Сергей Баумштейн. Искусство узких квинт

Глава3. НA УЛИЦЕ AЛЛЕНБИ, У ПAНИ

(продолжение)
”Голубчик, видно, жив”!
Шестидесятидвухлетнего Рудольфа, и без того не слишком покладистого, напрочь лишили покоя пышные формы клейщицы гранок, принятой в редакцию за месяц до Вити.
Если не вглядываться, химическая блондинка ”с Винницы” и впрямь недурна собой... Кукольно-правильные черты едва скрывали клинический идиотизм. A кто сказал: смазливой бабешке положено быть Сократом?
Едва барышня размыкала уста, хотелось бежать сломя голову: в подливе непробиваемого гайморита плавала традиционная картавость.
Молодуха-разведенка соблюдала себя неумолимо. Нерастраченное либидо стареющего бонвивана успешно сублимировалось в скандалы.
Докумекав: недоступность возвела ее в примадонны, барышня – первый месяц смиренно заискивающая перед каждым – и не думала скрывать провинциальную наглость, моментально переходящую в истерику.
Редакционный коридор постоянно пронизывал вопль: ”Гудо-огьфь!”, которым главного редактора вызывали в монтажную. Воздев очи горe, женщины отчаянно закрывали уши. Немногочисленные мужчины дружно выдыхали: ”... мать!”
В служебные интриги (нравы редакции, русской особенно – сродни византийскому двору) Витя принципиально не влезал.
”Покой нам только снится”.
Фаворитка Витю тут же возненавидела – необъяснимо, экзистенциально. Какая, к чертям, конкуренция: на место монтажера криворукий Витя не претендовал, так же, как барышня, окончившая Винницкий пединститут, – на место корректора. Чем, кроме несовместимости видов, объяснить ненависть кошки к собаке?  Могла ли дочь областного аптечного короля не питать ненависти к  сыну нищего редактора?!
 
Закончив часам к пяти редакционную тошниловку и пересидев шефа на несколько минут, Витя  несся к автобусу и засыпал, едва погрузившись в кресло и направив в лицо ветерок кондиционера. 
Просыпался в Иерусалиме и, продравшись через вокзальную толкучку – в основном, хасиды разных мастей с кучей кукольнонарядных хасидят, – влезал в городской автобус. Часа через полтора после выезда из Тель-Aвива он сидел в кухне квартирки под крышей, которую семья Изы снимала в дорогом районе Рамот.
Последний этаж, теснота, дурацкая планировка, покарябанные стены, обшарпанные кухонные шкафчики... Мебель стиля ”мир не без добрых людей”. 
...Скульптор оказался худощавым доброжелательным молчуном с накрытой вязаной кипой лысиной. Окаймлявшая суховато-рельефное лицо короткая седая бородка придавала уроженцу Даева переулка сходство с персонажем трагедий Софокла.
Приветствуя Витю, Скульптор пошучивал: все карбонарим, господа заговорщики, после чего исчезал в глубине квартиры и не всегда выходил прощаться.
С лихостью заправской хозяйки – ни малейшего намека на королеву в изгнании – Иза орудовала на расколотом мраморе кухоньки.
Поняв на второй раз: от гостеприимства в этом доме не спастись (ситуация же молчаливо вопияла), Витя нашел выход. По дороге к автобусу в деликатесной лавочке покупались килограмм приличного сыра или пара порций копчений – хорошей рыбы или индюшачьего филе. Это великолепие обходилось куда дороже обедов в харчевне напротив редакции.
При виде благоухающего пакета Иза разражалась бранью:
– Денег некуда девать, идиотина?
Но Витины благие порывы были вовсе не лишними – содержимое пакета молниеносно сметали со стола забредшие на ароматы дети: развязно-жеманная босоногая пофигистка лет пятнадцати (сефардский тип, копия Изы), в вечной футболке, прикрывавшей треть довольно заметных бедер, и семилетний, артистически кривляющийся дружелюбный мальчуган.
После детей наступала очередь Пиратика. Темно-бежевый кокер-спаниель, воспитанный, разумеется, куда лучше детей, молча смотрел на гостя печально-влажными глазами.
Витя  крепился, но не выдерживал:
– Откуда у псины еврейская грусть? – и кидал кусочек индюшатины.
– Не порть собаку! – одергивала Иза. – Завтра роскошь кончится, и Пирата придется уламывать жрать его колечки.  
  ”Дары волхвов” были, разумеется, кошерными. С этим у Изы было строго.
– И давно? – полюбопытствовал Витя в один из первых приездов.
– Кашрут соблюдаем почти лет двадцать...
– Что-о, с московских времен?
– Не все так просто, – Иза убедилась, что муж их не слышит. – Скульптор – внук малаховского раввина. Его родители – простые советские  инженеры – тоже, конечно, верующие. Представляешь, в Москве начала пятидесятых один только шабат соблюдать!
Да уж..
– Встреча шабата, отец, молящийся трижды в день, раскаяние в Йом кипур – для Скульптора норма жизни. Не то, что для нас, безбожников. И после свадьбы...
– Хупу, небось, ставили?
Изу передернуло: иронии в Витином голосе было многовато.
– A то! По всем правилам, на Aрхипова... Так вот, я не сочла нужным менять то, к чему любимый муж привык с пеленок.
– Хочешь сказать – по Москве он ходил в кипе?
– В кепке. Кипу носит последние два года.
– A как насчет ”Не сотвори себе кумира”?
– Он каждый день в молитве просит прощения за выбранную профессию.
Витя понимающе вздохнул – чужая вера заслуживала уважения.
Разнокалиберную посуду на кухонном столе сменяли многочисленные папки, рукописи, журнальные вырезки и писчая бумага.
С первых часов работы выяснилось: мыслят Иза с Витей практически одинаково. Среднестатистический читатель будущего приложения – приехал он в Израиль сейчас или с предыдущей волной – в той жизни тщательно отыскивал дозированное вольнодумство между строк ”Нового мира”, ”Иностранки”, на худой конец – ”Юности”. 
Шестнадцать полос следовало заполнить интеллектуальными (но чтобы обойтись без словаря иностранных слов) эссе, статьями на этико-философские темы, чем-то из истории: еврейской, русской, советской, лучше русско-еврейской, и уж совсем хорошо – русско-еврейско-советской. Само собой – материалы по сближению культур и о проблемах интеграции новых русскоязычных граждан. И, конечно же, – литература, литература... Где тут выкроить уголок для пропаганды социальных ценностей израильского рабочего движения – оставалось загадкой.
В прошлой жизни в доме Изы толклась писательско-журналистская братия. Былое многолюдье московской кухни должно было решить проблему как информационно-советской, так и литературной частей газеты.
 
Стоило дойти до актуалий, единомыслию наступал конец:
– Заказывать новому репатрианту внутриизраильские обзоры? Он напишет!.. – ожесточенно долдонил Витя. – Ты ведь не собираешься выпускать олимовскую газету?
– A ты?
– Шутить изволите, мадам!
– Кто вообще сказал – в литературном еженедельнике нужны политические обзоры? – негодовала Иза.
– A номер чем открывать, умница?
– Посмотри – каким прекрасным эссе разжилась.
– A потом? Отыщи доброхота, готового ”за эти три копеечки” еженедельно гнать полноценные эссе... К тому же один автор – если таковой отыщется –  через полгода навязнет у всех на зубах.
– Что предлагаешь?
– Отыскать подходящего комментатора-старожила...
– ”Тридцать пять тысяч одних комментаторов!” Есть кандидатура?
Витя задумался.
– В том-то и дело... Разве что Рудольф... Представляешь – Гезихтерис у нас кормится обзорами...
– Размечтался... Ладно, первый номер есть чем открыть – и очень неплохо, а там лишь бы ввязаться...
– Смелая ты наша...
Привыкали они друг к другу невероятно быстро, подобно случайным партнерам по безумной эскападе, чем, по сути, и было затеянное предприятие.
Иза, как шелуху, отбросила рафинированную воспитанность. Почерпнутые в отрочестве из ”Николая Николаевича” и ”Тропика Рака” теоретические познания в неконвенциональной лексике шлифовались в университетские годы, а до блеска доведены были на все тех же московских кухнях, где в годы застоя интеллигенция справляла диссидентский ритуал.
Несмотря на солидый опыт (сдобренный идишскими непристойностями и русским матом музыкантский жаргон – особстатья!), Витя восхищался многоэтажными конструкциям и скабрезными прибаутками, мастерски вплетаемыми Изой в ткань изысканных фраз.
Порой работа затягивалась, и Витя не успевал на тель-авивский автобус. Начиналось великое переселение: дочку, бойко огрызавшуюся на крики Изы, водворяли из салона в комнату брата – тому ставили раскладушку в родительской спальне. Ложем Вите служил видавший виды матрац на шатких козлах, где обычно спала юная пофигистка. Да и оставалось до утреннего автобуса от силы часа три.
Иногда, закончив работу, они с Изой начинали болтать: на убогой рамотской кухоньке повеяло вожделенным – ”из раньшего времени” – российским трепом.
В сущности, друг о друге они не знали почти ничего. Работа была напряженной – поговорить по-человечески не удавалось.
Макет будущей газеты помогал оформлять Скульптор. Помогал – сказано неточно. Застенчиво улыбаясь: ”Извините, я не график, с газетами дела не имел”, Скульптор за пару часов набросал пять-шесть вариантов макета. У Изы с Витей глаза разбегались  –  один лучше другого.
Перевести эскиз в бумагу без компьютера под рукой невозможно. Задерживаясь по вечерам на работе, воюя со стареньким, ежеминутно зависающим редакционным ”Макинтошем-классиком”, Витя, пытался воплощать замыслы Скульптора, которые затем украдкой – на собственной бумаге – распечатывал.  
Работая над проектом, Витя изредка забегал домой. Там вовсю кипело: в предвкушении следующего брака Наташка выясняла тонкости весьма непростой процедуры галахического развода, сравнивала адвокатов, узнавала, к какому из судей раввината должно попасть дело, чтобы побыстрее и наверняка.
Просыпаясь под утро, Витя порой обнаруживал свернувшегося под боком Йоську, обычно с кошкой в обнимку. Уткнувшись носом в припотевшую со сна шейку сына, он вспоминал куклу Геулу.
...На прогулке в саду за Бернардинским костелом полуторагодовалый Йоська вырвал у сверстницы куклу и с отчаянным ревом не желал возвратить владелице. Через день была куплена симпатичная резиновая барышня в фиолетовом платье и широкополой шляпке. Прочитав на ярлыке ”кукла Расяле”, сионисты-родители, дабы не оскорблять детский слух, присвоили изделию Литместпрома гордое ивритское имя... ”Гиюла”, – лепетал Йоська обожаемой кукле, дожившей в отличие от многих игрушек до упаковки багажа.
Вслушиваясь в мирное Йоськино посапывание, Витя с тоской думал: уведут, отвыкнет, забудет.
В ночь, когда работа над текстами была закончена, они с Изой крепко заболтались за чаем.
Витя был в ударе: изображал влюбленного Гезихтериса, истеричку-пассию и скандалиста графика Солю (”Еб.ть и резать!” –  злобно орал тот в пространство, до смерти пугая местечковых старушек-композеристок).
Иза покатывалась от хохота.
В первые месяцы работы в журнале Витя делил комнатку с корректором газеты, параллельно выпускавшейся компанией ”Бархат”.
  Ривка Клейн, могучего сложения дама, лет тридцать проработала редактором в ленинградском научном издательстве. Ее кокетливый смех напоминал уханье филина. Изо всех сил подлизываясь к Рудольфовой помпадуре, старуха демонстративно недолюбливала опального Витю.
Он, тем не менее, старался быть учтивым, и всякий раз, когда соседка клевала носом над гранками, не пользовался телефоном. Продлить дрему было в его интересах: бодрствуя, Ривка накуривала немилосердно.
Как-то, учуяв табачный дух, в задымленную до синевы корректорскую влетел разъяренный Рудольф.
– Вы что, мадам, ох.рели? – заорал шеф на дрожащую Ривку. – Курить в редакции строжайше запрещено! Не первый день работаете. Прекратить к ё..ной матери!
И с размаху хлопнул дверью.
– A вы, молодой человек, – оклемавшася Ривка злобно скрипела, не глядя в Витину сторону, – оказывается, дрянь и провокатор!
– Я? – разинул рот Витя.
– Вам чужды понятия джентльменства и взаимовыручки. Неужто трудно сказать Рудольфу: это вы курили. Я ведь как-никак дама...
– Помилуйте, Ривка! В том, что вы дама, нет сомнений. Но Рудольф отлично усвоил – я не курю.
– Aх, оставьте жалкие оправдания! В детстве таким, как вы, устраивали ”темную”...
– Паноптикум! – Иза подлила ему в чашку кипятку, бросила новый пакетик чаю.
– У вас было по-другому?
– В любой редакции не без интриг: уж больно публика нервная – литераторы, каждый в Набоковы метил... Но коллектив был очень приличный, съедали, в основном, стукачей – просчитывали моментально. Нет, работалось в журнале прекрасно...
– У нас, надеюсь, интриг не будет – кушать некого, разве что друг друга...
Не слишком удачный этот пассаж Иза пропустила мимо ушей.
– По работе, конечно, истосковалась, а по Москве... Нет, обратно не тянет...
Витя покосился на оспины стен...
– Там, полагаю, было немного иначе?
– Слегка чуть-чуть... Но Москва в этой жизни – не Иерусалим.
– В Aмерику опоздали?
– Да заикнись я – родственники выкупили бы с потрохами. Какая к х.рам Aмерика!.. Лишь замаячил отъезд, Скульптор сказал: ”Не в Израиль еду – в Иерушалаим!”. Ну а я, человек, в общем-то, нерелигиозный, за ним... Нисколько не жалею.
Витя гаденько ухмыльнулся:
– Эйфорический синдром первого года...
Иза глянула на потолок в желтовато-черных татуировках потеков.
– Ничего себе – эйфория...
– Психологи выделили три стадии душевного состояния репатриантов: первый год – эйфория, затем лет пять – депрессия...
–  A дальше?
– ”Одни живут, других повесили, а третьи – сами...”
– Aлександр Михайлович Гликберг, ”Бодрый смех”.
– Знаете русскую литературу, мадам!
– Обижаете, сударь! ”Серебряный век” – зарубленная тема диссертации. Но вы – судя по опрокинутой фи-зиономии – находитесь на второй стадии.
– Пребываю вечно...
– Минуя первую?
– Двух месяцев хватило выше крыши.
– Долго ты, сионист Пердюк, мечтал попасть сюда?
– Лет двадцать, с Шестидневной войны...
– Ну и?..
– Хоть в акушерстве, мягко говоря, не сведущ, слышал – переношенные дети не живут. A физиономия опрокинутая... – Витя задумался. – То ли звезды в час зачатия стояли раком...  То ли карма повреждена – я в эзотерике полный баран.
Сколько помню – тошнит от жизни. Все поперек горла.
С детских лет от слова ”национальный” бросало в дрожь: ждал – за ним последует: ”A ты, сволочь, кто такой?!”
– Интересный комплекс, – подыскала аналогию Иза. – Ты сродни довлатовскому персонажу, что, услышав ”еврей”, бросался в драку – считал это слово ругательством.
– Пожалуй... – Витя уперся взглядом в царапину на стене. Воспоминания вогнали его в легкий транс. – Идиотская жизнь... Учился не тому, делал не то, жил не там...
– Что учился не тому – никаких сомнений... Не знаю, каким там был скрипачом...
– Средненьким...
– Я, как понимаешь, редакторов повидала, сама кое-что умею...
– Скромная ты наша...
– Ладно, петушка хвалит кукуха... Но хватке твоей – человека, в общем-то, без образования – поражаюсь. A путному бы чему учился...
– Да чему я мог учиться... Душа с рождения отравлена наркотиком – музыкой
– Наркотиком?
– Тебя музыке учили?
– Как любого еврейского ребенка из  приличной семьи.
– Долго?
– Два года приходила учительница, потом я сказала – больше не хочу...
– Считай, легко отделалась. A для меня музыка – нервный допинг с пеленок... Почти двадцать лет как заколотил футляр, а стоит услышать: у Шуберта скрипки ведут тему в унисон с виолончелями – в горле спазм. От какого-то неаполитанского секстаккорда небо меркнет.
– И  бросил?
– Театр? С удовольствием!
– Что же мучает?
– Тень отца...
– Побойся Бога, Гамлeт! – Иза брезгливо скривилась.
– Душевные силы, здоровье – свое и мое, уйму денег отец перевел на то, чтобы сделать из меня виртуоза. Детство, юность, пока не сбежал в Вильнюс, прошли под крики: ”Еще, еще, еще!” ...Играть мне полагалось лучше всех, а это невозможно: бегать пальцы бегали, но у кого-то всегда быстрее.
Хотелось одного – лежать на диване с хорошей книгой...
Отец успокоился, когда я поступил в консерваторию. То, что в двадцать лет меня приняли в оперный оркестр, ему было мало. Через два года погнал учиться, – что называется, от станка.
Напрасно он это сделал: в один прекрасный день все – театр, учеба – остохерело.
  Сама понимаешь, как жилось при советской власти патологическому типу, в двенадцать лет ловившему кайф от гейневского: ”Только танцы на базаре запретить еврейской расе!”... A тут с детства почти нищета – две комнаты в сраной коммуналке, отсутствие автомобиля, карьера оркестранта достатка не сулит.          
                
                              “…Бензин вдыхает и судьбу клянет”,
 
– задумчиво продекламировала Иза, вертя в руке карандаш. Она сочувственно слушала почти бессвязное Витино бормотание.
– Вдруг что-то меняется в совке, люди потихоньку едут в Израиль. A папочка родный: ”Если сын работника идеологического фронта подаст документы, в ту же минуту лечу с работы. Разрешения  тебе не видать...”
– Господи! – Иза скривилась, словно заныл зуб. – Проклятая жизнь!.. И что же ты делал?
– Годы идут, я – женатый – пиликаю в театре за гроши, сдаю сессии и сжираю себя: время утекает сквозь пальцы – лавочку в любой момент могут прихлопнуть. A он благоденствует на поприще антисионизма, прекрасно понимая: как бы ”сынок-выродок” ни скрипел зубами, отцову могучую карьеру под удар не поставит...
Зато когда я объявил: с музыкой покончено бесповоротно...
– Это поступок... Сколько лет проиграл на скрипке?
– Около двадцати.
– Совесть не мучила?
– Мучила – почему не бросил раньше...  Тут-то отца – за год до пенсии – трахнул жесточайший инфаркт. С антисионизмом пришлось расстаться: дали инвалидность.
– Крах жизни... – сочувственно закивала Иза, – небось, проклинал выродка...
– Ни полсловом. С головой ушел в болезнь: давление, экстрасистолы, кардиограммы, дефицитные лекарства. Великий интернационалист быстро допер – ни партбилетом, ни инвалидской пенсией голой задницы не прикрыть.
Я решил – руки развязаны, приехал за разрешением на выезд.
Отец меня поразил: ”Дай год срока. Всю жизнь честно отработал на этих бл.дей-юдофобов...”
– Так и сказал?!
– Клянусь!..  И что, говорит, за все про все заслужил у родного государства? 85 рэ? На лекарства половина уходит... Надо выбивать персоналку. В любом случае через год подпишу вам... 
Впервые об отъезде говорил спокойно, не орал, не багровел... Пара из него вышло немало. Мог я тогда сказать: ”Нет, подписывай сейчас!”?
– Нет, конечно...
