера. Проверяющие давали координаты «противника», и после того как офицер в бронетранспортере производил расчет, в каком направлении поставить пушку, пушка «окапывалась» (вкапывала щит, погашающий отдачу), затем выставлялась в правильном направлении и, приняв уточненные данные, производила выстрел. Затем получала от командира, работающего по рации с наблюдателем, новые данные, снова выставлялась, стреляла подаваемыми с земли снарядами (стреляли обычно вилкой: недолет, перелет) и третьим снарядом должна была на двенадцатой минуте поразить цель: квадрат в двести на двести метров, удаленный на десять–двадцать километров от позиции батареи.

На этом ставшем легендарным отчетном показе в Неваде первыми выехали американские инструкторы. Остановились по команде. Через две минуты получили направления стрельбы (за это время выложив позади пушки необходимое снаряжение и снаряды), повернули пушку, окопались, получили уточненные координаты… выстрелили на восьмой минуте первый раз, на десятой –второй, а на двенадцатой точно поразили цель.

За ними выехали бельгийцы, выполнив упражнение чуть менее четко, но ровно через четырнадцать минут попали третьим снарядом по искомому квадрату. Японцы ввели некоторое усовершенствование во взаимодействии расчета и поразили цель на одиннадцатой минуте.

Наконец на плац вылетела израильская самоходка, получила приказ остановиться и, не дожидаясь данных от старшего офицера, начала окапываться, при этом почему-то двигаясь одновременно в разные стороны и подняв вокруг себя невероятный столб пыли. На шестой минуте из-за пылевой завесы невидимая самоходка произвела первый выстрел, а на седьмой вторым выстрелом цель была поражена.

Израильтян остановили и отправили обратно на исходные позиции. Пушка снова со скоростью тридцать километров в час вышла на плац, остановилась как вкопанная, начала ерзать, снова остановилась… Из люка выскочил водитель, стащил шлем, бросил его на землю и демонстративно уселся на песок, сложив руки на груди. Командир, громко ругаясь на смеси русского и идиша, сам прыгнул в люк, и снова пылевая завеса заволокла место действия. Ровно на шестой минуте пушка произвела первый выстрел, а на седьмой вторым снарядом поразила цель.

К моменту окончания этой истории мы со Шмуликом уже подходили к нашему полигону, где нас ждали третья пушка и ее экипаж в полном боевом составе. Я пожал много рук, после чего командир экипажа сообщил по рации о готовности и получил добро на упражнение. Самоходка отошла в сторону, вышла на скорости тридцать километров в час на рубеж, получила приказ остановиться, окопалась, на пятой минуте произвела выстрел, а на шестой (по свидетельству контроля) поразила цель.

«Евггею, – объяснил мне Шмулик несколько позднее, – дана голова, которой он должен уметь пользоваться. А если уметь ею пользоваться и еще не любить, когда по тебе стггеляют… Вот я и считаю в голове координаты… Пока командир на компьютере все выверяет, мы уже в нужном направлении стоим и ствол подняли почти точно, куда надо. Я несколько раз до второй цифры после запятой с компьютером совпадал, – похвастался он. – Ну, и еще, конечно, одна вещь важная есть. Мы ведь в основном огневое прикрытие. Танковым ли частям, пехоте… а у меня в каждом полку по другу, а то и по два. Вот, например, когда мы прорыв шестнадцатого танкового прикрывали, так я же радио слышу: у них там ад, по ним со всех сторон лупят, а у меня там Борька Зальцман, во втором танке. Мы с ним с пятого класса в шахматный кружок вместе ходили… Конечно, я, как арифмометр, считал. У меня только руки тряслись немного.

Зато мы на себя две батареи противника оттянули и пару самолетов штурмовых. Нас, конечно, засекли, но мы на нашей троечке ушли на запасную позицию и пристрелялись, пока остальные по очереди отстреливались и перебазировались к нам. Так что я Зальцмана ни на секунду без поддержки не оставил. Я ему потом сказал, что он мне ведро томатного сока должен. Ну, а когда Арик Шарон без пехоты одними танками клином на стыке второй и третьей египетской вошел, так там у меня просто оба Вольфсона оказались. Так что, сам понимаешь…»

Прошел почти год. Сменилось на третьей два командира, почти полностью обновился экипаж. Пришло время и мне думать о демобилизации. Среди новобранцев я заметил огненно-рыжего великовозрастного солдата с серыми печальными глазами. Рыжий с печальными глазами назвался Петей и оказался выпускником Рижского ГВФ. Петя всегда имел при себе колоду карт, которые молнией летали у него в коротеньких, покрытых рыжей шерстью руках. Когда же я узнал, что Пецеле зарабатывал себе на жизнь игрой в преферанс, то понял: замена найдена.

