Владимир Жаботинский

Тоска о патриотизме

Пожалейте меня, ибо я не люблю
Я.Стеккетти

Лишь тогда хорошо кипит у человека работа на пользу страны или народа, когда он горячо любит эту страну или народ. Честные люди, вот, служат общим, вселенским идеям; но каждый хочет служить им в своей любимой среде, — ковать железо на потребу широкому миру; но ковать его у себя в кузне, где легче и уютнее работать, потому что каждый уголок дорог и близок; и он прав, ибо крепче и легче работается, когда знаешь, что плодами работы воспользуются твои любимые, а не те, к кому ты равнодушен.

Патриотизм удесятеряет силу идейной работы, придает ей теплоту и увлечение. Но у интеллигентных евреев нет патриотизма, нет полной и цельной любви к нашему народу; оттого так часто наша идейная работа лишена теплоты и увлечения и отравлена изнутри болезненным разладом.

Почти нет интеллигентного человека на земле, который в настоящее время не томился бы жаждою дела. Вот, мечтают об увлекательной работе. Хандра, тоскливые чеховские настроения, заполнившие жизнь — все это зуд энергии, которая рвется из нас и жаждет применения. Десятилетия бездействия проползли; наступает хорошая пора, когда понадобятся рабочие руки; эту близкую пору предчувствуют все, но говорят себе: скоро найдется для нас дело по сердцу! Но мы, интеллигенты-евреи, на пороге наступающего десятилетия работы стоим не в трепете радости, а в мучительном колебании. И в нас есть энергия и рвется наружу, и нам страстно хочется работать. Но мы не знаем, для кого нам работать.

Отдать свои силы на благо той земли, где мы живем, и этим удовлетвориться? Так поступают из нас многие, потому что вот, мы, поистине, сознавая или не сознавая, нежною любовью любим эту страну — любим, несмотря ни на что, народ, в ней живущий, и язык, на котором он говорит. Но ведь эта любовь — неразделенная, и потому горько обидная самолюбию. Ведь это — навязывание своей дружбы тем, кто не просит о ней, страстные признания пред красавицей, которая равнодушна. Эта земля сама богата духовными силами; наших услуг она не просит; и когда мы сами, во что бы то ни стало, хотим служить ей, то на нас невольно смотрят с холодным удивлением, пожимая плечами, и говорят:

— Для чего эти люди заботятся о нас? Разве у них своей беды мало? Странная охота — быть непременно ходатаями по чужим делам...

Больно писать о том, насколько все это унизительно; и жалко того, кто не чувствует, как оно унизительно. Лучше не жить вовсе, чем жить без самолюбия и гордости. Но и тому из нас, кто не пожелал унижения и решил отдать свои силы на благо нашей еврейской народности, — и тому нет полного удовлетворения, и тот не может с полным увлечением броситься в работу. Потому что полное увлечение дается только патриоту: но мы, интеллигенты-евреи, и народности нашей не любим полною любовью патриота: и в этом наш горший позор и горшая мука.

Если бы мы совсем не любили еврейства, и нам было бы все равно, есть оно или погибло, уж это было бы лучше. Мы не томились бы таким разладом, как теперь, когда мы наполовину любим свою народность, а наполовину гнушаемся; и отвращение отравляет любовь, а любовь не позволяет совести примириться с отвращением. В еврействе есть дурные стороны; но мы, интеллигенты-евреи, страдаем отвращением не к дурному, и не за то, что оно дурно, а к еврейскому, и за то, что оно именно еврейское. Все особенности нашей расы, этически и эстетически безразличные, т. е. ни хорошие, ни дурные, — нам противны, потому что они напоминают нам о нашем еврействе. Арабское имя Азраил кажется нам очень звучным и поэтическим; но тот из нас, кого зовут Израиль, всегда недоволен своим некрасивым именем. Мы охотно примиримся с испанцем, которого зовут Хаймэ, но морщимся, произнося имя Хаим. Одна и та же жестикуляция — у итальянца нас потешает, у еврея раздражает. Певучесть еврейского акцента некрасива, но южные немцы и швейцарцы тоже неприятно припевают в разговоре; однако против их певучести мы ничего не имеем, тогда как у еврея она кажется нам невыносимо вульгарной. Каждый из нас будет немного польщен, если ему скажут: вы, очевидно, привыкли говорить дома по-английски, потому что у вас и русская речь звучит несколько на английский лад. Но пусть ему намекнут только, что в его речи слышится еврейский оттенок, и он изо всех сил запротестует. Кто из нас упустит случай «похвастать»: «я только понимаю еврейский жаргон, но совсем не умею на нем говорить...»

Все еврейское нам, евреям-интеллигентам, неприятно и в мелочах, и в крупном; наши журналисты, выводя пламенные строки в защиту нашего племени, тщательно пишут о евреях «они» и ни за что не напишут «мы»; наши ораторы, в то самое мгновение, когда говорят о любви к своему народу и к его расовой индивидуальности, усердно следят за собою, чтобы эта расовая индивидуальность не проскочила как-нибудь у них в акценте, жестах или в оборотах речи. До чего это мучительно, знает тот, кто испытал; то есть знаем мы все. И ведь вместе с тем мы любим нашу народность. Ведь мы умеем замирать от восторга перед ее грандиозно-страдальческой историей, умеем ценить несокрушимую силу духа, которая в ней; мы горды, когда вспоминаем, сколько семян разума разбросали мы по всем нивам мира, так что нет народа, который не был бы нам обязан долей своей культуры; и ведь мы же, наконец, любим самый наш народ, самых этих изможденных людей, с круглыми глазами; мы на днях только, в момент невыносимой скорби, поняли, как мы любим их и как мы с ними близки.