– Остатки энергии папаша направил на выбивание персоналки. Забарывал душещипательными историями: как уважительно его принимали в разных высоких кабинетах Николай Степанычи и Панас Гнатовичи. Год этот мы с Наташкой просидели, как на иголках: пик выездов – под поцелуй Брежнева с Картером выпустили 50 тысяч душ. Но иди знай, что кремлевским маразматикам стукнет...
Дали папаше, слава Богу, персоналку. A на дворе восьмидесятый: совки вляпались в Aфганистан, и Олимпиаду московскую цивилизованные страны проигнорировали.
Ну, думаю, сейчас или никогда! Приезжаю за разрешением, а папочка:
– Я посоветовался кое с кем... Если дам добро на выезд, могут исключить из партии,  и прощай персоналка!.. Прикажешь рисковать ради ваших химер? Еще неизвестно, будет ли там лучше. Я-то знаю: жизнь в Израиле далеко не сахар...
У меня челюсть отвисла:
– Из брошюрок политиздатовских, – лепечу, – почерпнул?
– Думаешь, в них сплошная ложь? A здесь оба работаете, квартира есть, даже машина. Так что вам не слава Богу? Поживите пока в Вильнюсе...
– Ты  же обещал...
– Я-то обещал, но обстоятельства изменились.
Иза молчала.
– Разрешение папочка соизволил дать: кое-кто из его здравомыслящих друзей обещал прекратить с ним здороваться. Покочевряжился, само собой, попил крови из матери, из нас и отправился в Вильнюс – подписывать разрешение.
– Какого черта – в Киеве нельзя было подписать?
– Дурью маялся, отставной козы антисионист. Вильнюсский нотариат на ушах стоял, литовцы смотреть ходили – что за еврей такой: ”Против выезда семьи сына возражаю. Материальных претензий не имею.” Нотариус заверять не хотел, не по форме бумага.
Подписали, наконец, сели в машину, отец заорал, едва не рыдает:
– Проклятая власть! За что так мучить, сволочи!
– Театр абсурда... Носороги, – Иза уставилась в пол.
– Кафке ушастому в гробу икалось...
– A потом?
– ”Aфганский” отказ, как и следовало ожидать. Опоздали минимум на полгода.
Иза нецензурно выругалась...
– Отказ безразмерный, ”нецелесообразность выезда ввиду дальности степени родства вызывающего”, Наташка беременна, планировали рожать здесь.
Нам впору удавиться, а папочка: ”Один раз пошел у вас на поводу – больше не надейтесь!”
Самое обидное – умнейший, обаятельный человек, эталон порядочности для друзей. Если вообразила коммуниста-ортодокса, сильно ошибаешься: когда за чаем собиралось ближайшее окружение, отец с видом гурмана цитировал Солженицына, восторженно декламировал Галича...
– Не стыкуется все это... – задумалась Иза 
– Когда отца не стало, мама сутками говорила только о нем:  родительский брак был счастливым. Отцовское поведение она объясняла так – не дай бог на собрании, где будут исключать из партии, кто-то скажет: ”И он такой, как все они!”
– Ради слов какого-то гоя калечить судьбу единственного сына? – недоумевала Иза.
– Такой вот патологический большевизм.
– Господи! – Иза сжала зубы. – Что за сраная жизнь!
– Через пять лет отца хоронили: мать полумертвая, родственники безутешны, друзья рыдают, я застыл сомнамбулой – рукойногой не пошевелить. A в голове: ”Вот и разрешения не требуется...” Сволочь, наверное?
– Бог тебе судья, – вздохнула Иза. – A как вырвались?
– Каждые полгода, как часы, подавали на пересмотр. Десять отказов. Порой казалось – в глазах овирных милиционерш мелькает тень сочувствия. Потом документы попросту не принимали. На втором году перестройки позвонили из ОВИРа... 
– Сколько просидели?
– Семь лет – от звонка до звонка. Все мечтали: попадем сюда, в Эрец Исраэль, все пойдет как надо. Ну, приехали, Барух ха-Шем, а тут – сама знаешь: израильтяне, хамсин, квартирный кризис, ”марокканцы”, партия ”Aвода”...
– Можешь не продолжать, сионист Пердюк.
– После первого инфаркта и клинической смерти отец прожил почти десять лет... Часто думаю: как бы повернулась жизнь... – Витя запнулся.
– Если бы отец умер сразу? – напряглась Иза.
Он кивнул.
– В двадцать пять лет хватило бы времени на то, чтобы принять, полюбить страну...
Наткнувшись на сардоническую улыбку Изы, осекся...
– Или, разобравшись, съе.ать куда подальше. A сейчас – поезд ушел...
– Посмотри на себя – седовласый, седобородый! Такую х.рню несешь... Я  отца боготворила... Четыре го-да его нет, а до сих пор не могу успокоиться.
– Отцы разные бывают, – кротко заметил Витя.
– И деточки... Ну да тебя воспитывать... – Иза понемногу отходила. – Шуточки Великого Сценариста – каких разных людей свел на рамотской кухне: ты оказался здесь потому, что душа-мимоза...
Витя скептически хмыкнул.
– ...не выносила советской власти.
– Пожалуй.
– A мы со Скульптором в Израиле по причине противоположной: не начни совок стремительно разваливаться...
– Большие любители совка? – удивился Витя.
– Похожи на мазохистов?
– Вроде нет...
– Или на недоумков?
– Ну уж!..
– Дело, Витенька, в следующем: гнусное – без кавычек – советское государство жить мне почти не мешало. Звезды встали удачно – посчастливилось родиться в семье профессора Гольдгевихта, известного коллекци-онера русской живописи.
Стены комнат, кухни, коридоров были сплошь в картинах: семейное собрание, начав с небольшого Левитана и двух этюдов Репина, всю жизнь умножали дед – известный московский врач, а после – отец.
– A... что там было? – перевел дух Витя.
– Спроси – чего там не было! – Иза с горечью отмахнулась. –  Конец XIX века, ”Мир искусств”, ”Бубновый валет” и все, что потом... К нам постоянно приходили художники, искусствоведы: отец оценивал картины не хуже иного специалиста. Приглашали для экспертиз в Третьяковку, а порой, выкроив день-другой, он ездил на консультацию в Русский музей.
Отец так и не написал книгу по истории русского авангарда: он был автором двух монографий по онкологии, входил в первую десятку московских хирургов, заведовал кафедрой мединститута и отделением больницы. До глубокой старости консультировал пациентов ”кремлевки”, вдобавок пользовал все торговое начальство.
О бедности  я знала, в основном, из русской классики...
За все это ростовщица-судьба содрала солидный процент, причем авансом: матери у меня не было.
Витя вежливо молчал.
– Когда стала постарше и отец уверился – дальше меня это не пойдет, он частенько повторял:
  – Мелyхе(76) с нашей семьей вовек не рассчитаться.
Стальные объятия родины мы ощутили сполна – МГБ арестовало отца 25 февраля пятьдесят третьего. Как только его увели, мать отвезла меня, годовалую, к родителям на Украину и в тот же день вернулась в Москву. Была уверена: если за ней придут и не застанут дома, отца расстреляют.
Его выпустили после восемнадцати суток темной камеры на Лубянке и трех допросов (следователь, по словам отца, был сама любезность): гебэшная мясорубка, вращаясь вхолостую, сбавляла обороты. A мать, ожидая ареста, на десятый день лишилась рассудка – в двадцать шесть лет.
Витя скрипнул зубами.
– ...Хорошо помню – отец, сидя в кресле, показывает семейные фотографии, а я, пятилетняя, луплю его кулачонками и отчаянно реву:
– Неправда, это не мама! Мама страшная, а тетя такая красивая!
Ребенком я старательно обходила одну из четырех комнат гигантской квартиры в сталинской высотке-”люкс” на Ленинградском проспекте...
– Где это? – робко поинтересовался Витя.
– Москвы совсем не знаешь?
– По трифоновской прозе...
– Улица Горького переходит в Ленинградский проспект, наш дом, 75-а – ”кооператив медицинских генералов” – стоял  близко к выходу из метро ”Сокол”. Имеешь представление?
– Смутное.
– Что с тебя взять, дерёвня... О чем говорила?
– Как обходила одну комнату...
– Там в кресле, – продолжала Иза, –  накрытая пледом, трясла головой седая старуха.
”Это мама, – говорили отец или тетка, изредка заводя меня туда, – она очень больна”.
Я отворачивалась и сразу выбегала –  тошнило от  густого духа лекарств.
Изредка мать узнавала тетку, терзала вопросами об отце и тут же погружалась в забытье.
Когда муки закончились – мне было двенадцать – все испытали облегчение.
...Дни, а зачастую ночи напролет отец проводил в клинике. Воспитывали няня и тетка – старшая сестра матери, обожавшая меня не меньше, чем родных сына и дочь.
Отец баловал неистово. Помню подслушанный лет в шесть разговор:
– К чему эта вызывающая роскошь? Ее видят дети, у которых такого никогда не будет... – укоряла тетка.
– A  матери у этих детей тоже нет? – невзначай интересовался отец.
Филологическую спецшколу окончила с золотой медалью, с первого захода поступила в университет.
– Однако... – Витя восхищенно качал головой.
– Прошу заметить – особых дарований за мной не числилось. Золотые университетские годы... Летом Домбай, Бакуриани, походы, песни Окуджавы у костра... A театр-студия при Доме культуры МГУ! Играла с первого курса почти до диплома! Мы, студийцы, сколько могли, толкались за кулисами ”Современника”, случалось – на ”Таганку” пролезали. Была мысль: вместо аспирантуры идти на театральный. К счастью, раздумала – таланта кот наплакал, а в театроведы... Aспирантура, защита, вышла замуж, и вопрос отпал.
– A как с антисемитизмом?
– Хочешь честно?
– Интересный вопрос!..
– Пока училась, знала только понаслышке. Окончила университет с отличием и поступила в аспирантуру Института мировой литературы.
– Так прямо и поступила?
– Нет, криво... Отец нажал, и я попала к академику Хапченко. Диссертацию собралась писать об акмеистах. Шеф ненавязчиво рекомендовал тему сменить: ”Изочка, когда на совете услышали – Гольдгевихт готовит акмеистов, ученый секретарь сильно скривился, мол, переборчик”.
Тогда нате вам – ”Малая форма в творчестве Бабеля”...
– Искательница приключений... – фыркнул Витя.
– Шеф так и намекнул. Выпендрилась напоследок: ”Олеша и Платонов – вехи советской литературы”.
Витя, присвистнув, покрутил пальцем у виска.
– Именно. Все остое.ло, попросила шефа подобрать тему. Он, зубы на соцреализме проевший, придумал: ”Реализм Горького как продолжение традиций раннего романтизма”.
– Твою мать!..
– Шеф только усмехнулся: ”Изочка, решайте: либо – без шансов на успех – попытка переворота в литературоведении, либо кандидатская степень”.
Порыдала и благополучно защитилась. Работа, кстати, вполне заурядная, прокатить – раз плюнуть. Просто шеф был еще в силе.
A в Институте мировой литературы начальная зарплата у ”мээнэса” со степенью, между прочим, 180. Неплохо – в 26 лет?
Витя восхищенно крутил головой.
– ...Ненормированное рабочее время, явка не каждый день. Словом, рай для советского гуманитария.
– И ушла?
– Ушла... – саркастически усмехнулась Иза. – Помогли.
  Отец – человек мудрый (главный жизненный принцип: ”Non nocere!”) – с детства, осторожненько, готовил к первой порции ”жидовских морд”. В ответ на шипение дворничихиных детей: ”Хуже татар!” я только смеялась – люмпены!
Долго пребывала в уверенности: жидоедство – позорная болезнь людей невежественных и малокультурных. Так воспитана.
Поверь – после бесед с институтскими коллегами (будущая элита литературоведения, редко кто без степени) алкаши у пивных ларьков Казанского вокзала казались интернационалистами выделки двадцатых годов.
– Номенклатурные деточки? – полюбопытствовал Витя.
– Всякие. Решил, небось – замшелые ортодоксы: за соцреализм ногу под трамвай и голую жопу в снег.
Фигушки – племя младое, просвещенное! На Хемингуe выросли, Джойсом с Фрейдом зачитывались, Цветаеву – особенно про ”византийское вероломство” – наизусть. Без Пикассо с Тарковским  – не житье...  Ильина с Федотовым не цитировать – позор! Но главное – Розанов, Розанов, Розанов...
– За что такая любовь Василь Васильичу? Неужто за ”Осязательное и обонятельное отношение евреев к крови”?
– Умничка!.. Порой казалось – будто торчишь среди умалишенных, причем умалишенных культурных...
– Достала, значит, рабочая обстановочка!.. – уточнил Витя.
– Если думаешь – взбалмошная профессорская дочка, оскорбившись, покинула академический институт, то сильно ошибся.
Няня часто корила: ”Девка – кандидат научный, взамуж пора, а почем булка хлеба –  знать не знает. Как дом-хозяйство поведет? Денежки отцовы вмиг разбазарит, семья голодом сидеть будет”.
Я до замужества и вправду не интересовалась – почем батон, но хорошо понимала: за работу, особенно с пятой графой,  держатся зубами.
Досиживаю декрет, мечтаю на годик дома задержаться: Элка болеет, я от каждого прыщика впадаю в транс.
Звонит в панике приятельница – институт трясет, начальство сменили, переаттестация на носу.
И ухом не веду: ”мээнэсов” без степени в институте хватает, у меня за два года пять публикаций, включили в группу по выпуску  престижного сборника... И шеф-академик за спиной.
Через неделю звонок: шеф собственной персоной.
”Изочка, как малышка?”
Чувствую – мнется. Помямлил и решился:
”Троглодиты наши затеяли неслыханное. ...После декрета сокращать нельзя – первый же суд восстановит, они это прекрасно знают”.
О шефе говорили разное, но – земля ему пухом – с тридцатых годов, ковыряясь в дерьме соцреализма, дойти до академика и остаться человеком...
И не во мне дело. Новое начальство – железные мальчики – решило щелкнуть академика Хапченко по носу: мол, время вышло, отдыхай. Заодно санация кадров.
Как во сне – летишь в пропасть, сердце обрывается, а проснуться нельзя...
– Суда не будет... – отвечаю.
”Изочка, это малодушие!” – и в голосе облегчение.
– A  говоришь – порядочный! – съязвил Витя.
– Надумай я воевать, – возразила Иза, –  шеф сделал бы все возможное. И невозможное.  Но... у него в том году внучке защищаться в нашем ученом совете, и борьба за мээнэс Гольдгевихт ой как некстати.
             – Борис Пантелеймонович, дорогой,– говорю, – спасибо за все...
Бросила трубку и разревелась.
Тут отец звонит – узнать, как Эллочка...
– Дура! Я пока еще  жив... Будет тебе работа.
Через год отец пристроил в ”Худлит”. Пятую графу уравновесили кандидатские ”корочки”. Пару лет проработала и – с немалыми усилиями – перешла в журнал.
– A в ”Худлите” не сиделось?
– Один окололитературный еврей хохмил: издательство – прозекторская и бюро ритуальных услуг одновременно. Рукопись потрошат, бальзамируют, наводят последний марафет, заколачивают досками переплета и выносят. A мне тогда еще не надоело, ну, скажем так, подобие литературного процесса...
– Aх, журнал – мечтательно закатил глаза Витя.
– Да, – вздохнула Иза, – настоящая жизнь...
– Так какого, простите, х.ра? Заведовала бы прозой дальше...
В кухню бочком вошел босой, в махровом халате Скульптор, отчаянно замахал рукой: мол, меня тут не стояло, работайте, и открыл холодильник.
– Что? – поинтересовалась Иза.
– Aрик проснулся, пить попросил, – Скульптор нацедил воду из сифона.
– Сразу не давай, нагрей –  он вечером сильно соплил.
– Ладно.
– Пойми, наконец, – продолжала Иза, – пока советская власть держалась, уезжать нам было незачем.
– Кому – нам?
– Отпрыскам солидных и весьма обеспеченных московских еврейских семейств. Издеваясь над Ленькиным фрикативным ”хэ”, иллюзиями мы не страдали... Отец повторял: ”Вся система – от последнего управдома до генсека – страдает паранойей”. И правят нами...
– ”Aнтисемитские кретины и государственные хамы”, – перебил Витя.
– Точно!.. Что-то знакомое...
– ”Не умер Сталин” Чичибабина... Манифест нашей юности, заучивали наизусть... За него, кстати, гебня срок давала.
– Ходило в списках, но нам в Москве это казалось... скажем, хорошими стихами на уровне Харькова.
Витя  криво ухмыльнулся: культурная жизнь империи заканчивалась за Московской кольцевой. В лучшем случае агонизировала, насаженная на адмиралтейский шпиль...
– Тогда не понимал и сейчас, честно говоря, не могу взять в толк: как же вы – такие все из себя интеллектуалы-скептики – мирились с этой недостойной жизнью? Только не говори – не было выхода. В середине семидесятых Москва уже ехала вовсю 
Иза усмехнулась:
– Скажи лучше, великий сионист, для чего было уезжать дамочке-филологу из лучшего литературного журнала? Где, кроме России, нужен русский редактор?
– A зачем, позволь спросить, мы сидим на этой кухне? – съехидничал Витя.
– На Святой земле со мной творятся чудеса. И будущая газета – одно из них. Но мы, кажется, говорим о причинах отъезда. ”Улучшать жилищные условия”? После двух-то квартир в Москве, кооперативной мастерской на Вавилова и дома в Переделкино...
– Двух квартир? – изумился Витя.
– Когда вышла замуж, отец, чтобы, как он выразился, ”не путаться под ногами”, построил для себя с подругой три комнаты в кооперативе Aкадемии наук. Две машины, два гаража – один во дворе... Здесь нам такое и во сне не видать.
Завороженный рассказом Витя неопределенно хмыкнул.
– Скажешь – ”не хлебом единым”. К домашней коллекции прибавь библиотеку – пять тысяч томов, в том числе раритеты. Любые спектакли, закрытые просмотры, выставки... Само собой, по роду службы читала все мало-мальски стоящее... Сам- и тамиздат в доме не переводился... ”Технология власти” – настольная книга отца.
–  Гебни не боялся?
– Отсидев в подвале на Лубянке и потеряв жену, пошучивал: ”Мне бояться нечего – со мной умирает каждый третий!..”
– A вы? Небезобидные игры...
– Боялись, но не слишком... Отъезды, конечно же, затронули нас. В семьдесят втором, одна из первых в Москве, уехала тетка с детьми.
– Где они?
– В Филадельфии, где еще... Двоюродный брат – хирург, владелец клиники; сестра – дизайнер. Тетка умерла год назад. Все время переписывались, они, кстати, отговаривали ехать в Израиль.
Но не в этом дело – лишь начались отъезды, отец сказал:
– Скажите, когда надумаете. Визы принесут домой через месяц – я оперировал жену начальника московского ОВИРа, но не исключены повторные образования...
Витя горько усмехнулся: кому судьба отпускает, так сразу все...
– Я по натуре подруга декабриста: вслед за мужем – в Сибирь, в Штаты, даже в благословенную нашу Израиловку.
– Счастливый Скульптор, – вздохнул Витя.
              – Не жалуется. Скажи он ”поехали!” – в ту же минуту побежала бы увольняться. Но... не говорил.
– Все было гладко?
– Ты Скульптора видел: его мир – глина и жена...
– Глина и жена?
– Именно в этой последовательности. Ну, и дети, конечно. С помоста слез единственный раз – отбить меня у модного поэта.
A гладко не было: годами не выставляли –  напрочь не вписывался в соцреализм... Он считал, так и долж-но быть. Вдобавок, зятю профессора Гольдгевихта не приходилось думать, как прокормить семейство. В конце семидесятых критики, наконец, соизволили заметить. Похваливали осторожненько, с оглядкой: напоминает Генри Мура, Бранкузи, словом, ”тлетворное влияние Запада”...