Я рассказал Пете историю нашего полка, которую начал: «Три наводчика тому назад…», а потом показал ему упражнение на плацу. Ровно через четыре минуты тридцать секунд наша пушка выстрелила первый раз, а через сорок пять секунд вторым выстрелом попала по искомому квадрату.

«Пецеле, – объяснил я, – скажу тебе совершенно честно, что не думал, что привнесу в это дело что-то свое, оригинальное. Куда мне равняться до славы таких гигантов, как Шмулик или Теодор Альтер, который двумя пушками и одним подбитым танком четыре часа сдерживал наступление сирийского танкового корпуса под Цфатом…»

Просто нас бросили на Голаны, как раз когда у самой Тверии (у места, где Иисус прошел по воде, аки посуху) по ремонтным мастерским, где тогда сидел Ромка Каплан, арабы лупили из ракет. Наша авиация давала нам наводку на источник выстрелов, но мы никак не успевали их накрыть: они отстреляются и валят на другую позицию. В горах ветер, они еще с противоположного склона лупят, все это на компьютере надо в расчет принять, а у нас, как на грех, молоденький старший офицер, только из училища. Ну, ребята-наблюдатели и говорят: «Кто там у вас наводчиком? Мы ему координаты дадим, как только в следующий раз их засечем, а он чтоб не ждал компьютера, а лупанул в ту сторону – хоть испугать».

Конечно, с первого раза трудно было понять, какую надо на ветер поправку давать, но хочу похвастаться, что со второго раза накрыл я их по большому счету. Мне Ромка потом рассказал, что там две машины было вроде «катюш». Так вот, одну я прямым попаданием размазал, а вторая от взрывной волны под гору кубарем скатилась. С тех пор начальство мне и приказало: в критической ситуации, говорят, можешь выпускать первый снаряд до получения уточненных данных от компьютера. Чем и пользуюсь. Во-первых, сигареты у офицеров блоками выигрываю – закладываемся с ребятами, кто быстрее: компьютер или я. А во-вторых, жить стало веселей.

Вот, собственно, и вся история о национальном израильском характере и о том, как из ленинградского еврея я превратился в израильтянина.

Ну, а перед окончанием все же надо рассказать несколько слов об одном эпизоде послеармейской жизни. На День независимости меня (только-только демобилизованного) пригласили в дом к Ицхаку Рабину. Было там человек двести – военные, дипломаты, министры с женами. Я, конечно, специально свою сержантскую форму надел (мне, несмотря на сопротивление, нашили все-таки две лычки) и все больше рядом с генералами тусовался. Обступили меня кружком, как сейчас помню, три генерала и две чьи-то жены и вопросы задают. И что бы я ни сказал, хохочут над каждой фразой, надрываются. И так громко хохотали, что подходит к нам хозяйка дома Лея Рабин, жена премьер-министра, поинтересоваться, в чем дело, и через пару минут берет меня вежливо за рукав и тянет в сторону.

«Я, – говорит Лея, – хочу предупредить тебя, что если ты думаешь, что говоришь на иврите, то ты ошибаешься». «Как так? – говорю. – Я вроде понимаю все, что мне говорят, а уж меня понимают просто все без исключения». «Конечно, – говорит Лея, – конечно, тебя понимают. Вот, к примеру, сейчас ты ведь хотел мне сказать что-то вроде „не может быть” или „что за странность”, верно? И я тебя поняла, то есть поняла, что ты хотел сказать… Но сказал ты на чисто арабском языке, что у моей мамы половой орган неправильной формы. После чего ты в довольно учтивой форме, но опять по-арабски предложил переспать с моей младшей сестрой, но на этом не успокоился и добавил: „и с братом тоже”. И так как голос у тебя довольно громкий, а рост высокий, то об этом предложении узнали все, кто находится с нами в одной комнате, включая главного раввина Израиля и послов Аргентины и Никарагуа…»

Вот так – защищай друзей, считай в уме поправку на ветер, а они без тени улыбки учат тебя не языку твоей исторической родины, а арабским ругательствам и, более того, специально при тебе именно так и разговаривают больше года… Единственное, что немного успокаивает, что я успел научить весь полк словам, которые надо говорить мамам понравившихся им девушек из России. Можно сказать, чувствовал, какую подлянку они мне устроят. Ну, вот и вся история.

«Nota Bene», #12, 01.2006

Hosting by