Любим — и гнушаемся. У Гейне есть в одном стихотворении рыцарь, который страстно любит бесчестную женщину. Он должен презирать ту, которая дорога его сердцу; он должен стыдиться, как позора, собственной своей любви. Он мог бы явиться на турнир и вызвать рыцарей на арену: пусть выходит на бой, кто осмелится в чем-либо упрекнуть мою даму! И тогда все бы промолчали, — но не промолчало бы его собственное страдание, и ему пришлось бы направить копье против собственного сердца... Этот рыцарь похож на нас, интеллигентных евреев; но нам еще хуже, потому что он, по крайней мере, презирал ту, которую любил за ее пороки; мы же, любя, презираем нашу народность не за пороки, а за ее несчастие. Вдумайтесь: это ужас, которого нет ужаснее.

Все, что осталось живого теперь в интеллигентном еврее, вся жажда кипучей, увлекательной работы, пробужденной в нем рассветом двадцатого века, все бунтует против этого разлада, против этого нелепого, неестественного сплава любви и отвращения; и тоска современного интеллигента-еврея есть тоска о патриотизме. Он готов работать; но он хочет беззаветно любить, а не гнушаться тех, для кого будет работать, ему страстно хочется вырвать вон, затоптать ногами это бессмысленное рабское отвращение. Нам нужно, несказанно мучительно нужно стать патриотами нашей народности, патриотами, чтоб любить за достоинства, корить за недостатки, но не гнушаться, не морщить носа как городской холоп — выходец из деревни — при виде мужицкой родни...

Да, холоп. Это чувство холопское. Мы, интеллигенты-евреи, хлебнув барской культуры, впитали в себя заодно и барскую антипатию к тому, чем мы сами недавно были. Как рабы, которых плантатор вчера стегал плетью, а сегодня произвел в надсмотрщики, мы с радостью и польщенным самолюбием взяли в руки эту самую плеть и с увлечением изощряемся. Гнусно-мелочный антисемитизм, которым без исключения все мы, интеллигенты-евреи, мучительно заражены, эта гнилая духовная проказа, отравляющая все наши порывы к страстной патриотической работе, — это есть свойство холопа, болезнь нахлебника; и тогда только бесследно пропадет он, этот антисемитизм, когда мы перестанем быть холопами и нахлебниками чужого дома, а будем хозяевами под нашею кровлей, господами нашей земли.

Мир закис в мещанской инертности. Интеллигенты всех стран и народов в один голос молят у неба одной благодати: дела, применения для энергии, рвущейся наружу. Это есть тоска по работе. Она стала для всех теперь лозунгом. Только для интеллигента-еврея тот же лозунг звучит иначе: тоска о патриотизме. Но нахлебник не может быть патриотом: нужна родина. Оттого наша тоска о патриотизме так мощно превратилась ныне в тоску по родине.

Говорят, что это мечта, которая не сбудется. Робкие, близорукие люди, вскормленыши мещанства, которым не дано понимать, что самая смелая фантазия есть только слабое предчувствие завтрашнего факта. Если бы люди не мечтали, они не достигали бы; мечта, подобно Авроре, всегда предшествовала восходу солнца, настоящего, пламенного, животворящего солнца. И нам, народу, который после колоссальнейшего из исторических путей в последний раз стоит теперь над пропастью; которому завтра, если не найдется убежища, грозит вырождение, послезавтра — исчезновение с лица земли и который уже сегодня начинает гнушаться самим собою и себя самого оплевывать, — нам нет третьего выбора: или мечта... или ничто.

Опубликована 16 мая 1903 года в еженедельнике «Южные записки»

www.booknik.ru

Еврейский патриотизм

В своем «Письме» я предупредил, что не желаю вступать в спор при таких условиях, когда оппонент может ответить мне сейчас, а я ему через месяц. Так и случилось: ответы на «письмо» дошли до меня только теперь. Поэтому буду просто продолжать линию своих мыслей и предоставляю моим почтенным противникам и дальше о ней высказываться, как Бог на душу положит. Отдельными точками из их статей буду пользоваться, но тоже не для оспаривания, а для иллюстрации своего взгляда.

На этот раз хочу коснуться вопроса, не относящегося непосредственно к литературе. Небезынтересно проследить роль ассимилированного еврея и в других плоскостях. Отчасти в pendant[209] к соображениям о евреях в русской литературе, мне бы хотелось высказать некоторые соображения о евреях в русском патриотизме — и о евреях в русском освободительном движении. На этот раз о патриотизме.

Полагаю, что тема вполне современная. Спрос на патриотические чувства неоспоримо начинает повышаться именно в тех передовых кругах, которые до недавних еще времен были совсем иначе настроены. То есть они, конечно, и тогда любили свое отечество, но считали, что это в порядке вещей, и решительно не о чем тут разговаривать, и никакого «шума» в этом нет. Теперь картина меняется; отчасти тут повлияли причины, о которых здесь не могу распространяться, а отчасти — и не в малой мере — свирепый напор справа. В борьбе невольно перенимаешь кое-что даже у того врага, которого душевно презираешь, особенно когда он изловчается ударить тебя как раз по такой щекотливой мозоли, как вопрос о любви к отечеству. Поневоле пришлось создать чуть ли не целую литературу на тему: нет, неправда, мы любим, очень любим! Справедливость, однако, требует заметить, что в создании этой литературы собственно русские прогрессисты мало замешаны, а старались больше евреи. Оно и понятно: их больше допекали справа. Поэтому г. Мережковский, например, очень свободно высказал недавно свое весьма прохладное отношение к патриотическому моменту[210], но зато еврейские оппоненты г. Чуковского задали миру целый хоровой концерт патриотических излияний. Но поелику признано, что еврейское, написанное по-русски, есть то же самое, что русское, — я имею право говорить о восстановлении патриотизма «вообще» в передовом лагере и признавать за этой темой «общий» интерес.