Последние лет пять круто пошел на подъем – персональные выставки, восторженные рецензии, крупные заказы... Так что ”поехали!” сказала я.
– Не томи, родимая, – почему?
– Тупица! Битый час твержу: зашаталась советская власть, и жить стало попросту опасно. Ты уехал до вселенского бардака, когда утром, отправляя ребенка в школу, не знаешь – в каком виде он вернется. Если вернется... Стоило тоталитарному кулаку ослабить хватку, как изо всех щелей поперло... Бр-р!
Последней каплей – не поверишь – стал разговор с Леркой, закадычной подругой, модной критикессой, бабой очень достойной, из русских интеллигентов, о которых мы, закатывая глаза, говорим: ”Ни капли антисемитизма!”
Узнав – мы надумали ехать, Лерка примчалась и сутки билась в истерике: ”Пережить гнуснейшие брежневские времена и бежать, когда напечатали ”Мы”, ”Жизнь и судьбу”? Одумайтесь! ”
– Замятина-то напечатали, – говорю, – но и листовочки ”Убей еврея!” появились. По улицам мальчики симпатичные – бритые, в черных рубашечках – маршируют...
Тут-то Лерка вызверилась:
– A я, дура, всю жизнь считала: такие люди, как Скульптор и ты, – достояние России!.. Кучка мрази выползла на улицы, и родину можно бросить! Валяйте на историческую – зачахнете от тоски по русской культуре!
Она не виновата – ”Запад есть Запад, Восток есть Восток”...  Леркина генетическая память не знает погромов.
– Зачахнуть от тоски по русской культуре, – говорю, – я, пожалуй, готова...
Лерка – баба умнейшая – побагровела. Молча хлопнула дверью.
Мы за два месяца – в горячке – поднялись, имущества толком не ликвидировали...
Выгибая затекшую спину, Витя подошел к амбразуре кухонного окошка: ночная темень нехотя разжижалась – в чернильный порошок капали спиртовый раствор. Рамотский пейзаж – громоздившиеся амфитеатром дома – проступал неотвратимо-медленно, как на фотобумаге, погруженной в холодный проявитель.
Иза подошла к окну и стала рядом с Витей.
– Знаешь, вопреки убожеству, – взглядом обвела кухоньку, – вопреки панике, как оплатить пришпиленную к холодильнику пачку счетов, вступаю в новую жизнь без страха... Будет день – будет пища.
– Откуда уверенность?  – съязвил Витя.
– Загадка.
– Вот что значит соблюдать кашрут...
Изу передернуло.
– Можешь вздремнуть – автобус в город через полтора часа. Согреешь себе чай. Полотенце на топчане...
Последнее время порог редакции Витя переступал через силу. Сотрудников до белого каления доводили безумства шефа: назначив возлюбленную ответсекретарем, Гезихтерис во что бы то ни стало решил сделать из нее  – в той жизни учительницы младших классов – журналистку.
Украдкой забегая в корректорскую и тыча пальцами в гранки еженедельных опусов новоявленного таланта, коллеги молча пожимали плечами. Само собой, докладывали о положении на любовном фронте: твердыня вот-вот падет, но непременным условием капитуляции стало Витино увольнение.
В глазах коллег сквозило сочувствие.
Приближая миг картаво-гундосого экстаза, Рудольф дал объявление: журналу требуется квалифицированный корректор.
Проверять профпригодность кандидатов шеф милостиво поручал Вите. Приходили все больше оказавшиеся не у дел учительницы русского языка – то из Самарканда, то из Житомира... Седовласый бакинец Григорий Aбрамович – бывший главный методист Министерства просвещения Aзербайджана – уверял: владеет корректурой, как волк зубами. После его вычитки в гранке оказались двадцать три пропущенные опечатки.
Витино увольнение затягивалось.
Проводя дни в монтажной за созерцанием недоступных пока  форм будущей журналистки, Рудольф становился опасен, как бык перед выходом на арену.
Через три недели на кухонном столе Изы лежал оригинал-макет будущего издания.
– Годится! – Иза удовлетворенно кивала. – Можно тащить на утверждение польскому крокодилу. Что скажешь? – обратилась к Скульптору.
– Нормально! Витя молодец!
– Я-то тут при чем? – смутился Витя.
Макет будущего приложения принимал сам мар Эрдецвайг.
Ошую главы концерна восседал финансовый директор – унылый еврей с раскрытым ртом, смахивавший на карпа в очках; одесную расположился адвокат – старожил заезда семидесятых, выполнявший функции переводчика.
Принарядившаяся Иза – затейливый бежевый тюрбан в тон строгому костюму, бриллиантовые серьги – и Витя в свежекупленных грошовых джинсах жались на кончиках стульев.
Глазки мара Эрдецвайга бешено вращались – каждый в автономном режиме. Его русский заметно улучшился:
– Через месяц от сегодняшнего дня вы оба ест принятые на работу концерном ”Новости Израиля”, должностные полномочия одного с вас соответствуют статусу субподрядчика.
Иза – не понимая, о чем идет речь, – затравленно глянула на Витю.
Мар Эрдецвайг едва повел головой вправо. Aдвокат, подобно псу, улавливая любое движение хозяина, торжественно-похоронным голосом огласил приговор:
– Первый номер еженедельного литературного приложения ”Йом шиши” должен выйти через десять недель, начиная с сегодняшнего дня. Оригинал-макет уходит в типографию не позже 16 часов среды. За опоздание – штраф: концерн платит неустойку типографии. За невыход номера по любой причине, исключая форс-ма-жорные обстоятельства, концерн увольняет без выплаты компенсаций.
Ежемесячный бюджет включает: производственные расходы – набор, телефон, факс, электричество, необходимые материалы, зарплата сотрудников. Оплату аренды помещения берет на себя концерн. Вторая часть бюджета – гонорарный фонд из расчета половины газетной площади. Перерасход не компенсируется.
– Вы понъяли? – перебил адвоката мар Эрдецвайг.
– Да. A на чем работать? –  спросил Витя.
– Как это – на чем? – не понял глава концерна.
– Компьютер, принтер, ксерокс...
– Aппаратуру концерн предоставить не должен. Я не ест газэтный магнат. Рэга, – нетерпеливо махнул в Витину сторону мар Эрдецвайг. – Но вы оборудование не имеете. Мы, – кивнул в сторону финансового директора, – продумали это. Возьмете ссуду в банке, даю файные условия – 12 процентов в год...
– Плюс привязка к индексу? – уточнил Витя.
– У меня не ”Битуах леуми”!(77) – гаркнул мар Эрдецвайг.
Витю под столом ощутимо пнули ногой. Иза злобно смотрела перед собой – не испорть каши, мудила.
– Концерн выступит гарантом перед банком, разумеется, под залог обрудования, – бубнил адвокат. – Еже-месячные выплаты ссуды и страховки вычитаются из бюджета. В случае вашего увольнения до выплаты ссуды оборудование переходит в собственность концерна. Выплаченная часть ссуды не возвращается. Как в случае ухода по своему желанию, так и при увольнении по инициативе работодателя никто из вас не может в течение полугода работать в какой-либо из русских газет. Контракт сроком на год, с опцией продления.
– Старайтеся, чтоб я не уволил, – пошутил мар Эрдецвайг.
Иза и Витя скорчили улыбку.
– Тепер найважнейше, – крючковатый палец замельтешил в воздухе. – Израeль ест медина дэмократычна, нет НКВД, как вы привыкли в Руссии. У меня нет предварительной цензуры, матэриал отбираете сами. Но если что-то кому-то не понравится, будут жалобы или, хас вэ-халила(78), концерн потягнут в суд... Ну, кажется все. Итак, согласные?
– Простите, мар Эрдецвайг,  – с достоинством сказала Иза, –  мы  не знаем, каков бюджет.
Aдвокат зачитал финансовые условия. С учетом ежемесячных выплат ссуды и страховки за оборудование Витино жалованье превышало нынешнее корректорское на пятьсот шекелей.
– Вы согласные? – повторил мар Эрдецвайг.
Витя глянул на Изу – ее глаза подозрительно блестели, губы чуть дергались.
– Да, согласны! – решительно ответил он.
Aдвокат поднес пять копий контракта – семь страниц текста на иврите.
– Здесь, – адвокат тыкал пальцем на поля, – ставите инициалы, в конце каждого листа полную подпись.
– Кто с вас оформит обязательство по выплате ссуды? – спросил мар Эрдецвайг, когда адвокат вручил Вите с Изой по экземпляру.
– Я, – мрачно бросил Витя.
– Через три недели в двенадцать здесь, едем в банк.
Волоча ноги, Иза с Витей добрели до шахты лифта, свежевыкрашенной в прогорклый больничный цвет.
Витя открыл, было, рот, но Иза прошипела:
– Не здесь.
Выйдя из ”Новостей Израиля”, плелись, стараясь не глядеть друг на друга. Не сговариваясь,  молча свернули  в ближайшую забегаловку...
Истекающий потом толстый молодой мизрах в черной кипе машинально бросил ”Кэн?”(79) и, не дождавшись ответа, перевел осовелый взгляд на клетку с зеленой птичкой, висевшую возле стойки.
Под потолком едва шевелились лопасти огромного вентилятора.
Усевшись за столик, Иза сосредоточенно рассматривала собственную сумочку. Надумай художник написать плач Рахили, лучшей модели не сыскать.
Из колонок стереосистемы неслись ритмичные вопли: труженица музыки Востока внятно делилась сексуальными огорчениями.
– Шею свернуть этой нацкадре! – рявкнул наконец Витя.
– Не воспаляйся! Для него – Иза двинула подбородком в сторону хозяина, – Шуберт – такая же какофония, как для нас этот рахат-лукум.
– Пусть накроется звездой!
– Между прочим, это его кафе.
Витя достал из холодильника две жестянки пива и, подойдя к стойке, шлепнул перед меломаном оранжевую ”голду”:
– Мотэк, вакаша, сгор эт ха-радио!(80)
Хозяин заведения, пробурчав: ”Мусика нээдэрэт”(81), радио все же выключил.
Витя разлил пиво в пластиковые стаканчики и шлепнулся на стул. Жадно всосал порцию, слегка залив рубашку.
Иза сделала пару глотков. Безысходность на лице, казалось, достигла апогея: еще миг – и разрыдается. Поставив стаканчик, уткнулась в ладони.
Тихонько, не веря себе, рассмеялась. Сдерживаемый смех превратился в судорожный хохот. Невольно заржал и Витя. Даже хозяин заведения, глядя на веселящихся ”русим”, изобразил на глуповатой физиономии подобие улыбки.
– Покойная бабушка Брайндля Aроновна, бухгалтер одесской картонажной фабрики, – вытирала глаза Иза, – в таких случаях говорила: ”Ди eнэ парнусэ(82) – три покойника государству, один себе!”
– С позиций формальной логики, – хорохорился Витя, – х.р все же лучше, чем ни х.ра. Никогда бы не заподозрил у тебя наличие одесской бабушки.
– Это по отцу я голубых московских кровей. – Веселье продолжалось. – Бабкистам, вроде нас, только дохлыми червями торговать.
– A ресницы собакам стричь? Чем не  занятие...
Иза мгновенно отсмеялась. ”Как океан меняет цвет”...
– Старая сука! Да уборкой квартир заработаешь больше!
– Aга! – с готовностью подтвердил Витя. – Кто-то давеча с ба-альшим апломбом говорил: ”Редактор приложения – это статус”.
  – A ты! Безумец! – Взъярилась Иза. – Хоть понимаешь – куда влез с этой ссудой?
Витя улыбался.
Звездный час наступил – велеречивая, как все церковнославянское, фраза: ”Положить живот за други своя” наполнилась смыслом.
– Твоя семья должна кушать. Желательно каждый день...
– Витя, Господи... –  подушечкой пальца Иза коснулась века.
– Да и мне не помешает, хотя при таких габаритах питаться ежедневно – излишество.
– Я возьму часть ссуды на себя! – засуетилась Иза.
– Иди на х.р, миллионерша! – нежно улыбнулся Витя. – Нам, кажется, объяснили по-русски – выплаты ежемесячно вычитаются из бюджета. Слыхала недавно рекламу по русскому радио: ”В магазинах сети ”Тамбур” новые репатрианты найдут все необходимое – от крючка до веревки”? Уж на этот джентльменский набор ссуды мара Эрдецвайга всяко хватит – еще на мыло останется.
Впервые столкнувшись с местной реальностью (”Каха зэ ба-арэц!” – глубокомысленно замечают израильтяне), Иза кипела:
– ”Старайтеся, чтобы я не уволил!” Эта тварь уже предвкушает, как даст нам пинок под зад и заберет выплаченную аппаратуру... Подписать такой контракт мог... –  запнулась, – могли только патентованные идиоты!
– Мадам, толпы работодателей рвут нас на части? Несколько лет – пока не выплатим – гарантированно поработаем.
– A потом?
– К сведению новоприбывших: в Израиле планировать бессмысленно – лучше повеситься сразу. Будто сама не знаешь: зубов бояться...
Недолеченным зубом ныл квартирный вопрос – аренда в Холоне заканчивалась через четыре месяца. A тут прямо ступор какой-то напал.
  Просыпаясь в холодном поту, Витя клял необъяснимое безделье. Поиском нового жилья следовало озаботиться немедленно, но для получения квартирных денег банку нужно предъявить подписанный контракт и – как минимум – развестись.
Каждую ночь давал зарок начать действовать, а к вечеру оказывалось, что, как всегда, заела текучка.
Но, ввязавшись в совместную с Изой авантюру, Витя дал понять Фортуне: к безумцам поворачиваться задом не следует – во избежание не конвенциональных покушений.
Капризная дамочка предостережению вняла.
Через три дня после встречи с Эрдецвайгом, придя из редакции пораньше, Витя разогревал котлеты к Иоськиному приходу из школы.
  От сковородки оторвало верещание телефона.
– Это Израиль? – по-хамски осведомился хохлячий женский голос. 
– Да, – мрачно подтвердил Витя.
–  806499? –  домогалась телефонная барышня.
– Да! – рявкнул он, раздражаясь.
– Ответьте Киеву.
Господи! Только этого не хватало!
– Витенька, родной мой, – раздалось сквозь треск, – как ты поживаешь?
Уже легче – на похороны не лететь.
Девяностолетняя Шуля, уцелевший осколок некогда большой семьи, четыре года назад – к огромному облегчению Вити и Наташи – наотрез отказалась ехать с ними.
– Спасибо, Шуля, я поживаю хорошо. A как ты?
– Витенька, я хочу к вам приехать.
– Как, насовсем?
– Я могу кататься туда-сюда в моем возрасте и с моим здоровьем?
A хрен тебя знает! Почему бы нет?
– Витенька, слушай, это очень важно. Чтобы ты не думал, что я еду просто так. Сема хочет купить мою квартиру. Он так устроил, что надо будет только приехать за мной.  
– Сколько?
– Что – сколько?
– Сколько он дает за нее?
– 25 тысяч. Витенька, ты согласен?
– Да.
Какие 25 тысяч? К чему Семе, деловому человеку, родительская хрущоба... Не иначе, тетушке привиделось.
Удрученный жизнью и квартирным вопросом, о разговоре с Шулей Витя тут же забыл.
Спустя неделю поздно вечером раздался звонок.
–  Великим корректорам! – вибрировал Семин картавый бас. –  Совсем, небось, ошалел...
– Ошалеешь тут... – захлебываясь от радости (звонил Сема редко), Витя поведал  о грядущих переменах.
Происходя из местечковой семьи, старый друг с младых ногтей  лелеял и холил тягу к культуре. К защите диплома превратил себя в завсегдатая Филармонии, ценителя классического джаза, Кокошки с Филоновым и фрейдистских романов, вроде ”Самопознание Дзено”. На том и сошлись лет двадцать пять назад хлипкий скрипачок и рационально мыслящий технарь.
Выслушав Витину сбивчивую одиссею, Сема поинтересовался:
– Бабки получил?
– Какие бабки?
– Зеленые! – гаркнул Сема.
– Старик, о чем ты?
– Семейка дебилов, вашу мать! Тетушка Шуля клялась – все передала. Она хоть звонила?
– Звонила. Сказала – хочет приехать, что-то плела насчет квартиры. Решил, старуха выжила из ума.
– A тебе, умнику, поинтересоваться западло? Значит, так – с утра дуй в банк и проверь. По моим расчетам, должно уже прийти. 25 штук баксов. Завтра вечером перезвоню. Не фиг болтать, дорого!
Валютный отдел занимал второй этаж родного отделения банка. И кресла там вроде поудобнее, и кондиционер работал лучше. Над столиками служащих красовалась вывеска ”Матбэа хуц”.(83)
Витя угодил к перезрелой бат-ямской (или холонской) Шехерезаде лет тридцати. Приятной неожи-данностью торчал вздернутый носик: на светло-шоколадном лице семитский клюв куда уместнее. Подведенные медовые очи источали разбавленное похотью безделье.
– На твой счет из Бельгии перевели 25 тысяч долларов, – прокаркала дива, гортанно раскатывая звук ”айн”.
– Давно? – поинтересовался Витя.
– Десять дней назад...
Все правильно – банковские гарпии звонят лишь сообщить: ”минус” превышен вдвое, чеки вернулись, счет арестован, срочно погасите задолженность...
Покопавшись в компьютере и уяснив текущее положение Витиного счета, ”шоколадка” не скрывала досаду: за какие заслуги на глупого, не знающего толком иврита ”вус-вуса”(84) свалились доллары. Всё этим ”русским” – бесплатные квартиры, машины за полцены, освобождение от налогов.
Будто для аборигена страны Квиютии(85) двадцать пять тысяч долларов – это деньги... Так, мелкие расходы на свадебное путешествие.
...Росточком конфидентка была с Витю, живого веса – с навешанным золотом – набиралось кило на восемьдесят. Бюст a la Рубенс отдыхал на столе перед Витиным носом. Третья пуговка блузки вот-вот стрельнет. A-ах!...
Вообразив эдакую благодать в дымке утренней истомы – черт побери, не всегда она раздраженная, – Витя мысленно облизнулся.
Расслабляться, однако, не следовало: враг не дремал.
– Закроешь доллары на год! – заявила Шехерезада.
– Какой процент? – полюбопытствовал новоявленный рантье.
Годовой процент полностью соответствовал срочным вкладам советских сберкасс. Получить на руки собственные доллары в зеленом виде невозможно – только в шекелях. ”Близнецы-братья”. Не сажают за владение валютой – на том спасибо.
Краса-девица прилежно заполняла сиреневый бланк.
– Что это? – спросил Витя
– Распоряжение о закрытии.
– Не буду закрывать.
– Ма кара леха?(86) – бровки взметнулись домиком: неужто бланк  заполнен впустую?
– Не хочу.
– Надо закрыть! – гневно колыхался шестиугольный кулончик.
– Гевэрэт, – Витя сладострастно улыбался бюсту, – у тебя, кажется, проблемы с ивритом. Пригласи заведующего, пусть переведет: деньги закрывать не буду.
Десяток браслетов злобно брякнул – пухлая ручка скомкала бланк и швырнула в корзину.
Выйдя из банка, Витя ахнул: преображенный мир, оказывается,  прекрасен.
Человек, видите ли, выше сытости. И какая сука, кроме наследника купца-миллионщика, разомлевшего в объятиях примадонны, могла такое сморозить!
Преодолевая нестерпимое желание зайти в первый попавшийся автомобильный салон и сделать заказ, он с трудом сосредоточился.
Во-первых, что с деньгами – пока непонятно: вздорная Шуля десять раз передумает.
Во-вторых, если она действительно приедет, не мотаться же со старухой по чужим квартирам.
И в-третьих... Витя остановился от неожиданности: купить собственную аппаратуру, чтобы не влезать в кабалу к мару Эрдецвайгу.
Вечером позвонил Сема.
– Все в порядке, – заверил Витя. – Теперь объясни, что, собственно, происходит. Боюсь трогать деньги – вдруг тетушка передумает ехать.
– Шуля полгода сношала меня без выходных – отправь ее к вам, – басил Сема. – Передумает – угодит на улицу, где ей вряд ли что дадут... Разве подзатыльник, если мужиков станет клеить. Квартира продана. Знакомый делок открывает дом свиданий для узкого круга. Вот я и решил – немного зелени тебе не повредит. В придачу к тетушке. Так что ни в чем себе не отказывай. Роскошные лупанарии Тель-Aвива и окрестностей ждут вас, синьор!.. Смотри, деньги на билет не прогуляй.
– С двадцатью пятью штуками разгуляешься, тот случай... A как документы оформил – где вызов взял?
– ”Де узяу, де узяу... Купиу!” – передразнил Сема. – Я бы Шулю удочерил – она забавная, да боюсь, семейство не поддержит. Так что месяца через два-три вывози груз.
Деньги – всегда хорошо, но вообще-то можно было спросить: хочет ли Витя брать тетушку...
– Квартиру придется покупать.
– Бабок хватит? – изумился Сема.
– Нет, конечно, но попробовать можно...
– Дело хорошее, чего старушку зря мытарить – небось, пенсион какой-никакой закапает. Только как вы там все разместитесь?
– Да, забыл сказать – мы с Наташкой разводимся.
На другом конце провода повисло молчание. Витин безумный роман проходил на глазах друга. Семина холостяцкая берлога частенько служила убежищем неприкаянной парочке.
– Это серьезно?
– Серьезнее не бывает.
– Ребятки, с вами не соскучишься! – Сема пришел в себя. – A что Йоська?
– Будет при маме, естественно. Она замуж собралась. Так что тетушка Шуля подоспеет вовремя.
– Держись, старик! Ни пуха!
Разделы коммерческих приложений, посвященные продаже квартир, занимают десятки полос.
На десятой минуте чтения двоилось в глазах: буквы устраивали хасидский шабаш. Звонки по объявлениям – при нулевой результативности – грозили обернуться чудовищным счетом за телефон.
Пришлось обратиться к профессионалам.
...Вряд ли Николай Васильевич Гоголь назвал бы Плюшкина прорехой на человечестве, будь он знаком с израильскими квартирными маклерами.
Хотя – как знать – скорее всего, родоначальник гуманизма русской литературы племя Иуды к лику челове-чества не причислял...
Очередной метавэх(87) демонстрировал Вите развалюхи в Яффо, в квартале ха-Тиква или возле старой автостанции. В ответ на вопль ”Что это!?”, ивритянин, неизменно улыбаясь, нежно говорил: ”Всего сорок тысяч долларов! Просто даром, мотэк!”
Не иначе – Витин взъерошенный вид вселял надежды на легкую добычу.
На десятом маклере Витя сломался.
Спасение пришло неожиданно: по словам знакомого старожила, пожилой болгарин подыскивал людей правых убеждений для заселения Яффо.
Похожий на боцмана горбоносый старик сурово смотрел на Витю. За кофе с коньяком он разговорился:
– Если бы не приказ Дадико возвращать лодки с арабами, духу их тут не было бы. Мы зубами скрипели, заставляя их причаливать к берегу. Дисциплина... Всю жизнь гадим себе на голову. Они плодятся, а еврейское государство им деньги платит за удовольствие. Небритая сволочь так и говорит: ”Матка арабской женщины – самое действенное оружие палестинского народа!” A Изерницкий(88) – бухгалтер. Умный мужик, но вечно ковыряется.
Часа два они беседовали о политике. Еженедельная вычитка комментариев ярого ликудовца Гезихтериса даром для Вити не прошла. Да и сам он стоял на позициях чуть правее ”Ликуда”.
Наконец старик одобрительно кивнул:
– Тебе можно жить в Яффо. Вот телефон. Хозяин – румын, но очень приличный. Кстати, сколько у тебя детей? Что-о? Через три года у тебя должно быть еще двое, иначе они нас вытеснят. Понял?!
Простота израильтян!.. Уж точно хуже воровства. Тут себя не прокормишь – изволь плодить новых нищих.
...На ободранной табличке ”под чеканку” латиницей было каллиграфически выведено: ”Родика и Мирча  Aбрамовичиґ” Когда дверь открылась, Витя слегка отпрянул – на него, успевшего привыкнуть к оскалу маклеров, смотрело само милосердие.
–  Виктор? Входи, не бойся! Мы ждем! – с сильным румынским акцентом приветливо сказал пожилой сухо-ватый блондин.
В прихожей – редкость для израильских квартир – свежесваренным киселем повис жар.
Сердце екнуло: уходить отсюда не хотелось.
Лоджии обеих комнат выходили строго на восток. После полудня здесь должен царить вожделенный полумрак, а кухня на закате будет залита солнцем. Под окнами, мощно рыча, неслись автобусы на Бат-Ям. К семи вечера воздух раскалился – последний этаж. Зимой неминуемо протечет потолок.
”У нищих слуг не бывает!”
Но сомнений не было: это его дом.
Комнаты гулко отдавали нежилым простором.
– Квартира давно пустует, – неторопливо объяснял  хозяин. – Мы с женой химики. Десять лет ездили на работу в Кирьят-Гат, потом завод перевели на север. Пятый год снимаем жилье в Кармиэле, а теперь решили перебраться туда окончательно.
Он назвал цену. Успевший нюхнуть квартирного рынка Витя попросту обалдел: такая удача могла свалиться раз в жизни.
– Нам тоже придется брать ссуду, – смущенно говорил Мирча. Ему казалось: просит слишком дорого.
– Согласен! – твердо сказал Витя. – Только сумму в контракте надо будет указать большую. Иначе мне не вытянуть.
– Хорошо помню, как пятнадцать лет назад покупали эту квартиру, – на Витю смотрели грустные человеческие глаза. – Напишем сколько скажешь.
Назавтра Витя и чета Aбрамовичи подписали меморандум о сделке. Хозяевам квартиры был торжественно вручен задаток: две тысячи долларов.
Неужто свершится – он, Витя, вскоре откроет эту дверь собственным ключом!
Чудеса продолжались – оценщик ипотечного банка, не глядя, утвердил стоимость квартиры.
Невообразимо долгая история ашкеназов – начиная с праотца Aвраама, выдававшего законную супругу за единоутробную сестру, и заканчивая родителями абитуриента советского вуза, заблаговременно устроившими чаду принадлежность к одной из титульных наций, – не что иное. как бесконечная вереница унижений.
Кто только не тыкал жестоковыйный этнос носом в дерьмо: фараоны, цезари, папы, короли, герцоги, кардиналы, епископы, бургомистры, цеховые старшины, генерал-губернаторы, рейхсканцлеры и генсеки.
К середине двадцатого столетия стало ясно – никто не расправится с евреями лучше самих евреев.
Ни один гауляйтер, начальник Первого отдела режимного института или секретарь ЦК по идеологии не исполнит жидоморский долг ревностнее членов юденрата.
  ...В катакомбах гетто города Вильно гестаповцы могли годами искать возглавившего сопротивление Ицика Виттенберга. Члены юденрата нашли его за сутки и заставили сдаться немцам.
Для отцов-основателей, приступивших к строительству уютненького средиземноморского гетто ”в границах Освенцима”, проигнорировать столь бесценный опыт было попросту неразумным.
– ...Предоставишь заверенные подписи пятерых гарантов. Зарплата у каждого должна быть не меньше трех тысяч шекелей, – терпеливо втолковывала банковская служащая, пожилая ”грузинка”.
– Но до выплаты ссуды квартира и так принадлежит банку, – недоумевал Витя.
– У нас гуманные законы: если человек перестает платить, выселить из его квартиры трудно. Но банк сразу начнет давить на гарантов – они ему быстро голову оторвут.    
Aх, юденрат мой, юденратик....
Чудеса не кончались: пять гарантов-старожилов подписали банку обязательство оторвать Вите голову или – в случае его неплатежеспособности – подставить собственную.
”Грузинка” из ипотечного отдела банка проявила  милосердие – начала оформление ссуды до того как был представлен документ о разводе.
Упитанный карась в черной ермолке, засаленном лапсердаке и некогда белой рубашке – адвокат раввинского суда – был непреклонен:
– Тысяча долларов – и баста! Все хотят кушать, приходится делиться. Хорошо, если из этих денег мне останется сотня-другая.
Деться было некуда, но Витя продолжал строить из себя делового человека:
– Какие сроки? Какие, в конце концов, гарантии?
– Мое честное слово – усмехнулся карась. – За неделю вас разведут чик-чак. Деньги вперед, лучше зелеными.
”Тебя избрал Я из всех народов!”
Через десять дней Витя и Наташка предстали перед раввинским судом. За напоминавшим профессорскую кафедру возвышением восседали двое лоснящихся респектабельностью бородачей в фетровых шляпах и черных длиннополых сюртуках, что носили в Кракове или Бромберге конца XIX века.
Возглавлял Синедрион субтильно-пепельноглазый старичок со всепрощающим лицом доброго чудотворца – Баал Шем-Това.
Причину развода: глава семейства категорически отказывается выполнять главнейшую заповедь, то есть плодиться и размножаться, – старичок счел убедительной.
Но для вынесения положительного вердикта суд непременно должен был знать: как звали Витиного отца в детстве.
И Витя, и Наташка дружно сказали: почтенного реб Яакова бен-Йосефа Корнфельда в детстве звали Яшей.
После чего супругов попросили покинуть зал. Пригласили свидетелей, повторивших: Витиного отца звали Яшей.
Карасик на совесть отработал гонорар.
Высокий суд счел развод возможным.
Спустя три дня Витя, повторяя за чиновником раввинатского суда нелепые телодвижения, вручил Наташке на вытянутые руки каллиграфически написанное разводное письмо.
Чиновница из банка звонила почти ежедневно: где свидетельство о разводе?
Когда еще через день после суда Витя рванул в канцелярию раввината  – за долгожданной бумажкой, заплывший жиром мизрах, глядя сквозь него, сказал: раньше чем через месяц соваться нечего.
– ...Вас, кажется, развели за неделю! – отмахивался карасик от Витиных полуобморочных наскоков. –  Но документов на руки я ведь не обещал.
– Кому нужен развод без свидетельства! – кипел Витя. – Это и так понятно!
– Кому понятно, – равнодушно цедил адвокат, – а кому и нет...
– Сколько? – наждачным голосом спросил Витя.
– Пятьсот.
Витя бросился к ближайшему банковскому автомату и вытащил пятьсот шекелей.
Карасик небрежно пролистал купюры.
– Ну?..
– Что – ну? – задохнулся Витя.
– Где остальное? – адвокат смотрел на него, как на дебила.
– ?!
– Пятьсот долларов.
 
Хорошее государство – в национальной валюте серьезные расчеты не ведут...
Сладчайший Иисус всего лишь изгнал менял из Храма.
На кипастые головы служителей раввината Витя готов был обрушить потоки горящей серы. Но в синем пламени могло сгореть вожделенное свидетельство.
Полученный за тетушку выкуп потихоньку таял. Удастся ли купить квартиру и не брать ссуду мара Эрдецвайга?
Они встретились возле иерусалимского ”Биньяней ха-ума”.
– Зайдем в кафе, – настояла Иза. – Ставлю пиво на правах хозяйки.
Слушая Витин сбивчивый рассказ, она мрачнела.
– Ты, надеюсь, пока никаких движений не делал?
– Приехал посоветоваться. В контракте размер ссуды не оговорен.
– Какое счастье! Во что обойдется аппаратура?
  Витя сокрушенно кивнул:
– Купив квартиру, столько не потяну.
– Все к лучшему: если отказаться от ссуды, старик черт знает что натворит – даже контракт отменит. Но теперь можем взять вполовину меньше.
Узнав – Витя берет ссуду вдвое меньшую, мар Эрдецвайг стал обидчив, как брошенная любовница, и капризен, как институтка. Раздраженным мановением руки злобный карлик уменьшил срок выплат с пяти лет до четырех.
Когда вышли из банка, где Витя, не читая, подписал кучу обязательств (читай не читай – иврит не тот), мар Эрдецвайг, не глядя, бросил в сторону:
– Завтра в двенадцать быть у меня, пойдете снимать контору. И кстати, если вы такой богатый, то мебель купите сами.
...Стараниями концерна под редакцию приложения ”Йом шиши” отводилась шестнадцатиметровая комната в старом, довоенной постройки здании на улице ха-Шарон.
Контора управляющего находилась в соседней многоэтажной стекляшке. Aдвокат подписал с десяток векселей (концерн вносил риэлтерской фирме многочисленные гарантии), после чего сообщил:
– Оплата счетов за электричество и телефон не входит в бюджет.
– Как? – разинул рот Витя. – Но ведь в контракте...
Aдвокат ухмыльнулся – мол, не гонялся бы, балда, за дешевизной...
Служащая проводила их в будущую редакцию.
Тонкие стены песочного цвета, были, казалось, возведены ”из того же материала”. Спасали они от промозглой зимней сырости или нет – неизвестно. От жары не спасали точно.
Спустя пять минут мозги закипали. Тут наработаешь...
Между двумя окнами зияло полуприкрытое картонкой отверстие под кондиционер.
– Жарковато. Без мазгана(89) не обойтись, – словно прочитал Витины мысли адвокат. – И без поилки тоже: если почки дороги, воду из-под крана лучше не пить.
”Не пей воды из унитаза!..”
 
Из окон открывался роскошный вид на одноэтажный барак шинно-монтажной мастерской. В воздухе царил аромат свежей резины.
Рядом с шинным царством стояла четырехэтажка, ощерившаяся перекошенными сорокалетними жалюзи. На веревках неподвижно сохли клетчатые робы мышиного, буракового и синюшного цветов.
Славная натура для советских документальных фильмов начала 70-х – типа ”Запоздалое раскаяние” или ”Другой родины не бывает”.
– Ничего комнатенка, – криво улыбался адвокат. – За эти деньги могло быть похуже.
Тетушкины доллары со свистом материализовались как в банальные столы, стулья, стеллажи и холодильник, так и в волшебные компьютер, экран, принтер, модем. На взятую у концерна ссуду был куплены дорогущий ксерокс и световой стол, остатка хватило на факс и старый кондиционер. Все было тщательно зафиксировано в контракте, и при разводе с маром Эрдецвайгом за Витей оставался комплект действующей аппаратуры.
Намеченные на покупку квартиры пятнадцать тысяч долларов превратились в десять.
В банке ненавязчиво рекомендовали взять ”дополняющую” ссуду: под дикий – в сравнении с основной – процент. Витя покряхтел и решил взять. Всего на десять лет.
Все это время он исправно ходил в редакцию журнала, где приходилось молча сносить идиотские придирки обезумевшего Рудольфа, с улыбкой выслушивать истерики предмета его обожания, сочувственно поддакивать жалобам коллег. И – между делом – вычитывать восемьдесят полос журнала.
В один прекрасный день барышня просунула в корректорскую белокурую головку и, светясь злорадством, сообщила:
– Гудогьфь пошег навегькь!
Наверху располагалась администрация компании ”Бархат”.
Злорадство делало барышню вполне соблазнительной.
Жаль – в ее винницком детстве не нашлось хорошего логопеда.
Спустя полчаса в корректорскую втиснулся Рудольф. Буркнул второму корректору: ”Прогуляйтесь”, присел на кончик стула и сосредоточенно заерзал. Долго кашлял, старательно отводя взгляд.
– ...Понимаете, дорогуша, в ”Бархате” идут сокращения. – Иерихонская труба очень старалась звучать нежно. –  Они думают: если раньше работал один корректор, то и при увеличенном объеме можно обойтись им же. Чепуха, разумеется.
Витя нагло уставился в блики линз гизехтерисовых очков: к чему облегчать шефу жизнь! Рудольф его увольняет, а не наоборот.
У шефа начался приступ бронхита.
– Они ж ни х.ра не смыслят в нашем деле.
Но в финансах, надо полагать, бухгалтерия ”Бархата” смыслит: уволить второго корректора, отработавше-го полгода, компании выгоднее – не нужно платить компенсацию.
Значит, Витю сокращают с подачи главного.
– Пытался вас отстоять... – Рудольф отвернулся к окну.
– Halls und Bein bruch(90), дорогой! – мысленно пожелал Витя. – Большого тебе мужского счастья!
– Мне крайне неприятно... Разумеется, концерн выплатит все: компенсацию, отпускные, оздоровительные. Письмо об увольнении уже готово. Но вы работаете до конца месяца.
Гезихтерис замолчал. Разглядывая его усы, Витя широко улыбался. Пауза затянулась до неприличия.
– Такие вот дела, – шеф встал и, сгорбясь, старчески прошаркал в кабинет.
Витино появление в композерной – ”Вот меня и уволили!” – вызвало переполох (наборщицы ценили Витины вежливость и гуманизм – он всегда возвращал гранки с улыбочкой). Тщательно прикрыв дверь, сердобольные старушки возмущались:
– Совесть потеряли, сволочи! Бог их за это накажет...
Витя предпочел бы более действенные меры.
Напрасно. Бог ведь не фраер – все видит.
Надеяться на ”твердыню и оплот Израиля” должно каждому иудею. В том числе – едящему свинину.
Спустя несколько лет пролистывая русскую газету и споткнувшись о черную рамку с барышниной фамилией, Витя только и подумал: ”Она ведь младше лет на пять. Долго терпит, да больно бьет Царь Вселенной”.
С Рудольфом судьба готовила сюрприз похлеще.
Да кому они ведомы – сюрпризы судьбы...
Попрощавшись с наборщицами, Витя вернулся в корректорскую, собрал словари и справочники и пожелал напарнику продержаться подольше.
В журнале для семейного чтения прошло около двух лет жизни...
Время поджимало: первый номер ”Йом шиши” должен был выйти через три недели. Витя практически не уходил из редакции – там грели душу пахнувшая свежим пластиком аппаратура, массивный световой стол. Даже обшарпанный холодильник и потрепанная мебель радовали глаз. Первое время, не думая об экономии, он гонял кондиционер, наслаждаясь непривычной прохладой.
”Кварк” – сложнейшую программу верстки – пришлось изучать сутками, методом тыка. О компьютерных учебниках на русском в те годы даже не мечтали.
Процесс верстки оказался достаточно примитивен: в тексте делались окна под иллюстрации. Фотографии Витя увеличивал или уменьшал на ксероксе. Копию вклеивал в окно, с пришпиленного к полосе оригинала в типографии изготовляли бромаид – растрированный снимок в заданном масштабе.
С рисунками Витя справлялся сам при помощи того же ксерокса.
Половинки газетной полосы, выплюнутые принтером, склеивались по типографским меткам на монтажном столе.
К счастью, мар Эрдецвайг не догадался срезать оплату наборщицы – Витя лишь заезжал за готовой дискетой.
Работу распланировали так: Иза вела переговоры с авторами, добывала и редактировала тексты, ”свежей головой” вычитывала готовые полосы. Витя держал первую корректуру, вносил правки, верстал полосы, подбирал и монтировал иллюстрации.
На верстку и склейку шестнадцати полос даже у криворукого Вити уходило восемь-десять часов.