Чтобы избежать недоразумений, делаю опять и в более полной форме одну очень важную оговорку: не следует смешивать патриотизм и преданность гражданскому долгу. Можно быть идеальным гражданином — и не испытывать ничего, похожего на патриотизм. Если какой-нибудь познанский поляк станет меня уверять, будто он прусский патриот, то я на его клятвы отвечу тем, что стану беречь карманы, — ибо от такого странного субъекта можно, по-видимому, ожидать и других странностей. Но если он мне скажет, что свято блюдет свой гражданский долг перед той же Пруссией, я вполне поверю в его искренность. Ибо как же иначе? Ведь если предположить, что гражданская лояльность немыслима без патриотизма, то получаются самые неудобные последствия. Сотни тысяч людей ежегодно эмигрируют из своих отчизн, эмигрируют навсегда, и приютившая страна обыкновенно через пять лет дает им права гражданства. Нелепо же думать, что при этом они вдруг получают и патриотические чувства: патриотизм — дело не наживное и выслугой пяти лет не накапливается. Но с другой стороны, совершенно несправедливо подозревать их в том, что они будут плохими американцами или англичанами и при случае предадут новую родину в интересах старой. Кстати, следовало бы ввиду этого рекомендовать некоторую умеренность тем из патриотических инородцев, которые принадлежат к сильно эмигрирующим нациям — особенно евреям. Кричать о том, что еврейская душа неразрывно спаяна с Россией, значит действительно ставить под большой вопрос, выгодно ли Америке допускать иммиграцию и в особенности натурализацию этой неразрывной души. Гораздо лучше неразрывность оставить в покое и рассуждать так: где и покуда я гражданин, там и служу одинаково честно верой и правдой и никому не позволю сомневаться в моей лояльности; а люблю я Россию или нет, люблю Америку или нет, до того никому сегодня дела нет и завтра не будет.

После этой оговорки перехожу к вопросу о патриотических евреях — и прошу не обижаться за выводы.

Когда пред нами выступает человек, предупреждающий о своем инородческом происхождении, и заявляет о своей любви к России, то нет никакой причины сомневаться в искренности его чувства. Но можно сомневаться в отчетливости последнего. Точно ли объектом вашей любви является Россия? Россия громадна, в ней есть области, которых вы никогда не видели и которые даже не похожи на то, что вы когда-либо видели. В ее состав входят, кроме того, чисто механически присоединенные части — Польша, Кавказ, закаспийские пространства. Их вы тоже любите? Т. е. спрашиваю не о простой симпатии, которую средний человек может испытывать и к Италии, Швейцарии или Франции, — а любите ли вы их именно как части России? Щедрин когда-то поставил этот вопрос: ежели я обязан любить отчизну, то в каком объеме: уже с Карсом или без Карса? А теперь невольно является другой вопрос, уже, кажется, промелькнувший где-то в печати по поводу этого же спора: как быть с южной половиной Сахалина? Любите ее или не любите? Логически выходит, что нет, ибо ведь это уже не Россия; зато оставшуюся половину несомненно любите — как раз до того места, где стоит японская застава. Точно так же вы любили бы, надо полагать, Аляску, если бы ее не продали американцам; теперь вы поневоле должны любить отчизну только до Камчатки включительно и ни пяди дальше. Что касается до Финляндии, то уж это, видимо, зависит от того, каков будет исход запроса в Думе: победят правые — придется распространить любовь до самого Торнео; победят левые — можем по-прежнему любить только до Белоострова; победит среднее направление — и мы возлюбим одну только Выборгскую губернию и осеним крылами нашего патриотизма станцию Кямяря и селение Пиккируки…

Все это говорю не в насмешку, а для того, чтобы выяснить неточность, которой искренний противник и сам, вероятно, не будет отрицать. В патриотизме патриотических инородцев дело идет, явным образом, не о России как таковой, а о русской народности, о русской культуре. Самая земля постольку близка их сердцу, поскольку она окрашена этой культурой. Сахалин до заставы им приблизительно так же безразличен, как и по ту сторону заставы; а что касается до Польши, то ведь и сам г. Меньшиков — зри его газету — ничего не имеет против ее официального устранения из числа тех земель, на кои распространяются чувства русского патриота. Если и г. Меньшиков, то что же остается прибавить нам, грешным. Поэтому будем называть вещи своими именами и поставим точку над i: не любовь к территории, где живет 108 народов, а любовь к одному из этих народов; не отечественный момент (ведь даже Волга нам с вами не родина!), а национальный; не сознание, что страна эта моя, и я дорожу ее последнею саженью на корейской границе, а сознание, что чужое племя создало из своего духа свою культуру, и я в эту культуру влюблен и желаю в нее войти. Словом: не патриотизм, а — bonjour, Suzon![211] — ассимиляция.

Пишущий эти строки уже имел честь докладывать, что не состоит в числе патриотов. Но я вполне представляю себе точку зрения, с которой инородец может быть искренним российским патриотом, патриотом всей России в ее широчайшем территориальном объеме, сохраняя при этом как раз самое враждебное отношение к ассимиляции. Это есть точка зрения федерализма. Как раз тот, кто считает национальный вопрос краеугольным для мирового прогресса, кто видит в этом вопросе главную политическую задачу современности, — тот может дорожить именно разноплеменностью России, именно ее громадными размерами, ибо она в его глазах является лабораторией национальной политики, и чем больше разнообразного материалу в лаборатории, тем лучше. И если бы ему когда-нибудь удалось сделать из этой страны идеальный Nationalitatenstaat[212], где народы мирно развиваются в абсолютной самобытности, то она стала бы ему еще дороже, как школа для остальных народов, как огромный этап на пути к «Соединенным Штатам человечества»; и он дорожил бы каждым клочком калмыцкой земли и каждой разновидностью бурятского племени и был бы жаден до новых захватов. Но при этом одно условие: именно такой патриот должен был бы отличаться полным и беспредельным равнодушием к великорусскому языку и великорусской культуре и желать им всякого преуспеяния в исключительных границах этнографической Великороссии. Ибо Россия по своей природе есть и может быть только политическим целым, но культурным целым она никогда не была и никогда не будет. Повторяю, сам я и такого чисто государственного патриотизма не разделяю (по причинам, которые сейчас не относятся к делу), но вполне его понимаю и думаю, что ему принадлежит будущее. Приблизительно такой характер носит австрийский патриотизм (столь ярко выраженный, например, у австрийских социал-демократов), который хуже огня боится малейшего намека на малейшее предпочтение той или иной из восьми национальных культур. Но совершенно не таковы чувства моих патриотических соплеменников-оппонентов. Весь-то сыр-бор и загорелся из-за русской, т. е. великорусской литературы. Это во славу ее они приводят, как довод, свою любовь «к России». Очевидно, это в их сознании тоже «неразрывно спаяно»: Россия — и великорусская культура. И здесь-то и лежит любопытнейший и характернейший момент, на который я бы хотел обратить самое серьезное внимание читателя.

Проследите аргументацию патриотических инородцев. Как они дошли до патриотизма? Один из них вырос на Днепре, там его били христианские мальчишки, он уходил плакать на Днепр — и оттого русская литература есть отныне его литература. Другой ставит вопрос серьезнее. Он говорит не о реках и не о наплаканной туда жидкости, а о страданиях России, о борьбе за свободу; для него «Россия» (позволю себе воспользоваться выражением, которое я употребил в другом месте в нескольких статьях на аналогичные темы), для него «Россия» — это «общность борьбы и страданий», и потому — русская литература есть отныне его литература. Первая точка зрения представляет, по-моему, декламационную фразу и больше ничего — из безотчетной привязанности к одной реке, вообще к одному пейзажу (на что и кошка способна) нельзя вывести не то что любовь к большой стране, но даже к соседней губернии. Другое дело второй взгляд — он до известной степени, по-моему, обосновывает политический патриотизм. Но при чем тут русская культура? Один пришел к ней от Днепра, другой от народных страданий: но ведь ни то, ни другое не является исключительным или хоть бы даже преимущественным достоянием великоросса. Днепр и совсем великороссов не знает: мальчики, что били моего оппонента, ругались или по-белорусски, или, вернее всего, по-украински. Что касается до страданий, то смешно спрашивать, кто больше страдал в России и кто больше отдал жертв (полезных или бесполезных — это вопрос другой) для дела ее внутреннего освобождения — великороссы или инородцы. Но на этих моментах внимание моих возражателей даже не останавливается. Изо всего их тона ясно, что это для них непреложная истина: и коли я за Россию, то, естественно, и за русский язык. Во всей их аргументации сквозит наивная цельность этого понимания, эта невинно-развязная тенденция ставить на одну доску целую страну — и язык одной из ее частей. Что только историческое насилие сделало этот язык господствующим в этой стране, что такой порядок вещей убийственно вреден для иноплеменных масс и должен пасть навеки с падением насилия — через это обстоятельство мои оппоненты перепрыгивают с наивной чистосердечной простотою: им этот вопрос, очевидно, даже в голову не пришел, для них дело так ясно: я днепровский патриот, значит, я за русский язык; я патриот российских страданий, значит, я за русский язык…

Из моего «Письма» г-да оппоненты вычитали, что я их зову писать на жаргоне (или даже эмигрировать в Палестину). Это, конечно, ошибка: я никого никуда не звал, пишите, как вам угодно, — я только усомнился в ценности писаний и писателей — понятно, не как личностей, а как типа. Теперь тоже не надо заключать, будто я зову моих оппонентов писать по-украински. Никуда и ни к чему не призываю, а просто констатирую основную особенность еврейского патриотизма: идти за силой. Всякий другой инородец, имеющий в этой империи свой клок земли, будь он хоть сто раз патриотом, считай он, что его Литва или Грузия только и жива союзом с Россией, признавай он даже необходимость русского языка в качестве общегосударственного, — никогда бы не перешел отсюда к санкционированию этого языка в качестве общекультурного, никогда бы не заговорил о русской литературе как о чем-то принципиально родном для всего населения.

Ибо для всякого другого инородца любовь к России была бы только выводом из любви к той области, где живет его племя, и на первом плане было бы это племя с его самобытным развитием.

Он органически бы не мог «перепрыгнуть» через этот краеугольный момент своего патриотизма, упустить из виду различие между россиянином и русским.