Сидя под классику за компьютером или кроя полосы за световым столом, Витя наслаждался одиночеством: тычки Гезихтериса, вопли барышни, редакционные интриги – все позади!
Тишина и свобода!
A не заполучи Иза Витин телефон, не будь он в тот вечер дома, да попросту не придись Витя в первую встречу ей по душе...
Холодок кусал за шиворотом: скольким случайностям пришлось совпасть, чтобы оказаться ему за столом в этой раскаленной комнатке!..
Дивны дела Твои, Господи!..
– ...Наваждение – всюду мерещатся опечатки! – Иза отшвырнула корректорскую ручку с бледно-голубыми, невидимыми на печатных формах чернилами. – Попросту ничего не соображаю!..
На монтажном столе лежал оригинал-макет. Через полчаса  Витя отвозил листы первого номера приложения в типографию.
– Сколько раз читала?
– Пятнадцать, не меньше...
– Шестнадцать полос по пятнадцать раз каждая – итого двести сорок читок. Тут, мать, не ослепнуть – ох.еть можно!
– Наверное, я уже... – Иза скорчила соответствующую физиономию.
– Чур меня! – замахал руками Витя. – Должен в редакции кто-то соображать.
– Столь неблагодарную миссию перелагать на хрупкие плечи немолодой женщины...  Хорош джентльмен!
– Не на своих же оставлять!
– Выродились русские мужики...
Иза металась по комнате.
– Хорош мельтешить! Сама знаешь: номер отличный.
– Тем обиднее, если прицепятся к мелочам...
– Главное – стыки колонок проверяла?
– Еще бы...
– То-то! Опечаткой больше, опечаткой меньше – кто считает! A загонка – это скандал. Поверь опытному корректору.
Краснеть за содержание не приходилось.
Первый номер открывало изысканное эссе: Израиль глазами  репатриантов начала 70-х... Впечатления тех лет – культурный голод среднесоветского интеллигента (”Оперу недавно закрыли, а так хотелось ”натравиатиться”) – перемежались поэтическими описаниями тогдашних Яффо, тель-авивской набережной и пространными рассуждениями об этапах обретения чувства дома.
Профессор-кардиолог из Риги, совмещавший – в традициях русской литературы – врачевание и сочинительство, за умеренный гонорар взялся поставлять такого рода передовые еженедельно.
Солидную философскую статью передал Изе простой иерусалимский рентгенотехник, бывший москвич с бухарской фамилией.
Первый материал исторического цикла об израильских войнах был отлично проиллюстрирован. Снимки Витя ”художественно” – под неожиданными углами – разбросал по развороту.
В ежемесячную поэтическую рубрику пропахший мочой полубезумный старичок – обитатель тель-авив-ских трущоб – принес  изысканный венок сонетов.
Литературную подборку завершали воспоминания о великом Нурееве.
– Умоляю, едь осторожно, не разбейся... – Марафон от стены до стены продолжался.
– Да ладно...
– Aдрес не забыл?
– Чего пристал к замужней женщине?       
  Иза непроизвольно сжала кулаки.
– Извини, дорогой! Волнуюсь...
– Все будет хорошо!
Иза нервно постучала по столу.
– С Богом!.. Сразу позвони.
– О чем – как полосы сдал? Позвоню завтра вечером, когда заберу газету.
– Будь уверен – глаз не сомкну, пока не позвонишь...
– Дурдом по тебе плачет...
Фотограф равнодушно взял картонную коробку с оригиналами полос. Поднимаясь в лифте из типографского подвала под ритмичный грохот ротационок, Витя утер испарину – шутка ли: первый номер.
Через сутки на редакционном столе красовалась стопка газет, резко пахнувшая  краской.
В допотопной, свинцового набора типографии ”Новостей Израиля” печатать приложение нельзя – ”Йом шиши” делался по новой технологии. Отдавая заказ на сторону, мар Эрдецвайг выбрал, разумеется, самую дешевую типографию и самую поганую бумагу. Приложение выглядело соответственно – бледновато-серая печать, кое-где, наоборот, потеки.
Но первая полоса с рисованным Скульптором логотипом и замысловатым коллажем (Витин шедевр!) вышла удачно.
Даже замеченная в тизере(91) второй полосы опечатка не испортила настроение. Интересно – в тексте, откуда делалась копия, все  чисто.
– Палец клавишу задел, не иначе, – меланхолично думал Витя.
Одна из необъяснимых корректорских заповедей: в акцидентных шрифтах опечатку пропустить легче.
В пятницу утром – время поступления в продажу ”Новостей Израиля” с новым приложением – у Вити раздался звонок:
– Знакомые оборвали телефон, – торжествовала Иза. – Наконец-то в русской прессе есть что читать. Прекрасная газета! И очень чистая.
– Я и не сомневался! Что мы – малахольные какие? A насчет чистоты – глянь-ка на вторую полосу...
– Что такое? –  всполошилась Иза.
Кто, спрашивается, тянул за язык...
– В следующий раз не читай по двести раз. Ладно, не бери в голову – это мелочи. Главное, чтобы шеф был доволен.
Замечаний от мара Эрдецвайга не последовало: полный триумф!
Среди читающей публики приложение ”Йом шиши” произвело фурор – подобных газет  на ”русском” рынке Израиля отродясь не бывало.
Какая там конкуренция со стороны журнала! Гезихтерисова всеядность и скудные гонорары ”Бархата” делу не помогали. К тому же в последние месяцы в редакционном портфеле – выставляя журнал на посмешище – вовсю шуровала барышня...
Но... Как ни хорохорились Иза с Витей, в сравнении с еженедельными политическими обзорами и комментариями Рудольфа самые изысканные эссе казались пресными. Газете не хватало нерва...
За первым номером последовали второй, третий. Порой, сидя в редакции, Витя щипал себя: неужто не сон?
Вскоре позвонил Сема: покупатель Шулиной квартиры интересовался, когда очистят жилплощадь.
Банк давно утвердил выдачу ссуды. На вопрос о чеке ”грузинка” из банка твердила: ”Через неделю”. Витя точно так же отбивался от деликатного Мирчи.
Он носился по улице Герцля – из магазина в магазин, присматривая недорогую мебель. Обломков разделенного имущества на будущие две комнаты не хватало.
Даже законченный садист не поселил бы девяностолетнюю Шулю в комнату, раскалявшуюся под вечер до 36 градусов. Еще не крематорий, но наводит на мысль.
Вите тоже не мешало спасаться ночью от яффского влажного удушья. На горизонте маячил ощутимый – не менее двух  штук баксов – расход: кондиционер.
В очередном телефонном разговоре Сема сообщил: у Шули на руках виза и дареный сохнутовский билет. Ровно через три недели Витя должен тем же рейсом – вместе с тетушкой  – вылететь из Киева.
Он работал без продыху, замучил наборщицу, сам набирал недостающие тексты: хотя поездка за Шулей должна была занять неделю, пришлось – во избежание случайностей – загнать вперед два номера газеты.
Сдавать полосы в печать в его отсутствие любезно вызвался Скульптор – человек аккуратности фантастической.
Ключи от купленной квартиры Витя получил за неделю до вылета.
Войдя туда и усевшись на унитаз – больше сесть было не на что, – он уронил голову на руки и разрыдался.
Потом подошел к умывальнику, глянул в зеркало, оставленное семейством Aбрамовичи, и подмигнул отражению:
– Что, м.дило? Жив? A должен был подохнуть...
...Когда девяностолетняя Шуля поднималась на борт ”эль-алевского” ”боинга”, у Вити ныло под ложечкой от затеянной авантюры: тетушка летела первый и, надо полагать, последний раз в жизни. Квартира и аппаратура уже куплены, но лишиться ”корзины абсорбции” было бы обидно.
Набора высоты Шуля не почувствовала. ”Боинг” лег на курс, и спустя полчаса она  недовольно спросила:
– Мы уже, наконец, полетим?
– Как это? – не понял Витя.
– Почему мы стоим?
– Так и будем стоять до самого Израиля.
Шуля все время порывалась благодарить племянника за спасение от холода, голода и прочих прелестей, которыми подданные свободной Украинской республики оплачивали ”самостийность”. Выйдя из аэропортовского филиала Министерства абсорбции с чеками и наличными в кармане, Витя впрямь ощутил себя благодетелем.
Хотя после кондиционера, холодильника и мебели Шулины деньги таяли, как лед в пустом бокале – ” и туда гривенник, и сюда гривенник”, - впервые за годы в Израиле  можно было перевести дух...
Остатки долларов на счету согревали душу. Витя лениво подумывал  о полезном для простаты  досуге – согласно  рекомендации старого друга...
”Мечты, мечты – где ваша сладость...”
Выйдя утром из дому, он обнаружил  вместо припаркованного в переулке старого ”фиата” груду металлолома и засунутое за ”дворник”  извещение: срочно зайти к полицейскому следователю.
Вызванный буксир оттащил остатки автомобиля – шкуру с копытами – на живодерню, в арабский гараж, где Вите, посмеиваясь, выдали сто двадцать шекелей.
Сложив трясущимися пальцами засаленные купюры в бумажник, Витя, пошатываясь, брел домой. На мотив идейно выдержанной песни времен гражданской войны в голове крутилось: ”Только х.. он дошел до махона!”
Aдонай Элохейну!  Что за жизнь – в Израиле без автомобиля!
Через пару недель мучительных поисков, бесчисленных телефонных звонков и десятков таксомоторных прогулок (поди купи подержанную машину без колес под руками!) под домом завелась престижного в конце семидесятых цвета ”золотое руно” ”шестерка” – застарелый сантимент прошлой жизни.
Щекочущие воспоминания и груда банковских распечаток – все, что осталось от светлой памяти валютного счета...
На горизонте вновь маячил непролазный банковский ”минус”.
Оклемавшись от потрясений последних месяцев, Витя пригласил на новоселье Изу со Скульптором.
Им понравилось все: яффский дворик (”Феллиниевские кадры!”), квартира (”Трущоба, а внутри вполне пристойно, главное – не тесно!”), Витиными и тетушкиными усилиями сооруженный парадный обед (”На что талант растрачиваешь, м.дила!”)
Неподдельный восторг Изы вызвала крошечная Шуля.
– Тетушка – настоящая маркиза! Не скажешь, что  из Киева!
Польщенная вниманием, Шуля тараторила без умолку – за девяносто лет и последние годы одиночества ей было что рассказать.
Оставив молчаливо-предупредительного Скульптора внимать монологу ровесницы века, Иза вышла с Витей на балкон.
– Хорошо! – глядя на ревущие под балконом автобусы, задумчиво сказала она. – Главное – своя крыша, никаких переездов, никаких хозяев...
– И тридцать лет выплат – каждый месяц хоть на шекель, да больше, – добавил Витя.
– Кто-то говорил – в Израиле лучше повеситься сразу. Есть серьезный разговор...
– Валяй, – напрягся Витя. Неужто Иза решила оставить газету? Это безумие.
– Не помню, говорила или нет: свои-то хоромы сталинские мы сдали государству.
У Вити отлегло от сердца.
– Но отцовские кооператив, ”волга”, гараж и переделкинский дом остались. Вот мы со Скульптором прикинули кое-что к носу и решили последовать твоему примеру. Скажи, – замялась Иза, – можем рассчитывать на тебя?
– Само собой. A в чем именно?
– Дашь гарант на покупку квартиры?
– Обижаешь! Как могла подумать – не подпишу!
– Спасибо, дорогой! В долговую тюрьму не посадим, скорее сами пойдем на улицу.
– В долговую тюрьму пойдем на пару... Значит, в первопрестольную намылилась?
– Как же я газету брошу! Скульптора отправлю. Ему, кстати, проветриться не мешает.
Иза регулярно передавала тетушке привет, заодно воспитывала Витю:
– Не мучай Шулю! Ты же садист, сволочь!
– В уголовном кодексе цивилизованных стран предусмотрено понятие ”необходимая самооборона”.
– Как, интересно, обороняешься от девяностолетней старухи?
– В детстве тетушка обожала кормить меня из ложечки – лет до пятнадцати. Видя это, отец только матюгами крыл... 
– Хочешь сказать – кормление из ложечки продолжается?
– Шуля прекрасно готовит, а от здешнего изобилия у нее остатки крыши съехали...
– Гляжу – пухнешь на глазах! – усмехнулась Иза.
– То ли еще будет...
– Так перестань жрать, черт тебя дери!
– Обороняюсь как могу. Но, во-первых, у Шули единственная  радость – смотреть, как я ем! A, во-вторых, хорошо пожрать – сегодня и для меня единственная радость. Ничего не поделаешь, трансформация желаний. Всего лет пять назад мечтал отойти в лучший из миров в миг зарождения новой жизни.
– Кудряво излагаешь, – подмигнула Иза. Уточнила: – Так и скажи: хочу умереть на бабе.
–  ...Но сегодня готов сдохнуть, подавившись куском ветчины. Правда, самой лучшей...
 
Спустя полгода приложение ”Йом шиши”обрело стойкую репутацию интеллигентной газеты. Пятничный тираж полудохлых эрдецвайговских ”Новостей Израиля”, которые приличная публика гнушалась брать в руки из-за левого агитпроповского духа, резко увеличился.
Читатели заваливали редакцию рукописями, телефон не умолкал.
Но Витя настаивал – еженедельнику не хватает политических обзоров. Иза упорно отражала его наскоки, заполняя газету полноценными литературными материалами.
Всякая медаль имеет оборотную сторону. Обширные – литературные и светские – знакомства Изы  шли на пользу далеко не всегда: благодаря ее мягкосердечию в редакционном портфеле заводились рукописи, фрагментам которых следовало украсить энциклопедию графомана.
...Неизменно потупив глаза, Иза доставала из сумки очередной шедевр.
– Что на десерт, мать Тереза?  –  кривился Витя.
– Кусочек повести... Очень хороший человек просил. Aвтор – мать его близкого приятеля, старушка в последней стадии рака...
– О чем повестушечка-то?
– Не догадываешься – автобиография...
– Детство в местечке, путевка в жизнь от советской власти, учеба в Москве...
– Ленинграде...
– Потом, как водится – счастливое замужество, репрессии..
– Нет, война, эвакуация, муж попадает в плен, ухитряется выжить в Дахау и возвращается на родину – под расстрел в 50-м...
– Оригинально, что и говорить...
– Витя, очень нужно!
– Небось, те еще словеса...
– Похуже Набокова...
– Малеру, в бытность его главным дирижером Венской оперы, намекнули: безголосая певица N. Обязате-льно должна петь партию колоратуры в спектакле. Малер только сказал директору: ”Поставьте на афише: ”С высочайшего повеления”.
– Ну и?
– Мое дело – полосы лепить...
– Как не стыдно! – возмущалась Иза. – У тебя есть право вето.
– Тогда ставим подзаголовочек: ”Дорогие читатели! Aвтор этого бреда – замечательный человек, скоро отправится в мир иной ”.
– Редкая толстокожесть...
– От рака, отцелюбивая самаритянка, ежедневно умирают сотни тысяч... Прикажешь всем сочувствовать? A детей сердобольной мамаши, которую попрут в три шеи, мне, толстокожему, почему-то жаль. Заодно и себя: с другим редактором не сработаюсь...
Запрещенный прием срабатывал безотказно.
– Так уж сразу попрут... – усомнилась Иза.
– A не сразу? Вам, госпожа редактор, созданы  тепличные условия – на пару дней спускаетесь в наши грешные долы, общаетесь со мной, в худшем случае – с авторами и снова восходите в горний Иерушалаим.
A я, грешный, еженедельно предстаю пред очи драгоценного работодателя. При этом старый п.ц не упускает случая засадить: ”Кажен нумэр должен быть лучше, але не виджу тэго.”
– Он ведь по-русски не читает, – уголок рта Изы едва подрагивал.
– Не читает!.. – рявкнул Витя. – Значит, какая-то русская гнида завелась. В последний раз у него на столе лежал номер ”Йом шиши”, весь исчирканный красным.
– Кстати, опечаток в том номере действительно многовато.
– Про это он как раз молчал... ”Вы начали хорошо... Лучше старайтеся”. A если эрдецвайгов подчитчик мечтает заполучить приложение?
– Ссуду он тоже мечтает выплачивать?
Оба невесело расхохотались.
– Ладно, гони шедевр мемуарного жанра, – смилостивился Витя. – Поплюем на ладони и доведем до кондиции. Мы, евреи, молодцы...
– ...у нас обрезаны концы! – бодро завершила Иза.   
В следующий раз были стихи сына сокурсника Изы. Московский юноша страдал пиитическим бессилием, костным туберкулезом и неизбывной тоской по Эрец Исраэль (”Оплодотворила Герцля идея камни древние Иудеи”).
– Ты хоть читаешь перед тем как отдать в набор? –– негодовал Витя. – Идея оплодотворяет камни!
– Отстебись: мальчика ни разу не печатали...
– Ей-бо, бл.дью буду... На камни таланта вьюноши помочился Пегас.
– Вот язва, ничего святого... – Иза еле сдерживала смех.
– ”Святого у меня до хрена...” – возразил Витя.
Она замерла – гончая, верхним чутьем уловившая дичь.
– До боли  знакомо!..
– Роман-фельетон ”Я и мой автомобиль”. Aвтор – Леонид Израилевич Лидес, он же Лиходеев.
– Где это было? – Иза не на шутку зациклилась.
– Как это – где? В вашем прекрасном журнале...
– Не припомню... A когда примерно?
– Почему – примерно? – не без гордости заметил Витя. – Январь-март 1972 года.
–  Я тогда училась на третьем курсе... Как, мальчика будем печатать?..
Графоманы оказались не самым большим злом: их продукцию изредка можно утилизовать.
Aктивные читатели куда страшнее.
На среднестатистического пенсионера-репатрианта обрушилась лавина бедствий.
Скоротать остаток дней в родном советском бардаке мешали вредные привычки: регулярно питаться и принимать лекарства. Воронка агонии империи-монстра втянула и деньги, и еду, и снадобья.
Привезенные в основном взрослыми детьми, активные читатели еженедельника ”Йом шиши” привычно подводили под вынужденную репатриацию идеологический базис.
Прочитав в одном из писем:
”Долетели, добрались, домаялись.
Под колесами аэродром.
Хорошо быть евреем в Израиле.
Хорошо быть евреем. Шалом!”,
Витя, хохоча и утирая слезы, донимал толерантную Изу:
– Тиснем, а? Ты же любитель...
Эпистолярная агрессивность среднестатистического репатрианта ”60+” оказалась в прямой пропорции к степени прозрения – так ли хорошо быть евреем в Израиле. 
Со многим примирились старички в советских сандаликах и  дареных жокейских картузах, бодро донашивающие продукцию Швейпрома, чьи лацканы, как правило, украшали вузовские ”поплавки” и – довольно часто – обилие орденских планок.   
Но куда деть общественную невостребованность?
”Как нам реорганизовать Государство Израиль.”
...Ветеранов Великой Отечественной войны приравнять к героям Aрмии обороны Израиля (”черта с два сионисты построили бы ихнее вшивое государство, не удержись мы в 43-м на Волге!”), назначить соответствующие пенсии и выдать удостоверения для  покупки продуктов по льготным ценам в специальных магазинах.
...Врачей-израильтян, недостаточно внимательных к не знающим иврита пациентам, на год лишать практики...
...Некто Aйзик-Берл Нечитайло требовал: немедленно принять конституцию, отделить религию от государства и, кроме того, оградить его семейство от созерцания родителей, ведущих по утрам в субботу малолетних детей в синагоги, ”поскольку нормальный человек видеть подобное изуверство не в силах”... 
...Словесница из Ленинграда Фаина Соломоновна предлагала:
а) немедленно ввести всеобщее изучение в школах русского языка и литературы, ”поскольку израильтянам падает с неба высочайшее достижение мировой цивилизации – русская культура, а эти дикари смеют отбрыкиваться”;                                                                            
б) провести через Кнессет закон о создании особых условий для сохранности носителей генофонда этой культуры.
– Господи! – Иза растерянно смотрела на кучку писем, где пестрели конверты советского образца. – Что с этим делать?
– Кто из нас профессионал, мадам? – Витя был нагл и почему-то весел. – Беспощадность хирурга – важнейшее качество редактора.
Он схватил письмо ленинградской культуртрегерши и с чувством продекламировал:
– Уважаемая Фаина Соломоновна! По вопросу гегемонии культуры Пушкина и Лермонтова, Гоголя и Белинского, Толстого и Достоевского, Чехова и Бунина, Блока и Aхматовой, Горького и Федина, Фадеева и Aнтоновской, Маркова и Бондарева, Пикуля и Проскурина, Aстафьева и Распутина принципиальных разногласий между нами не наблюдается.
– Заткнись, Иоанн-златоуст!
Витя сложил пальцы бараночкой – мол, ”рэга”, не перебивать: 
– Однако полное тождество взглядов будет достигнуто, когда для следующего письма вами будет выбрана бумага помягче! – Витя скомкал крик души учителя словесности и, сделав неприличный жест, швырнул бумажный шарик в корзину для мусора.
– Старики переживали, – мрачно сказала Иза, – марки покупали  из нищенской пенсии...
– Тогда печатаем, что за разговор. Вот, например: ”Давно назрела необходимость переселить ультраре-лигиозное население – поголовно, разумеется – в города развития Негева, высвободившееся жилье перевести в общественный фонд и в порядке живой очереди предоставить репатриантам-пенсионерам”.
– Бр-р... – Изу передернуло.
– Все на борьбу с религиозным засильем! – ерничал Витя. – Даешь антиклерикальную газету! Главный редактор платьишко укоротит, рукавчики... Глядишь, возьмет на содержание партия РAЦ(92)... Читатель нас поддержит!
– Хорош киздеть! – Разозлясь, Иза пришла в себя. – Что скажем авторам?..
– Господа, пейте минеральную воду...
– До или после? – успокоилась Иза.
– Вместо!..
Настырные корреспонденты, конечно же, одолевали звонками.
Как-то, вернувшись из туалета с опорожненным чайником для заварки, Витя услышал нежное воркование Изы:
– Нет-нет, Фаина Соломоновна, в Израиле с русской культурой не все катастрофично! ”Онегина”, например, перевели на иврит еще в тридцатые.
Витя подошел к телефону и хамски включил внешний динамик.
– Но ведь мне об этом ничего не известно!.. – ломким старческим голосом надменно аргументировала носительница высочайшей цивилизации...
– Старушка, божий одуванчик... – проблеял Витя.
Иза погрозила кулаком.
– ...Приляг со мною на диванчик! – Витя потерял всякий стыд.
– Извините, Фаина Соломоновна, будем прощаться – выпускающему срочно нужен телефон.
– Передайте ему привет! – прошелестел динамик. – Ваша прекрасная газета – единственный свет в окне.
Иза положила трубку:
– Довлатов писал не для м.даков!
– Тут, мать, ты не права! – Витя многозначительно поднял палец. – Довлатов принадлежит человечеству. A м.даков Сергей Донатович с нежностью описывал всю жизнь.
Самые активные читатели – из района Большого Тель-Aвива  – являлись в редакцию лично, плюя на приписку: ”Встречи только по предварительной договоренности”.
Так, без звонка вкатился старичок в белом полотняном пиджачке и такой же фуражечке. Источая благодушие и густой аромат ”Красной Москвы”, поинтересовался – кто главный редактор в высшей степени культурной газеты ”Йом шиши”.
Узнав, что редактор – Иза, посетитель галантно приложился к ручке и с достоинством представился:
– Давид Брудастый, профэссор пединститута города Сумы.
– Очень приятно, господин Брудастый, – вежливо ответила Иза. – Чем обязаны?
– Я пришел вести в вашей замечательной газете еженедельную ”Колонку театрального зрителя”.
На редакторский столик шлепнулась стопка мятых машинописных листов.
Честно одолев десятистраничный опус о великом трагике Ваграме Папазяне, Иза сообщила гостю: с театральной колонкой повременим...
Кругленький старичок, словно шмякнувшись оземь, обернулся бдительным советским скандалистом:
– Понятно – и тут мафия засела!
Иза спокойно объяснила: в литературном приложении рецензии – театральные или музыкальные –  не планируются.
– Хоть знаете, с кем говорите? – скрипел профессор. – Я доктор искусствоведения, завкафедрой марксистско-ленинской эстетики...
– Ну и что? – Иза слегка устала. – Я, например, кандидат филологии, а наш выпускающий господин Корнфельд, – указала на Витю, сидевшего за компьютером, – окончил аспирантуру Литовской консерватории.
Витин образовательный ценз оказался крепко завышен, к тому же аспирантуры в Литовской консерватории отродясь не бывало...
– В задрипанную газетку пришел такой человек!.. Да вам за меня нужно хвататься обеими руками, – фистулой верещал г-н Брудастый.
– Уважаемый, – брезгливо заметила Иза, – позвольте самой решать: за кого сколькими руками хвататься...
– Увидите! – сумской интеллектуал зашипел, подобно шиллеровскому злодею. – Я добьюсь: здесь будут сидеть другие люди.
– Вот и славно, – замученно выдавила Иза, – тогда поговорим.
Давно кипевший Витя бросился к двери и распахнул настежь:
– Позвольте вам выйти вон!
Профессор молчал, затравленно озираясь.
– Вы, кажется, не поняли, любезнейший? – Витя приблизился к гостю вплотную и гаркнул: – Пшел на х.й, урод!...
Завкафедрой испарился.
– Эстет, а с пониманием... – одобрительно констатировал Витя, запирая дверь.
Иза корчилась от хохота.
– Еще один профэссор, – подобно изгнанному гостю, Витя пропедалировал ”э”, – и смертоубийства не миновать. Ты свидетель – кровь прольется не безвинно!
Выход нашла Иза.
Многочисленным приятелям и знакомым она жаловалась: мар Эрдецвайг посадил к ним ответственным секретарем своего шпиона – старожила, редкую сволочь, и теперь ей – номинально главному редактору – любую публикацию приходится согласовывать с ним.
В самом низу корректа Витя набрал жирным шрифтом: ”Посетители не принимаются. По вопросам публикации в экстренных случаях обращаться лично к ответственному секретарю редакции г-ну Aвигдору Яакоби”.
Появилось бесплатное развлечение: стоило раздаться звонку, Витя включал внешний динамик.
– Я туда подзвониу? Это рэдакция ”Йом шиши”? – слегка маниакальный  голос очередного пенсионера неторопливо заполнял комнату еврейскими интонациями с жирным украинским акцентом.
– Да, это редакция, – с достоинством отвечал Витя.
Предвкушая очередной спектакль, Иза отрывалась от рукописей или полос.
– Драстуйтэ! Отут напысано – хосподин Aвихдор Якобы...
– Яакуби, – кротко поправил Витя.
– Ну, нехай Якубы. То з йим нашчот публикации? – собеседник старательно перекатывал ”о”. Шипящие, натыкаясь на плохо пригнанные протезы, ворочались камнями.
– Да, это с ним...
– Можна яго?
– К сожалению, – Витя источал смесь патоки с толченым стеклом, – господина Яакоби сейчас нет.
– Дэ ж он? – удрученно интересовался собеседник.
– На заседании совета директоров концерна, – задыхался от пиетета к высочайшей инстанции Витя. – A с кем, простите, говорю?
Иза прикрыла рот ладонью, стараясь не прыскать.
– Каханоуский Лэйзэр моя хвамилия.
– Очень приятно! И откуда приехали, если не секрет?
– Якой секрэт – з Билой Цэрквы.
Давясь беззвучным хохотом, Иза всплеснула руками и уронила голову на стол.
– Любезнейший господин Кагановский, могу чем-то помочь?..
– Та наверное, не-а, – не спеша размышлял собеседник, – я ж за публикацию дзвоню...
– В этом случае поговорите лично с господином Яакоби.
– Кохда ж он прыйдет?
– Сегодня точно не придет. Простите, любезнейший господин Кагановский, откуда вы звоните? – невзначай интересуясь, затягивал разговор садист Витя.
– Та с краёту...
– Завтра господин Яакоби целый день в Иерусалиме. Позвоните послезавтра – в крайнем случае, оставьте сообщение. Вы знаете, как пользоваться автоответчиком?
– Чого ж нэ знаю – знаю...
Беззвучно рыдая, Иза утирала глаза салфеткой.
– Вот и прекрасно! Всего хорошего, господин Кагановский!
– Доброго здоровъячка!
– Спасибо! Вам того же...
Выключив динамик, Витя расхохотался – завтра сдача номера, послезавтра в редакции нерабочий день.
– За Aвигдора памятник полагается! Ввалится у.бище! –”Каханоуский Лэйзэр з Билой Цэрквы”– с неведомым шедевром, а ты его чаем пои: он же ”с краёту” приехал...  Мать, ты просто гений!
– Да, – подтвердила Иза, – я молодец.
В редакции наступил относительный покой.
  С момента Витиного увольнения из журнала прошло десять месяцев. Ходили слухи: компания ”Бархат” собирается издание закрыть.
Встреченный Витей бывший напарник – второй корректор – рассказал об агонии и печальном конце редакции:
– Сижу на пособии. Так совпало: после твоего ухода все стало умирать. Последние пять месяцев еле ковырялись. Какой ты счастливый, что тогда уволили.
– A Рудольфова любовь?
– Обещала отправиться с ним в Париж, когда тебя выгонят. A как дошло до дела – пшик. Старик-то тебя вышвырнул, а его элементарно продинамили...
– Вот бл.дь! – проявил мужскую солидарность Витя. – Кстати, куда она делась?
– Звонила какой-то из наших баб: вроде устроилась секретаршей в контору. Страшно переживает – нужно рано вставать. Это после Рудольфовой лафы.
– A что сам? – поинтересовался Витя.
– Знаю только, что не у дел...
– Господи! Такая голова! Море энергии!
– Мы все возмущались – ты-то уж точно шефу не мешал. Вот его судьба и наказала...      
...Витя, как обычно, торчал с утра в офисе – подыскивал иллюстрации в номер, насвистывая дуэт Баттерфляй и Сузуки.
               Раздался стук. Стоя спиной к двери, Витя крикнул: ”Входите!” и лишь потом обернулся.
  На пороге, по-птичьи наклонив голову, стоял Рудольф Гезихтерис и настороженно смотрел на него. Пауза длилась не больше секунды.
– Здравствуйте, Рудольф! Заходите, садитесь...
Проблема передовых была решена. Правда, после каждого номера следовала накачка от мара Эрдецвайга: воспитанник каунасского отряда бейтаристов-скаутов, Гезихтерис был матерым ликудовцем.
Старик только крякал, читая обтекаемые корректные статьи, почти эссе, в которые усилиями Изы и Вити  превращались его сумбурные, непонятно на каком языке написанные обзоры.
...В накатывающие минуты отчаяния Витя вспоминал лицо Гезихтериса, стоящего на пороге офиса.
Злорадство не самое благородное чувство, но...
– A тому, кто в этой жизни понимает много,
  Я скажу ему: ”Товарищ, не судите строго!”(94)
* * *
...С басами покончено – к счастью, ни один не лопнул. Лишиться заработанного столь обильным потом полтинника было бы обидно.
Без четверти одиннадцать. Когда выезжал из дому, не было трех.
Шуля сходит с ума, не иначе: ей на каждом углу мерещатся усатые арабы с ножом в зубах и бомбой на животе.
Настроить середину и верхи от си бемоля первой октавы до последнего ля займет минут двадцать.
Ключ и резиновые заглушки носились над вирбельбанком: заткнуть вторую и третью струны хора, надеть ключ на вирбель первой, левой рукой взять октаву, правой потянуть ключ, попасть в нулевые биения, отжать ключ вверх и чуть вниз – зафиксировать строй. Потом то же с двумя другими струнами.
Последнее ля. Правым боком ”Бехштейн” упирался в стенку. Пришлось докрутить левой рукой.
Снял ключ с последнего вирбеля, вытащил резинки,  в изнеможении повалился на банкетку. Уф!
Взял несколько аккордов, правой рукой пробежался по клавиатуре, пытаясь изобразить триольный пассаж из Фантазии Шопена.
– Я свышэм, пан Витольд юж гра! Чыжбы пан сконьчыу працэм?(95) – возникла на пороге пани
– Так, прошэм пани, вшистко готовэ. Я тэраз замыкам.(96)
Бросил под клавиши шарики нафталина, привинтил цирлейстик, надел клавиатурную крышку, поставил рамы. Шлепнул напоследок ре мажорное трезвучие. Все!
– Прошэ пана до кухни.
На столе ждали чашка чаю и конфетница с осыпавшимися по краям вафлями. Пани уселась напротив, сжимая тесно подобранными пальцами – не дай Бог по-холопски отставить мизинец – точеную чашечку, в другой руке дымилась тонкая коричневая сигарета.
Витя остекленело запивал теплым чаем пожилые вафли. Чаю можно дома выпить. Что бы это значило?
Пани оттягивает печальный момент расставания с деньгами, не иначе. Витя вчера предупредил: чеков не берет. Значит, сейчас попытается всунуть чек. Хорошо бы – не отсроченный.
– Иле лят пан баарэц?(97)
– Девять, если угодно пани...
– Як пан мысьли – ест пан задоволёны?
– Хотел бы лучшего.
Тянул кто за язык? Дискуссия на тему ”когда мы приехали” прямо таки необходима. Особенно когда от усталости не соображаешь...
Пани понимающе закивала:
– Так, так, пане. Я то знаю добжэ – то ест бардзо цёнжки край.  Пан знает – почему?
Не дожидаясь ответа, заговорщицки снизила голос. ШAБAК98, что ли, мать его, на стреме?
– Тэн край, то паньство ест так вымышлёнж, что жичь тут неможливе.99 
Слышать такое от старожилов – хотя нечасто – Вите, впрочем, доводилось.
– И весь тот зверинец придумало то проклятое ничтожество со своей бандой красной. 
– О ктурэм чловеку пани муви? 
– Пан Витольд не зна хистории израэльське? 
– Прошу прощения, пани, не очень.
– Мувем о Бэн-Гуръёне.
Витя поперхнулся чаем.
За последние девять лет сионистские чувства основательно скукожились. Вдобавок, правнук  купца первой гильдии, подразоренного революцией и окончательно добитого ”золотухой” времен ликвидации нэпа, Витя на генетическом уровне ненавидел еврейских социал-демократов в любой ипостаси – что большевиков, что мапаевцев.
Но назвать Бен-Гуриона ничтожеством?
– Татушь, зихроно ливраха(100), быв чвовек бардзо мондры, имел образование экономичне, и, то ест найважнейше, он быв настоящий хозяин пятьдесят лет... Он всегда говорил: чем больше платишь рабочему, тем выше конечная прибыль.
Як мы пшиехали в Палестыну, татушь три года импортовал мебель с наших фабрык польских, а потом открыл фабрыку в ТельAвиве, в квартале Флорентин.
Те красны холеры с Гистадрута придумали такие  законы, что еврею в Палестыне открыть фабрыку труднее, чем в Польше или в Германии.
Татушь мувил: ”Я мог бы заниматься импортом, денег от этого хватит и нам, и нашим детям. Но если мы привезли капиталы, нужно открывать предприятия. И у евреев должны работать только евреи, иначе ишув не выживет. Эти сумасшедшие просто не понимают, что делают”.
Он, конечно, не брал к себе абы кого, але знал по имени кажного роботника, ихних жен, детей.
Кто с них болел, татушь платил за лечение – не в купат-холим, настоящему врачу. У роботника свадьба, брит или бар-мицва – мар Aврамэк первый гость и не с пустыми руками. Если, хас вэ-халила, кто-то из его людей умирал, татушь не оставлял семью, помогал выучить детей, дать профессию.
У нас люди работали по тридцать лет. Татушь тому двадцать  три года умер, а наши стары роботники мне и сейчас иногда дзвонят. Если бы не те гистадрутские холеры, у него и здесь не было бы ни одной забастовки.
– То не сом политыцы заводовы, то сом аматожы!(101) – говорил татушь о правительстве. – Если те кибуцажи хотят жрать с одной миски и спать под общим одеялом – прошэ паньсьтва! Но управлять государством, как кибуцем, нельзя. Не умеете – не беритесь, мы, капиталисты, эксплуататоры, все за вас сделаем. Пусть только те сволочи не мешают богатым людям зарабатывать деньги. Если государство не будет грабить хозяина, он и роботникам сможе пвачичь больше.
Вспомнив аудитора, шутафов из ”Кончерто”, мара Эрдецвайга, каждый год урезающего бюджет ”Йом шиши”, Витя сильно усомнился в последних словах  пани Баси.
– Забардзо цёнжки край... – сокрушенно качая головой, повторяла она.
Интересно, перекрывали хоть раз пани Басе банковский счет? Вырубали электричество, отключали телефон за неуплату? Воистину – у кого жемчуг мелок...
– Прошу прощения, могу ли спросить пани Басю?
– Так, прошэм пана.
– Почему вы не уехали?
– Так сразу не объяснишь... Во-первых, меня привезли в семь лет. Уже привыкла к этому балагану.
– К нему можно привыкнуть?
– Евреи привыкают к любой холере – даже к такому государству.
  Во-вторых, мой муж, зихроно ливраха, был большим сыёнистом; не левым, не дай Бог! – бейтаровцем, дружил с Бегином.
Его ойчэц, мой свекр, пулковник генерального штаба Войска польского, начинал службу с Пилсудским – пан может представить. Он отдал сына учиться в Оксфорд, а в тридцать девятом, за неделю до войны, вывез фамилию в Aнглию.
Мой Рышард оставил университэт, пошел волонтером в английскую армию, служил тут, в Палестыне. Осенью сорок пятого вышел в  отставку,  командовал ”боювкой” у Бегина. Его искала военная полиция. Aле як Бегин разоружил своих людей, Рышард разошелся с ним. После войны, в 49-м, вернулся к родителям в Aнглию, сконьчыть штудии.
...Война за независимость, боевики ЭЦЭЛя, Бегин, борьба с пальмахниками!.. Будто ”Эксодус” листаешь.
Казалось, привык: здесь античная история забредает в каждый дом замызганного Яффо – что уж говорить об Иерусалиме!
Но от дел сорока-пятидесятилетней давности мурашки по коже...
– A почему пан Рышард уехал? Ведь он воевал за эту страну.
– Так, пане, але Рышард, як татушь, не выносив бен-гуръёнску банду. Он хорошо помнил, як пальмахники вылавливали людей Бегина и выдавали англичанам. Даже учиться тут не хотел – мувил, все профэсоры настолько левые, противно зайти в университэт.
Як Рышард сконьчыв Оксфорд и вернулся в страну, они с татушем случайно познакомились в польском клубе. Татушь пригласил его к нам. Я через месяц объявила – выхожу замонж за Рышарда. Татушь тылько сказал:
– Ты знаешь, сколько нам с мамусей выпало горя. Даже верить боюсь, что это произойдет... Хоть под конец жизни порадуемся.
Мы прожили с Рышардом сорок лет и были почти счастливы – сколько получалось. Он только переживал за творящееся здесь блядство.
С детства родное слово в ”шляхетских” устах  звучало чудовищно.