Но у еврея нет такого реального базиса патриотических чувств — и он изливает их просто в русло наименьшего сопротивления. Для латыша ясно, где его край и где земля другого племени; для еврея, в сущности, никакой разницы нет — что Литва, что Украина, что Ростов-на-Дону — все это в одинаково малой степени «его», и нет у него никаких причин один край предпочитать другому, ревновать и болеть душою за тот или другой язык; от своего он отказался, терять ему больше нечего, и вроде бедной Тани, для которой все были жребии равны, он отдается… вы думаете, первому встречному? О нет. Бедная Таня тоже вышла не за кого-нибудь, а за генерала…

Вы, милостивые государи, не думайте, что вы новость в истории еврейского народа. Alles schon da gewesen[213], и, если хотите, я вам предскажу вашу будущность. Только в двух версиях: или сбудется одна, или другая. Две версии нужны потому, что ведь вы не сами по себе, ваше развитие подчиняется не имманентному началу, а капризам среды, и душа ваша во всякую минуту примет такой вид, какой понадобится по внешним обстоятельствам. Все поэтому зависит от того, по какому из двух путей направится Россия — по австрийскому или по венгерскому: по пути ли признания всех народностей и равного за ними права на высшее развитие или по пути дальнейшей русификации, когда будут пущены в ход не теперешние бесполезные кулачные средства, а более тонкие, вроде всеобщего обучения на русском языке и прочих мер, о которых можно справиться в Будапеште. Ибо в зависимости от того или иного пути разовьется и психология патриотического еврея в ту или иную сторону; могу вас только уверить, что и в том и в ином случае любопытный и поучительный из него получится тип.

Если Россия пойдет по австрийскому пути принципиальной равноценности племен, то через 20 лет с того дня вы не узнаете ее окраин, как не узнать теперь Прагу. Инородческие области разовьют свою культуру и вытеснят чужую, начиная с вывески на бакалейной лавочке и кончая лекцией в университете. И мы уже видели, что при этом процессе совершается с патриотическим евреем. Бедная Таня отдается новому генералу. Во Львове помер два года тому назад еврейский депутат Бык, вождь поляков Моисеева закона. В юности он был немцем Моисеева закона — в том же Львове, ибо край на верхах был сильно онемечен. И Бык в те времена декламировал о слезах, наплаканных на берегу реки Збруч, что протекает между Волочиском и Подволочиском, и делал из этого ясный вывод: немецкая культура — моя культура, мой Шиллер, мой Ленау! Но когда с 1869 года началось официальное ополячение Галиции, Бык не стал переть против рожна и пошел спать и с этим генералом. И слезы, наплаканные в Збруч, получили новое значение: мой Мицкевич, моя Польщизна! И с той же ревностью пошел Бык проповедовать галицийским евреям ополячение, и умер польским лакеем… хотя в юности был немецким.

Это один прототип.

Венгрия пошла по другому пути. Для теперешних мадьярских воротил ассимиляция румын и славян есть вопрос собственной политический жизни или смерти. И вот уже сорок лет, как идет по всей венгерской «окраине» мерзкая работа национального душительства. Не абсолютная власть, а парламент и ответственное министерство, сами детища революции, ведут всеми силами и средствами эту работу при полном сочувствии мадьярского интеллигентного общества; и румыны, словаки, хорваты и сербы отвечают на это страшною ненавистью к мадьяру и ко всему, что носит мадьярское обличье. Но есть одна разновидность, которую они ненавидят еще горше. Это — мадьярский еврей. Мне теперь приходится много возиться с политической литературой венгерских инородцев. Она написана буквально кровью и слезами, она захватывает искренностью — и я могу только болезненно морщиться, когда на каждой странице этой литературы читаю горькие проклятия по адресу мадьярских патриотов Моисеева закона. Авторы этих брошюр, люди, страдавшие за свой народ в изгнании и в мадьярских тюрьмах, люди, которым я не могу не верить, настаивают, что нет худшего, более циничного мадьяризатора, чем ассимилированный жид. А один из этих писателей, Popovici[214], человек широкого образования и кругозора, имеющий в своем формуляре 4 года тюрьмы за полемику против венгерских угнетателей, написал в объяснение этой психологической черты горькую фразу, которая звучит как пощечина: «Очевидно, евреи думают, что раз они сами так легко мадьяризируются и германизируются, то и другим нечего упираться…»

Это второй ваш прототип, милостивые государи. За которым из них вы последуете, когда пробьет час, — этого я не знаю, потому что не знаю, куда поведут Россию новые господа, когда получат власть в свои руки. Но что быть вам или в одной, или в другой категории — за это порукой история, И зародыши готовы уже в вашей теперешней психологии. И не думайте, что про вас не писана история, что вы лучше своих галицийских и венгерских родичей. Неправда, из одного корня всюду растет одна и та же крапива. Нет другого пути для человека, что ликвидировал свое: или он будет менять хозяев и «плясать маюфис» на свадьбе у нового господина, как плясал у прежнего, — или его сделают десятским над другими рабами и дадут ему в руки плеть, которой вчера самого дрессировали, и будет имя его ругательством в устах угнетенного человека.

Нам не страшна ни та, ни другая перспектива. Кто из нас эмигрирует, кто останется — другой вопрос. Но где бы нас ни захватила история, мы не назовем себя поляками, как теперь не желаем быть русскими, и если не все, то хоть часть еврейского имени оградим от руситских и словацких — а некогда, быть может, и литовских и грузинских проклятий.

Опубликовано "Свободные мысли", 1908. ЧиЖ

Евреи и Палестина

История еврейского отряда, рассказанная в книге полковника Паттерсона, имела предварительную историю. В кратких чертах я попытаюсь наметить ее здесь. Инициаторам этого дела удалось осуществить свою мысль только в скромных размерах, но я смею думать, что это была мысль правильная и крупная; и, быть может, скромное дело еще принесет крупные плоды.