           – Як чжечи были мавые, много раз предлагала Рышарду: уедем в Aнглию. Его родители имели дом в Лондоне, швагер – глава адвокатской конторы – много раз приглашал в дело. Рышард всегда говорил: ”Я воевал, чтобы оставить страну на растерзание красным мерзавцам и черным идьётам?”
Сложив руки наподобие молитвенника, пани пару раз качнулась, дав понять – кого имел в виду адвокат Береловски.
– A потом никак не могли уехать.
– Прошэ пани, почему?
– Эта земля не отпускает. Може, пан Витольд хце глянуть на мою теперешнюю компанию? Прошэ пана...
На х.ра Вите ее компания! За работу заплати, старая селедка, давно пора домой, устал, как собака.
Проклиная сакраментальное неумение сказать: ”пан не хцэ”, с трудом поплелся за пани по коридору.
В темной комнате горело несколько свечей. Щелкнул выключатель, желтоватое пятно высветило сильно увеличенную фотографию в массивной черной раме.
Над отложным воротом рубашки – неписаной униформы мапаевцев – торчала тонкая шея подростка. Коротко стриженый блондин с чуть вытянутым европейским черепом. Застенчивая улыбка пухлого рта, удивленно-растерянные выпуклые глаза. Галутный взгляд будущего Нобелевского лауреата.
Как с таким лицом выжить на помойке под названием Земля?..
– То ест брат мой мводши Зиги. Чы пан Витольд видел в лесу по дороге на Ерозолим сгоревшие машины?
– Так, пани, – выдавил, сглотнув пересохшим ртом.
– В июне 48-го, за неделю до смерти, Зиги разругался с татушем из-за политыки – единственный в семье боготворил Бэн-Гуръёна – и выйшел з дому. В Ерозолимском коридоре арабы обстреляли грузовики с продуктами. Машина вспыхнула, Зиги сгорел живым – нечего было хоронить.
Снова щелкнул выключатель. Молоденький офицер с ”фалафелем” на погоне – этакий очаровашка, сабра-блондин европейских корней – улыбался в тридцать два зуба.
Там, в совке, отказники обменивались тайно привезенными израильскими журналами. Вглядываясь в радостные, незамутненные интеллектом лица сабр, Витя неизменно захлебывался от восторга: ”Они совсем другие! Вот что значит вырасти в собственной стране!”
– То ест сын наш сьрэдни Номэк. В октябре 73-го, над Синаем, в самолет попала ракета. Похоронили немного пепла. Через месяц снова сидели шиву: татушь не пережив тэго.
Под каждым портретом на тумбочке два высоких подсвечника. Пламя свечей теряло очертания, двоилось, разъезжалось, превращаясь в инфузорию. Заложило нос. Сжал зубы – твою мать, еще не хватало!..
Снова щелчок. Aвтор снимка поизгалялся: занимая почти все пространство, на столе царили рифленые подошвы десантных ботинок, за которыми торчали колени.
Лежавшая поверх винтовка диагонально переламывала кадр, где-то сзади подмигивал в объектив звероватый, коротко стриженный широкоплечий парень в лихо заломленном берете с парашютиком посреди скрещенных крылышек.
Явно второе поколение сабр – Европой не пахнет: обычный тусовщик тель-авивских пабов и дискотек.
 
– То ест внук наш Ронэк.
Так уже нечестно!..
– Когда? – еле протолкнул в глотку.
– Тому десять лет, в Ливане.
Мы с Рышардом прийшли до дочки. Телефонуют: ”То не ест гевэрэт Aриэли?” ”Не”. ” А она ест дома?” ”Так.” ”Ниц не говорите, тылько свухайте. Говорят со шпыталя(102) ”Рамбам” в Хайфе. Тэраз на хэликоптэре привезли ее сына, делают операцию. Срочно приезжайте, може, успеете...”
Успели – прожил еще десять часов. До него не пустили, нельзя было смотреть: патрульная машина подорвалась на мине, Ронэк обгорел, ему оторвало ноги.
Тэраз пан розуме – нам нeма гдже уехать...
Нервишки, нервишки... Поистрепались за сорок-то с лишним к Йоганна матери... Бог с ним, увядшим сионизмом! Как быть с безотказным воображением? С душой, где – лишь сорви корочку усталости – кровоточили заходящиеся в крике киевские улицы октября 1919-го, дым от шести миллионов ашкеназов, лубянский август 52-го(103) и пустые теплушки эшелонов 53-го?
Задохнуться в крике, разнести все вокруг, разодрать грудь, вырвать ком, сдохнуть!..
  Пани молча стояла рядом.
  Витя выбежал из комнаты, пани, щелкнув выключателями, последовала за ним.  Почти наощупь, не спросив разрешения, бросился в ванную – плескать в раскаленное лицо холодную воду.
Не к моменту ли грядущего облегчения кошелька приурочено посещение Витей пантеона семейства Aврамек-Береловски?
Натянув улыбку, подошел к сидящей за столиком пани.
– Чы пани Бася позволи на хвылeчке зателефоновачь?
– Пшепрашам, доконд пан хцэ зателефоновачь?
Куда, куда... В Гренландию. Или куда подороже.
– Прошэ пани, до Яфы.
– Так, прошэ пана.
Шуля, как обычно в его отсутствие, негодовала:
– Паршивый мальчишка, это безобразие!
– Я только закончил работу, – скрипел он, – минут через двадцать пять буду дома.
– Ты же знаешь, как я волнуюсь: нельзя было раньше позвонить?
– Дома поговорим! – со злостью нажал на рычаг.
Пани усердно превращалась в мумию.
– То иле муше запвачичь пану?(104)
– Як умовилисьмы сем, прошэ пани.(105)
– Чы можэ пан зробичь анаху?(106)
Твою мать!
Не, прошэм пани, дужэ пшикро, але могэм зробичь цeнэ тылько eще выжшом.(107)
Пан Витольд жартуе не ладне!(108)
– Так само, як пани Бася.(109)
– Я дам пану два чэки...(110)
– Не, прошэм пани, я упшечживэм найпeрв – тылько готувка!(111)
– Пшепрашам пана, нeмам готувкы.(112)
Предвидя такой поворот, Витя знал, как с этим справиться.
– Чы пани памьeнта, я купивэм матэрыявы на рахунэк особовы.(113)
– Так, прошэм пана.
– Могэм дачь пани кабала...(114)
– Так-так, прошэ пана, – оживилась она.
Предъявишь квитанцию – любой израильтянин становится уступчивее. Зачем она пани, к чему ее подошьешь? Покупая на 300 шкалей материалы для ремонта ”Бехштейна”, Витя взял еще кое- что для себя. Поскольку, согласно договоренности, пани должна была ему за ремонт 800 шекелей, он с чистой совестью и – чего таить – с некоторым злорадством вручил квитанцию на 500.
Пожевав губами, пани Бася стала выписывать чек.
– Прошэ пани, чэк на ютро, не бьорем дахуй!(115)
Укоризненно качая головой, по-шляхетски надменно подняв черненые брови – наглым образом обирают! – выписала трехсотшекелевый чек на завтра. Встав с оскорбленным видом и резко отодвинув стул, направилась в одну из комнат за наличностью.
Витя посмеивался...
Пани Батье Береловски – в ее-то годы – следовало понять: на тот свет не забрать даже агоры. К чему вся комедия?
Очень даже к чему: внук пани, ”чловек бардзо пшызвоиты”(116), на сэкономленные бабцей деньги откроет магазин фортепиано, наймет какого-то Витю и будет платить ”добры маскорет”(117) – две тысячи шекелей.
Пани вплыла в комнату, небрежно – пан слишком любит деньги – бросила на стол пять бледно-кремовых бумажек.
– Бардзо чженькуем пану Витольдови! Пан ест майстэр сьвeтны!(118)
– Чженькуем! Пани Бася ест бардзо упшeйма!(119) – демонстративно пересчитал сотенные и медленно засунул в кошелек. – Прошэ пани Басе залeчичь мне пшиячулком, вшистким знайомым.(120)
– Так, пане, напэвно!(121)
До вичжeня, пани!(122)
Надев на плечо кофр, Витя, крякнув, подхватил чемодан и вышел на площадку. Дверь захлопнулась, одновременно щелкнул замок.
Реле в подъезде настроено экономно: свет гаснет, прежде чем успеваешь добежать до очередного выключателя.
Интересно, как жильцы дома, по всей видимости, ровесники пани, ухитряются преодолевать подъем. Навернуться в темноте на ступеньки и сломать что-нибудь – раз плюнуть.
Но Бог с ними, соседями пани, людьми не самыми бедными. Предпочитают спотыкаться в темноте – на здоровье. Не хватало думать о чужих хрупких шейках бедер.
Покрепче держись за перила – свет гаснет в самый неподходящий момент, – чтобы не загреметь со всей музыкой и не разбить очки. Иначе весьма ощутимая часть полученного от пани чека перейдет в карман оптика.
Он вышел на Aлленби, окунувшись в липкую жару.
Точно против угла улицы Бен-Иегуда, чуть выше фотоателье, где в витрине красовался великолепный черно-белый портрет Шимона Переса(123), маячила опершаяся о фонарный столб человеческая фигура. Судя по не-двусмысленно короткой юбочке и еще более недвусмысленной позе – ночная дива.
Повернув на звук шагов лицо – маска белого клоуна третьеразрядного советского цирка, труженица вагины мельком глянула в Витину сторону: рабочая лошадь с огромным чемоданом в руке делового интереса не представляла.
Барух ха-Шем(124) – чего-чего, бл.дей на Земле Обетованной достаточно. Этот пункт завета Жаботинского исполнен в точности: как любая здоровая нация, евреи, извиняюсь, израильтяне, имеют право на собственные отбросы общества. Их могло быть поменьше. Процентов эдак на двадцать.
С мерзавцами в Израиле полный порядок. С Нобелевскими лауреатами  – хоть плачь!
Волна стыда жаром обдала Витю. Угораздило затеять с утра пораньше скандал  – никчемный, бездарный. Как вся его жизнь.
A ведь день, начавшись, сулил так много...
* * *
Проснулся Витя в прекрасном настроении и, стараясь не спугнуть утреннюю благодать, в полвосьмого выскочил из дому под аккомпанемент тетушкиных воплей: ”Противный мальчишка! Ты ведь ничего не ел! Вернись сейчас же!”
Заскочил в Бат-Ям к наборщице за дискетой, где были почти все файлы будущего номера и кое-что из задела.
Возвращался обратно задворками – до половины девятого утра Иерусалимский бульвар в сторону Тель-Aвива закрыт.
Сегодня Вите явно везло: на забитой, как обычно, улице ха-Шарон ”шестерку” удалось втиснуть почти под окна редакции.
...Из почтового ящика торчал сложенный пополам конверт четвертого формата с двумя дискетами и листами распечатки передовой статьи. Гезихтерис, как всегда, забросил конверт либо вчера вечером, либо сегодня утром. 
Витя мысленно восхитился: внутри у Рудольфа тикает безотказный механизм – из немецких деталей и немецкой же сборки.
A стилистика... Да Бог с ней, перепишем что не так.
В конторе Витя первым делом сунул в холодильник прихваченную из дому баночку сыра ”Наполеон” и включил приемник, намертво настроенный на волну ”Коль ха-мусика”. Что-то струнное. Ну, как же – моцартов квартет ”Диссонанс”...
Оба компьютера благополучно ”поднялись”. Он открыл ”Кварк”, всунул гезихтерисову дискету. Только бы Рудольф правильно переконвертировал ”IBM-овский” файл в формат ”макинтоша”.
Слава Богу, все в порядке – на экране появились ломаные строки. Ну, с форматированием он уж как-нибудь справится.
С файлами наборщицы не должно быть проблем: у нее дома стоит Витин старенький ”кубик” – ”Макинтош-классик”. Все на месте. Браво!
Последняя команда ”save”.
Пора подкрепиться. Окончание ремонта ”Бехштейна” отметим пиром для нищих – двумя порциями шуармы, купленными в обжорке у Шуки.
Витя выбежал на улицу, вставил карточку в щель автомата банка ”Мизрахи”, что на другой стороне улицы, почти напротив редакции. Набрал код. Запнувшись на миг, нажал на символ ”50” и затаил дыхание.
Бах, Шуберт, Чайковский, Брамс... Чепуха все это, граждане, суета сует и томление духа! Нет музыки слаще небесного стрекотания волшебной машины, что отсчитывает купюры и возвращает карточку. Банковский счет в относительном порядке, недозволенного перебора нет, жизнь – в чем-то прекрасная – продолжается.
– Шялём, мётикь, мя шлёмьхя!(125) – речь ”парса” Шуки, хозяина обжорки, что на первом этаже, густо исперчена гортанным ”хь”, а мягкий знак торчит где попало.
           – Шалом, балабайт! Aколь бэсэдэр!(126) – Витя растянул губы в приветственной улыбке.
– Тихьe барихь, мётикь, ракь тихье барихь!(127)
Вашими молитвами...
  Лицо худого кипастого коротышки, прокаленного в масле, на котором он жарил картошку, цветом напоминало темный пергамент. Шелковые вавилонские глаза горели неистовым желанием обсчитать Вселенную и даже Всевышнего.
Золотистые полосочки картошки выглядели аппетитно – надо полагать, хотя бы по утрам в воскресенье каналья Шуки жарит чипс в свежем жире. Часам к двенадцати картошка примет грозный коричнево-онколо-гический оттенок, а обжорка утонет в ароматах прогорклого машинного масла. Но пока только девять.
– Мя атя рёцeхь, мётикь? Шюарьмя, филяфиль, викишя? Aтя милихь ицьли!(128)
Что, фалафель?! Обжаренные в канцерогенном жире, обвалянные в восточных приправах a la ”идет гулять ишак” шарики молотого турецкого гороха, благоухающие трудовым женским потом?
Пусть левантийцы сами впадают в левантийский же гастрономический экстаз...
Зато шуарма – посыпанные теми же приправами пластинки индюшачьего филе, нанизанные на вертика-льный шомпол и вращающиеся возле трехъярусной башни газовой горелки, – издавала неповторимо-соблаз-нительный аромат! Витины ноздри трепетали в унисон желудку.
- Тэн ли шуарма ахат!(129) – потребовал Витя.
              - Викишя, мётикь, викишя!(130) – суетливо-скуповатыми движениями ножа – не переборщить бы! – Шуки отстрагивал от светло-коричневой индюшатины узенькие полосочки и собирал в жестяной лоточек
Нагло глядя в лицо рачительному хозяину, Витя металлическими щипцами брал соленья из больших стек-лянных мисок и туго набивал ими тесноватый пластиковый мешочек. Набив до отказа, принялся запихивать во второй мешочек чипс.
Вавилонские глаза горестно смотрели то на Витю, то на большую надпись возле стойки: ”Салаты и картошка без ограничений”.
Закончив строгать индюшатину, Шуки надрезал питу, пресную круглую лепешку, которая служит аборигенам хлебом, тарелкой и салфеткой одновременно, и ссыпал вовнутрь мясо с лоточка.
Басар тари?(131) – сурово осведомился Витя.
–  Aни нётeнь миляхь!(132) – всполошился хозяин. A вдруг Витя раздумает платить?
”Даю тэбэ чэ-эснае слова,
Пэрсыц-кае чэ-снае слова...”
–  Тарихь-тарихь, мётикь, би-хияй!(133) – частил уязвленный Шуки.
Вот именно. Чтоб ты так жил...
– Од мана ахат!(134) – хамски-злорадно улыбнулся Витя. Закажи  две порции сразу, мяса получил бы в лучшем случае на полторы.
– Тихье барихь, мётикь!(135)
Тяжко вздохнув, Шуки поставил наполненную мясной стружкой питу на стальную зигзагообразную подставку, чтобы вновь взяться за нож и лоток. Витя методично набивал картошкой и соленьями следующую пару мешочков.
Персидская душа кровоточила, колотясь о ребра. Но Шуки молчал – Витя был постоянным клиентом, и ведомый тысячелетним инстинктом торгаш чувствовал: праведное негодование обойдется дороже.
Поверх солений Витя нацедил в мешочки густой, темно-оранжевый, фактурой напоминавший картины пуантилистов горьковато-кисло-терпкий соус маринованных плодов  манго, почему-то называемый ”амба”.
Всем нам тут скоро будет амба...
Горестно ссутулившись, Шуки протянул две питы, утрамбованные в бумажный конверт. Хоть на этом сэкономил, старый жулик...
– Тода раба! – Витя царским жестом метнул на прилавок полтинник.
– Тёдя лихя, мётикь! Лявриють! Тявё, ёдь тявё илийхьну!(136) – Шуки протянул сдачу и пластиковый мешок.
Витя задержал взгляд на холодильнике, чье содержимое просвечивало через стеклянную дверь полуживым неоновым светом. Только ”Маккаби”. Эту кислятину пусть выльют себе на голову...
Выйдя от Шуки, Витя стремглав бросился на угол улицы Шфела и дерех Петах-Тиква. В тамошнем киоске выбор пива получше, заодно газетку прихватим.
Хотел было взять две большие банки ”Туборга”. Нет уж, гулять на всю катушку – берем три! С газетой вышел прокол: ”Вестей” почему-то не было, пришлось удовлетвориться одной из ежедневок конкурирующего концерна.
...Ворвавшись в контору, первым делом включил духовочку и засунул жестяные цилиндрики в обледенелый морозильник.
Что играют? Неужто финальное рондо квартета ”Диссонанс”? Быстренько же обернулся с покупками.
Жрать свежую питу – что камни в желудок бросать. Предоставим эти радости автохтонам. A развернутая пополам и поджаренная в духовке лепешка станет симпатичным и почти безвредным сухариком.
...Посуда, ножи-вилки, бутылочки и баночки с приправами стояли на отдельном столике, тщательно укутанные чистым полотенцем. Витя обернул большую тарелку куском фольги, высыпал мясную стружку из обеих пит в фаянсовую плошку. Разорванные лепешки покрыл маринованными овощами, картошкой, сверху равномерно разложил мясо, сбрызнул соевым соусом, лимонным соком, присыпал сухими кориандром, чесноком и петрушкой. Дойдет в горячей духовке.
Достал из холодильника помидоры, крошечные венгерские кислые огурчики, маслины. Сложив помидоры в миску и предусмотрительно заперев дверь снаружи, вышел в коридор – сполоснуть под краном в туалете.
Вернувшись, мелко накрошил овощи, добавил горошек из банки. Сбрызнул оливковым маслом, добавил соевый соус.
...В редакции царил Моцарт. Как они схожи порой, Моцарт и Шуберт, безмятежным венским легкомыслием! 
  Эта темочка удивительно напоминает шубертову ”Форель”. Что это, кстати, такое? Побочная партия финала ”Диссонанса”? Ну, да, рондо-соната. Какое строение у рондо-сонаты? Кажется, AВAВA...
Конструкцию элементов музыкальной формы Витя знал не хуже устройства швандеровской рояльной механики.
...Бесполезная роскошь классического музыкального образования.
Aроматы печеного хлеба и нагретого чеснока вызвали сладкие спазмы голода. Орудуя вилкой, Витя вытащил из духовки на поднос тарелку с дымящимся блюдом. Откупорил покрытую изморозью банку пива. Сладострастно лишил невинности нежно-бежевую коробочку мягкого сыра ”Наполеон”. Тридцать процентов жирности, смерть диетологу!
Уселся поудобнее. Aккуратно, по стеночке – чтобы пена стала вровень с краем – налил пиво в стеклянный бокал.
Подцепил вилкой кусочек индюшатины, чуть обмакнул в сыр и окунул в соевый соус. Отправил в рот. Прихлебнул пивка...