Еврейский отряд в Александрии составился из добровольцев, и его целью было принять участие в действиях английской армии на турецком фронте. Иными словами, он явился выражением веры в то, что национальные интересы еврейского народа на Востоке требуют ослабления Турции и усиления Англии. Как и почему возникла эта вера? С давних пор считалось, что между турецкой государственностью и евреями существуют хорошие отношения; оттоманские евреи были всегда добрыми подданными; сионистское движение с первых дней своего бытия велось в духе искренней лояльности к Турции. Не было ли поэтому выступление александрийского отряда резким противоречием всей предыдущей политике национального еврейства? На этот вопрос мы отвечаем: да, выступление означало разрыв со старым курсом. Но почин этого разрыва был сделан другой стороной — турецкими властями.

В отношении турецкой власти к евреям надо отчетливо различать две стороны: отношение к евреям вообще и отношение к еврейской колонизации в Палестине. На первое никто не имел права жаловаться: Турция оказала гостеприимство испанским евреям, когда они были изгнаны из владений Фердинанда и Изабеллы; она не вмешивалась в их религиозную и общинную жизнь и не устраивала им погромов — это было хорошо, и за это еврейский народ всегда будет благодарен. Со своей стороны евреи сделали для Турции из Салоник богатый порт, — больше того: когда в последние десятилетия прошлого века в Македонии началась безумная война всех против всех, и греки, болгары, сербы старались перетянуть Салоники, столицу края, каждый на свою сторону, Салоники хранили полное спокойствие и строгую оттоманскую лояльность. Если в течение всех этих десятилетий раздора Порта могла ссылаться на тишину в Салониках как на лучшее доказательство искусственного характера македонских движений, она была этим обязана еврейскому большинству города, которое было верно Турции и не хотело ни греков, ни болгар. Может быть, оно иногда заходило даже слишком далеко в своей лояльности, — но, во всяком случае, не туркам его за это упрекать. Только однажды вышли евреи Салоник из своего политического нейтралитета: это было летом 1903 года, когда Энвер в их городе поднял знамя младотурецкой революции. Они поняли, что на этот раз дело идет не о разрыве Турции на части, а напротив — о спасении и обновлении ее. Как один человек, они примкнули к младотуркам, поставив на карту свое равноправие, свои богатства и самую жизнь. Первая речь на площади Конституции была произнесена по-эспаньольски. Если младотурки с первого дня ощутили вокруг себя ту атмосферу деятельной симпатии, без которой так трудно бороться, если они с первого дня могли показать миру, что столица Македонии, которая до того считалась неприступной для революционеров, пошла с ними и за ними, — они этим обязаны евреям. Евреев в Турции была малая горсть, но и в сохранении Турции, и в обновлении ее они сыграли почетную роль. Благодарные Турции, они имеют полное право требовать, чтобы Турция была благодарна им.

Совершенно другая картина получается, когда мы оглядываемся на отношение Турции к еврейской колонизации в Палестине. Эта колонизация началась с 80-х годов и сейчас же вызвала официальное противодействие. В 1890 г. был опубликован приказ, запретивший иностранным евреям оставаться в Палестине дольше трех месяцев. Этот приказ на долгие годы остановил развитие колонизации. Этот приказ поставил еврейского поселенца в положение вечной и всеобъемлющей нелегальности; каждый шаг его был вне закона, и поэтому каждый шаг ему приходилось оплачивать бакшишем. Этот приказ не был отменен ни старо-турками, ни младотурками, невзирая ни на какие ходатайства.

Тем не менее еврейская колонизация развивалась, еврейское население за 30 лет с 25 тысяч выросло до 100 тысяч, создало цветущие колонии и прекрасные школы. Но это было достигнуто не благодаря турецкому режиму, а наперекор ему. Счастье евреев заключалось в том, что в Турции действовали так называемые капитуляции. Это — договоры с державами, в силу которых иностранноподданные в Турции подлежат юрисдикции своих консулов, а не местных властей. Поэтому турецкая полиция не может схватить чужого подданного и выслать его из страны; она должна обратиться к консулу и просить его о высылке нежелательного поселенца. Но иностранные консулы, наоборот, сами желали как можно большего притока своих «подданных» в Святую Землю. Политика всех держав на Востоке заключалась в накоплении «позиций» и «интересов». Поэтому представление турецких властей о высылке евреев, отбывших трехмесячный стаж, клалось под сукно. Только благодаря этому бессилию турецкой власти удалось евреям кое-что создать в Палестине.

Капитуляции привели и к другому последствию: что турецкие власти иногда оказывались вынужденными даже легализировать еврейские учреждения в Палестине. Например, они легализировали яффскую гимназию, несмотря на ярко сионистский характер этой школы. Но к этому турецкие власти были вынуждены простым расчетом: если бы они отказали в легализации, гимназия отдалась бы под покровительство английского или французского консула. Иностранные консулы наперебой предлагали ей это покровительство, не требуя взамен никаких изменений в языке и программе, просто ради упомянутого «накопления позиций». Этим, между прочим, в значительной мере объясняется то, что даже в самый разгар своих грез о всеобщей «оттоманизации» младотурки были осторожны с инородческими школами: они знали, что при малейшей угрозе все эти греческие, армянские, еврейские школы подымут иностранный флаг, и тогда турецкие власти лишатся даже права инспекции.

Резюмируя, мы имеем право сказать, что единственною причиною той вынужденной турецкой терпимости, которая дала евреям возможность создать ряд учреждений в Палестине, были капитуляции, бессилие турецких властей и покровительство европейских консулов. Все держалось на этом базисе. Когда началась война, Турция еще до своего вмешательства объявила капитуляции отмененными; и еврейская колонизация сразу оказалась висящей в воздухе, сплошным незаконным явлением, подлежащим уничтожению. Еще через несколько недель сама Турция вмешалась в войну — и сейчас же вслед за этим начался систематический поход против еврейской колонизации в Палестине.

Пишущий эти строки, которого упрекали в непоследовательности, должен заявить, что для него этот поход не был неожиданностью. Я всегда верил в то, что сионизм полезен для Турции, если правильно понимать ее интересы; но уже давно стало ясно, что турки понимают интересы Турции по-другому и что переубедить их не удалось. Еще первые палестинофилы 80-х годов — евреи и христиане — пробовали доказать турецким властям, что сионистское движение по существу своему лояльно и ничего, кроме чести и выгоды, Турции не принесет. Герцль повторил эти попытки. Когда пришли младотурки, сионисты учредили постоянное представительство в Константинополе, создали там свою прессу, добились непосредственного контакта с членами правительства. Но все эти 33 года объяснений в любви и преданности не привели ни к чему. Запрет въезда не был отменен; правительство не пошло ни на какие уступки, и сионистскому представителю в Стамбуле не удалось добиться даже разрешения представить докладную записку.

Это не было последствием равнодушия к сионизму. Наоборот, еврейская колонизация в Палестине все время привлекала внимание правительства. Д-р Низим-бей, главарь и вдохновитель всей «инородческой» политики младотурецкого комитета, неоднократно выступал с заявлениями о вредном и недопустимом сионистском движении. Министры провозглашали то же в палате депутатов, отвечая на антисемитские запросы. В Иерусалим и Бейрут посылали циркуляры с требованием не допускать покупки земель евреями. Когда незадолго до начала войны в Яффу — город, где сосредоточены все центральные учреждения колонизации, — был назначен новый каймакан, Беха-Эддин, то обнаружилось, что он предварительно изучал сионизм в Константинополе по частным и полицейским материалам, представил по начальству доклад о необходимости покончить с колонизацией и немедленно после того был командирован в Яффу.

События, последовавшие за вмешательством Турции в европейскую войну, были просто логическим развитием этого полного банкротства нашей туркофильской политики, продолжавшейся 33 года. 17 декабря 1914 г. на улицах Яффы было схвачено свыше 700 евреев; им не дали уложиться, разлучили мужей с женами и детей с матерями, многих просто ограбили; их посадили на нейтральный пароход, уходивший в Александрию, и объявили им, что в Палестину им никогда уже не вернуться. За этой высылкой последовали другие. До 10 тысяч евреев было таким образом выгнано из страны, которую они считали и считают своею. Параллельно с высылками началось военное законодательство, стремившееся покончить со всеми формами сионистской колонизации. 11 января 1915 г.[270] был опубликован приказ главнокомандующего о запрещении впредь образовывать сплошные еврейские поселения. Тогда же повелено было снять еврейские вывески и надписи. 18 января вышло запрещение употреблять еврейский язык в частной переписке. 21-го была опубликована официальная прокламация, объявившая сионистов врагами Турции. 21 февраля было объявлено повеление о ликвидации сионистского банка — ликвидации в условиях, равносильных банкротству. Этот банк, имевший в крае семь отделений, был главным жизненным центром всей колонизации: удар был рассчитан метко. Этот удар был направлен из самого Константинополя, из министерства финансов, и, таким образом, отпала последняя надежда — что поход на сионизм был только делом местных властей. В то же время деятельно подготовлялся погром: у евреев было отобрано оружие и роздано арабской черни; высшие полицейские чиновники открыто говорили феллахам, что скоро у евреев отберут земли и отдадут им; была заготовлена специальная литература, призывавшая к резне евреев, и запасы ее хранились в Иерусалиме и Яффе.

Факты, здесь перечисленные, сообщаются не со слов беженцев, а на основании данных неопровержимых. В наших руках были номера палестинских газет с напечатанными там официальными приказами; в наших руках были экземпляры погромной литературы. Разоружение евреев, вооружение арабской черни и явно погромная тактика полиции были подтверждены в циркулярах, разосланных из Берлина и прошедших немецкую цензуру. Эти приказы и циркуляры были опубликованы в копенгагенской «Трибуне», были перепечатаны американской еврейской прессой и не вызвали ни одной попытки опровержения.

Были зато попытки объяснить или даже оправдать этот поход тем, что он будто бы явился ответом на образование александрийского отряда. Это неправда, грубая и недобросовестная. Разгром колонизации начат был турками 17 декабря 1914 г. и дошел до апогея в феврале 1915 г.; в конце февраля турецким властям пришлось его остановить под сильным давлением американского правительства. Еврейский отряд в Александрии возник только в середине марта. Он был ответом на турецкий вызов, а не обратно. Расправа с еврейской колонизацией не была вызвана ничем, кроме одной простой и основной причины: турецкое правительство не желает еврейской колонизации в Палестине.

Эту расправу, как сказано, туркам не удалось довести до конца ввиду энергичного вмешательства Америки. Это вмешательство с первого дня гонений выразилось чрезвычайно ярко. К берегам Сирии были присланы два броненосных крейсера — «Tennessee» и «North Carolina»: оба, в особенности первый, сделали несколько рейсов между Александрией и Яффой, перевозя еврейских выселенцев из Палестины в Египет и возвращаясь обратно с ящиками золотой валюты для сионистского банка, пока не вышел приказ о ликвидации этого банка. Чем объясняется этот интерес Америки к еврейским колониям в Палестине, мы не знаем, во всяком случае, он находится в связи с тем, что с 1908 года Америка посылает в Константинополь уже третьего посла-еврея. После того, как стало известно, что в Палестине готовится погром, александрийский комитет помощи беженцам послал президенту Вильсону обстоятельную телеграмму с просьбой о защите — о защите «не жизни, не достояния, а той идеи, выражением которой служат наши колонии». Капитан крейсера «Tennessee» телеграфно подтвердил серьезность положения. Вильсон и особенно Брайан, бывший тогда статс-секретарем, приняли меры быстрые и энергичные. Было произведено давление не только на Порту, но и на германское посольство в Вашингтоне. Тогда массовые изгнания прекратились, погромную литературу убрали, ликвидация банка была отложена, и восстановилась более или менее нормальная жизнь.

Это, однако, не значило, что отменена государственная опала, объявленная сионизму. Прекратились только массовые высылки, но изгнания отдельных деятелей продолжались. Изгонялись из Палестины люди глубоко лояльные, искренне преданные Турции, принявшие оттоманское подданство, окончившие турецкий университет — изгонялись только за то, что они сионисты. Эта политика была перенесена и в Константинополь. Там сионисты еще с 1909 года издавали большую ежедневную газету на французском языке «Le Jeune Turc»[271], которая честно и ревностно защищала оттоманские государственные интересы. Младотурецкое правительство неоднократно проявляло свою признательность этой газете. Но весною 1915 г. правительство потребовало под угрозой закрытия, чтобы «Le Jeune Turc» напечатал от имени редакции статью против сионизма. Редактор ответил, что он согласен поместить что ему пришлют и даже готов отказаться от ответа в защиту, но печатать статью против сионизма от своего имени он не может. Тогда угроза была исполнена и газету закрыли. Насколько мне известна история печати — это первый случай кары не за то, что газета пишет, а за то, что она не пишет. Вскоре после этого константинопольский представитель сионистской организации был уведомлен о том, что он должен оставить Турцию, иначе его вышлют. Он был хорошо известен лидерам младотурецкого комитета как испытанный друг Турции; он пользовался поддержкой и покровительством американского посла. Но ничто не помогло, и он вынужден был уехать. После этого доктору Руппину, главе сионистского бюро в Палестине, было предъявлено требование оставить эту должность. Выслать его сразу не решались, так как он германский подданный. Он подал в отставку и остался в Палестине в качестве частного лица. Но и с этим правительство не могло примириться, и прошлой осенью д-р Руппин, несмотря на свое германское подданство и заступничество германского посла, был выслан из Палестины. Этот последний пример окончательно устраняет все толки о том, что высылали людей, подозреваемых в сочувствии к Англии и ее союзникам. Высылали людей, обвиняемых в сионизме.

Некоторые неисправимые оптимисты, не желая отказаться от иллюзии «еврейско-турецкого братства», пытались ухватиться за то, что, в конце концов, «в других странах с нами обходились гораздо хуже, чем в Турции». Оставим в стороне нравственную ничтожность этого довода, построенного на убеждении, что люди, привыкшие к ударам хлыстов, не имеют права обижаться за простую пощечину. Но и с чисто практической стороны дело совершенно не в том, удалось ли туркам устроить резню евреев в Палестине, и даже не в том, хотели ли они этого. Политическое отношение наше к Турции, вообще к кому бы то ни было должно определяться не чувствами раздражения или обиды, а исключительно отношением Турции к национальным идеалам еврейского народа. 33 года безрезультатной дипломатии и 2 года войны доказали, что это отношение отрицательное. Турецкое правительство — старое и новое — не желало и не желает образования еврейской национальной силы в Палестине. Бесполезно им доказывать, что развитие местных национальностей ведет к усилению всей империи: это не совпадает с их государственной теорией, и они еще недавно предпочли потерять Македонию и Албанию, чем пойти на уступки по линии Nationalitatenstaat'а. Бесполезно уверять их, что приток евреев обогатит Палестину и всю Турцию: они готовы верить этому, но ответ их ясен: не хотим ни вашего меду, ни вашего жала. То, что произошло в Палестине, важно не потому, что были допущены жестокости, а потому, что эти события окончательно доказали принципиальное нежелание турецкой власти допустить развитие еврейской колонизации в той стране, в которой мы, евреи, желаем развивать свою колонизацию во что бы то ни стало.

Вывод отсюда ясен: турецкое правительство, терпевшее сионизм под давлением капитуляций, воспользовалось отменой капитуляций, чтобы объявить сионизму войну. Людям со здоровым чувством собственного достоинства осталось одно: ответить на вражду враждою; людям, со здоровым восприятием действительности осталось одно: связать свою судьбу с врагами своего врага.

В статье капитана Трумпельдора рассказано, как и почему из мысли о еврейском боевом легионе для участия в борьбе за Палестину получился отряд другого размера и характера. Никого из нас, сторонников этой мысли, александрийский отряд не удовлетворил; мы продолжали свои попытки добиться создания еврейского легиона в полном смысле этого слова и еще не считаем эти попытки законченными. Их история будет рассказана когда-нибудь впоследствии. Но если александрийский отряд явился далеко не полным выражением нашей идеи, он все же был делом смелым и правым; он был единственным активным шагом еврейского народа за все время войны; он принес еврейскому имени честь, — и близкое будущее докажет, что он красиво и сильно подвинул сионистскую идею на шаг ближе к осуществлению.

ЧиЖ

Другие статьи Жаботинского

Hosting by