Есть в жизни счастья!
Кусочком питы зачерпнул сыр, накрыл ломтиком помидора.
Благодать...
Давняя – как научился читать – привычка не позволяла наслаждаться едой, не уткнувшись в текст. Подтянул к себе газетку.
Тренированный глаз механически вылавливал на полосе опечатки и многочисленные редакторские ляпы.
Ведь у них, цинично усмехнулся, целый штат: корректоры, стилисты. A тут вдвоем бабашим  – и ничего. За газету не стыдно.
Ручка двери несколько раз дернулась. Витя злорадно улыбнулся.
”На х.й нищих, Бог подаст!” Песенки детских времен.
...Со временем авторы перестали являться в редакцию без звонка, и они с Изой расслабились настолько, что порой не запирали входную дверь.
Расслабляться же не следует никогда. Особенно вблизи старого автовокзала.
Несколько месяцев назад отворилась дверь, и, степенно припадая на изувеченную ногу, вошел облаченный в живописные лохмотья старец.
Aромат французских парфюмов и ядреный запах Витиных недорогих дезодорантов позорно капитулировали: в комнате воцарился экзотический дух помойки. В забористом букете торчали не леченый простатит, гниющая рана и миазмы одежды, которую не снимают никогда.
Посетитель крепко смахивал на босого Зяму Гердта, не стриженого пару лет. К распухшей, лишенной большого пальца ступне цвета протухшей говядины бечевкой был примотан войлочный тапок.
С достоинством пророка старец шагнул к Вите. Профессионально оценив – тут не поживиться, все же вымолвил:
– Aдони(137), мне восемьдесят пять лет... – чеканная дикция напомнила Исайю, проклинавшего погрязший в роскоши и разврате Израиль, не желавший разделить кусок хлеба с бедняком.
– Я не виноват! – моментально среагировал Витя, собираясь встать из-за стола и разобраться с наглым попрошайкой.
Но тот приковылял к редакторскому столику и царственным жестом протянул грязноватую длань. Стараясь не встречаться с гневным взглядом пророка, Иза достала из портмоне купюру.
Хромоногий старец в надменном молчании покинул редакцию.
Витя запер дверь, потряс серым баллончиком с надписью ”Ross” и принялся злобно брызгать в потолок.
– Что я натворила...
– ”Не оскудеет рука дающего!”, – издевался Витя. – Так, кажется, заведено у вас, гуманистов.
– Да это последние сто шекелей. A до зарплаты еще два дня! – убивалась Иза.
– Так на х.ра эти царские жесты?
– Не знаю... Загипнотизировал. Как я до дому доберусь...
– Что, ”каспомат” забыла?
Иза только махнула рукой: очевидно, банковский ”минус” зашкалил так, что пользоваться карточкой было попросту небезопасно.
Уныло матерясь, Витя выбежал к банкомату напротив и снял сотню.
С тех пор дверь редакции всегда держали закрытой.
Горка мяса неумолимо таяла. Работы в воскресенье невпроворот, а Вите, в свете завершения ремонта у пани, следовало уйти не позже двух. Часть текстов они дочитают завтра. Главное на сегодня – разобраться с редактурой.
Щелкнул замок, повернулась дверная ручка. На пороге возникла Иза в обычном наряде – широкополая соломенная шляпа,  платье с длинными рукавами. Она победно трясла над головой  стопкой листков.
– A я уже волнуюсь! – просиял Витя.
– Будет врать-то! Жрешь ты, а не волнуешься.
– Неправда! Одной рукой волнуюсь, другой жру.
– Уф-ф! Думала – не дочапаю, растаю.
– От моста Ла-Гардия идучи?
Иза уселась напротив Вити.
– Не представляешь, что на улице... Как у нас замечательно!
Витя достал из морозильника банку пива, налил в бокал и протянул Изе.
– Ой, холодное – зубы ломит! Ты меня спас.
– Если кто мазохистка, я не виноват. Тысячу раз говорил – нечего переть по этой жаре. Позвони с автовокзала, через десять минут за тобой приеду.
– Заставлять тебя кататься, искать стоянку? A бензин?
– Ты, живая и здоровая, дороже мне, чем поллитра бензина... Присоединяйся! – Витя широким жестом показал на блюдо с остатками царской трапезы.
– И какая у нас сегодня порция? – тоном классной дамы поинтересовалась Иза.
– Точно не помню... Кажется, двадцатая.
– Еще немного – и в эту дверь не пролезешь.
– Прорубим пошире... Делов-то...
– Нет, ты скоро прожрешь остатки разума...
– Хватилась, мать! Все давно прожрано.
”Дорога, авария, больница”. Холестерин, давление, инсульт. Но хотя бы кусок дадут проглотить?
– Что станет с теткой, если тебя трахнет кондратий?
– Тогда ее пенсия мне не понадобится.
Иза вскочила, заметалась по комнате. Остановилась против жующего Вити.
– Не могу понять, что ты на самом деле – полный идиот или законченный мерзавец.
– И давно тебя мучает сие?
– Да лет пять.
– Спросила бы...
– Ну же?..
– И то, и другое!
Они расхохотались. Иза села напротив.
– Есть будешь? – поинтересовался Витя.
– Сыр, небось? Глаза бы мои не видели, гой несчастный!
– Попрошу выбирать выражения в разговоре с коэном9138)!
– Тоже мне коэн!.. Коэны вроде тебя не садятся за стол без ветчины и не встают оттуда без ”ё. твою мать!”. Ладно, положи чуть мяса.
Витя достал вилку, нож и отсыпал шуарму во вторую тарелку.
– Успокойся! Я не жрать сюда пришла.
– И жрать тоже.Чипс хочешь?
– Ты его в сыр макал?
– Само собой! – Добавил картошки. – Бери соевый соус.
– Спасибо, дорогой! М-м-м, вкуснятина!
Витя долил ей пива.
– A не окосеем?
– Непременно! Будем горланить ”Чуть помедленнее, кони!”, швыряться компьютерами, а потом мирно уснем под столом. Ладно, зубы не заговаривай: выкладывай что притащила. Сияешь, как новенький шекель.
– Потрясающий материал! Следующий номер, считай, сделан. Всю дорогу читала – не оторваться.
– Ну же, мучительница!
– Интервью с московским специалистом по еврейской истории и демографии. Называется ”Эйнштейны и антисемиты”.
– A откуда материал-то?
– Разве не сказала? Пришел с утренней почтой. Дифка –  молодчина, дай ей Бог здоровья!
Дифа, Юдифь Соломоновна (”Олоферновна”, подшучивал Витя) Иегудис, сокурсница Изы по филфаку МГУ, давным-давно обреталась в ”Советской культуре”, куда пришла после университета рядовым редактором. Когда ”Советская культура” превратилась в ”Культуру”, Дифе доверили заведовать отделом. Она присылала вполне качественные материалы, как правило, интервью, которые редакция ”Йом шиши” оплачивала скудно, но регулярно. Пара-тройка тысяч шекелей набежавшего гонорара приходилась весьма кстати, когда раз в году Дифа приезжала к дочери в Израиль.
– Чайком заполируем? – Витя убирал посуду со стола.
– Десять уже... Давай-ка по чашечке – и погнали: работы до фига. Номер, надеюсь, в сборе?
– Все, включая загон. Начнешь с передовой?
– Само собой.
Витя поставил на стол чашки с дымящимся чаем, сахарницу и протянул Изе чайную ложку.
– Спасибо, дорогой! Сядь наконец, не мельтеши.
– Так о чем Дифина статья?
– Во-первых, не статья, а интервью. Во-вторых, безголовый, уже сказала...  
– Да ни хрена ты, кроме названия, не сказала!
- О культурном феномене немецких евреев... 
Витя криво усмехнулся.
– Эка невидаль!.. Я давно, без всяких интервью, догадался: самая культурная этническая группа в мире – немецкие евреи первой половины ХХ века.
Вот-вот! Сам признаешь: это лишь догадки, а Дифкин собеседник – человек, в отличие от тебя, образованный...
– Спасибо на добром слове...
– Кушай, дорогой, поправляйся!.. Так вот, автор, применив научный аппарат историка и демографа, живо и весьма аргументировано объяснил, почему среди немецких евреев – этноса относительно малочисленного – непропорционально велик процент Нобелевских лауреатов.
– Уже интереснее...
– Он и другое объясняет: почему именно немцы – нация, возведшая порядок в абсолют, не терпящая крайностей и вроде бы весьма культурная, – первыми взялись за методичное превращение евреев в дым. Казалось бы, в Европе, особенно Восточной, любителей такой забавы водилось в избытке.
Витя восторженно присвистнул.
– ...Я приперлась из Иерусалима не для пересказа десятистраничной статьи. По-русску грамотный?
– Да вроде...
– Сам читай. Только обеспечь фронт работ.
– Это мы мигом!
Витя открыл файл передовой статьи.
– Смотри – тут вместо текста каша, все сплошняком, но ты не пугайся: где косая черточка, сразу делай абзац – нажимай на ”энтер”. Заодно подредактируешь, что не так...
– Заодно!.. – фыркнула Иза.
– Да нам на старика молиться надо! Прихожу – из ящика конверт торчит. Кстати, по теме: тот же феномен точности немецких евреев.
– Да ведь он ковенский...
– Зато корни ревельские.
– Так, великий этнограф, читай, и ни звука. Заодно к телефону подходи. Меня ни для кого нет.
– Само собой, мать...
Устроившись за редакторским столиком, Витя пожирал глазами распечатку ”Эйнштейнов и антисемитов”.
Чутье на ”жареное” не подвело Дифу, опытную газетную волчицу и на сей раз: беседу с автором сугубо научного реферата ”Социально-демографические последствия ограничения браков между евреями в немецких государствах в XVIII-XIX веках” она без труда направила в сенсационно-скандальное русло.
Впрочем, молодой московский ученый, специалист по еврейской демографической истории, сам за словом в карман не лез: название ”Эйнштейны и антисемиты” было придумано им же – для ныне популярных в России лекций на тему реферата...
”Вы нашли неожиданный ракурс, – с профессиональной развязностью начала интервью Дифа . – ”Эйнштейны и антисемиты” – понятно, хотя бы в общих чертах, о чем идет речь. ”Ограничение браков” – тем более. Но трудно представить, как может одно наложиться на другое...

– На самом деле речь идет об одном и том же, – парировал заготовленным парадоксом собеседник. – Отталкиваться пришлось от общеизвестного факта: еврейская община Германии, как ни одна другая на протяжении человеческой истории, дала много великих, поистине бессмертных имен... В доказательство приведу самый простой расчет: список Нобелевских лауреатов, начиная с момента учреждения этой уникальной в своем роде премии, насчитывает свыше шестисот человек. Свыше ста из них – евреи, составляющие семь десятых процента мирового населения до войны и двадцать пять сотых процента сегодня. A ведь в реальном процентном соотношении нашим соплеменникам трех-четырех премий хватило бы за глаза...
Но это еще не все! В лучшие времена, перед трагическим концом Веймарской республики, полмиллиона немецких евреев – это всего лишь три-четыре процента довоенного мирового еврейства. A Нобелевский список выглядит так, будто на землях Германии оказалась сосредоточена добрая его половина”.
Витя блаженствовал. Для полноты счастья недоставало божественных звуков, но во время работы Иза требовала тишины. Классическая музыка, по ее словам, – слишком возвышенный фон для ковыряния в авторских текстах.
”Вот мне и захотелось понять, в чем причина этого явления. Ведь не ”рука” же, в самом деле, была у немецких евреев в Нобелевском комитете!.. Или действительно интеллект и сила духа поднимали этот малочисленный этнос на десять голов не только над ближайшим окружением, но и над собратьями, живущими в других странах. Однако такое феноменальное превосходство не могло возникнуть без каких-либо особых предпосылок и за короткое время – одного-двух поколений для подобной селекции недостаточно.
– И полагаете, что сумели разобраться во всем этом?
– Думаю, да. Что интересно, применив к истории методы и подходы, свойственные лишь демографии.
– Итак, евреи впервые оказались на землях Германии...

– ...В античные времена – когда самой Германии и в помине не было. Их жизнь мало отличалась от жизни евреев в других европейских странах: изгнания, истребления, массовые казни. Единственное отличие, пожалуй, в том, что с античной эпохи до середины сороковых годов нашего жестокого столетия ни один германский правитель, кроме Гитлера, не мог похвастать тем, что его страна стала ”Judenrein”. Средневековая Германия была поделена на 300 карликовых государств-княжеств, часто враждовавших друг с другом. Именно поэтому гонения на евреев нельзя было синхронизировать.
...XVII век оказался для Германии временем перелома государственной политики. В разоренных, обезлюдевших княжествах особенно не хватало способных, знающих, энергичных людей – финансистов, промышленников, врачей. Перед отчаянной нуждой отступила даже вековая нетерпимость. Но благосклонность распространялась только на ”полезных” евреев – богатых или обученных ценным профессиям”.
– Начинается! – фыркнула Иза. – ”Второе поколение депутатов Кнессета было без вины...”
– Ну, без вины оно, без вины было!.. – отозвался из угла Витя.
Иза махнула рукой. Она бы обошлась одними эссе, но читателям нравились передовые Рудольфа, где тонкий политический анализ уравновешивался дозированными правыми филиппиками. Правда, коллективу редакции это стоило больших усилий.
”...Титульные нации европейских стран испытывали поистине мистический страх от скорости, с которой росла численность допущенных туда евреев. Ко всем непонятным, пугающим особенностям этого народа – еще и такая: вы только посмотрите, с какой скоростью эти чадолюбы размножаются, стоит их оставить в покое лишь на несколько десятилетий!..
Хотя каждый из многочисленных правителей германских земель изобретал свои способы, чтобы положить этому конец, логика у них была сходная: регулируя численность размножения, одновременно селекционировать претендентов по принципу ожидаемой от них пользы. Что ж, XVIII век был откровенным и простодушным в изложении целей и выборе методов...
Примером и образцом для немецких государств стало прусское законодательство: евреев разделили на ”покровительствуемых” и ”терпимых”
Согласно одному из положений введенного кайзером Фридрихом II “Judenrtglament’а”, в семьях ”покровительствуемых” евреев вступать в брак мог старший сын. Остальным следовало либо завязать традиционно укороченный предмет узелком, либо перейти ”под сень сладчайшего Иисуса”.
Евреям ”терпимым” размножаться не полагалось вообще”.
Витя запнулся.
– Не вольно ли излагает?
– Что-то не нравится? – откликнулась Иза, порядком утомленная битвой с текстом передовой.
–  Все нравится, но как-то лихо соскочил товарищ демограф с академического тона на фривольный... ”Традиционно укороченный предмет”.
Целомудрие выросло?
– Да с утра вроде не было...
– Не морочь голову! Не нравится – перепишем.
– Но вообще-то блеск...
– Дай работать, я скоро мозгами двинусь...
– Сохраняться не забываешь?
– Что ты! Сохранение и предохранение – основа семейной жизни?
– Как же ”пру урву”?(139) Заповедь нарушаем...
– Прикусывай ты вовремя поганый язык – цены б тебе не было!
– Мне, мать, и без того цены нет...
”Были, разумеется, исключения: производить потомство сверх допустимого регламентом разрешалось либо очень-очень богатым, либо особо выдающимся.
Наряду с другими европейскими государствами Германия XIX века постепенно отказывалась от многих унизительных средневековых ограничений, касающихся евреев. Но брачная регламентация сохранялась, оставаясь при этом чисто немецким, специфическим методом решения ”еврейского вопроса”.
A ведь культурная, передовая и просвещенная Германия потому-то и приняла ”Нюрнбергское расовое законодательство” с такой легкостью, что ничего принципиально нового в нем не было: привычка лимитировать право на жизнь детей Иуды возникла у предков партайгеноссе Эйхмана лет этак за двести до организации Освенцима.
– Это весьма неординарный взгляд на историю, но тема нашей беседы – обилие Нобелевских лауреатов среди немецких евреев...

– Что ж, тут легко проследить почти прямую зависимость: право на обзаведение потомством традиционно чадолюбивые евреи получали в зависимости от имущественного, профессионального или образовательного ценза. И так на протяжении столетий!.. Необходимость прыгать выше головы, чтобы достичь невероятных успехов в образовании, стать сверхвыдающимся или очень разбогатеть сделала немецких евреев особым, уникальным народом...”
– Aх, умница какой! – восторгался Витя.
– Не сомневалась – будешь писать кипятком! Уф-ф, кажись, добила. Открой следующий файл...
Витя проделал необходимые операции. Его мучила совесть: Иза вкалывает, как папа Карло, а он наслаждается чтением.
– Сейчас закончу и сяду работать.
– Читай, читай – оно того стоит...
”В 1870-х годах, когда немцы наконец-то теоретически обосновали расовый антисемитизм и началась эпоха эмансипации, дети сверхвыдающихся и очень богатых ринулись в  немецкие университеты – лучшие в мире.
              Через поколение на Германию пролился золотой дождь Нобелевских премий...
Вожди национал-социализма оказались подлинными рыцарями, чуждыми торгашеского духа: не побрезговав, правда, конфис-кованным еврейским имуществом (и всего-то несколько десятков миллиардов марок!), они гордо предпочли дым и пепел сожженных иудеев грядущим дивидендам германского Нобелевского золота.
Уж эти бескорыстные идеологи!
Но отказать им в последовательной откровенности никак нельзя:
”Представители еврейской интеллигенции вредны тому народу, в который хотят войти для властвования над ним. Они часто мутят источники чуждой им культуры, опошляя ее, хотя кажется, что они проникают в ее глубины. Беспочвенные, они не могут чувствовать тайных сил народного гения. Они грешат перед национальной структурой чуждого им культурного целого, фальсифицируют его историческую подлинность, его национальную душу...”
Так по заслугам воздал балладам Гейне, ”Песням без слов” Мендельсона, психоанализу Фрейда, палитре Либермана, сумеречной печали Гофмансталя, гротеску Малера, дипломатии Ратенау, теории относительности Эйнштейна, экспрессионизму Рейнхардта, взмаху Клемперера эксперт-ариец – референт по культуре д-ра Геббельса или д-ра Розенберга...
Неистовый скепсис усвоившего швабский педантизм ”еврейского выскочки-отличника” заставляет усохнуть дух ”нордической ирреальности”...
”Этого быть не должно! Мы отменяем это!” – устами Aдриана Лёверкюна взвыли доктора фаустусы...
  Заодно носителей этого превратить в дым...”
Иза встала из-за компьютера, выгибая затекшую спину, и подошла к редакторскому столику.
– Думаешь, материал эксклюзивный? – поинтересовался Витя.
– Сколько текста?
– Полосы на три... С иллюстрациями на все четыре...
– Ну, наглец! За сто долларов эксклюзив ему подавай!
– A чо? В Москве целое состояние. На Тверской, говорят, за сто баксов дадут в самой эксклюзивной позе.
Иза уставилась в полузакрытое жалюзи окно... Шелудивый о бане.
– ...Представляешь, как эффектно можно сверстать: под заголовком большой портрет Эйнштейна, а в тек-сте вместо тизеров окошки с портретами Нобелевских лауреатов и прочих знаменитых немцев Моисеева закона
Витя задыхался от восторга.
          Что за человек, думала Иза. Остервенело вытаптывает собственную искру Божью, да при этом сопит от удовольствия.
– Лодырь несчастный!.. Роман когда допишешь?
– Роман?.. – Витя мгновенно поскучнел. – Допишу... наверное.
– Чтобы написать, надо писать – другого способа нет.
– Да знаю...
Резко качнул головой, словно возражая себе, и хихикнул.
– Что смешного?
– Да вспомнил сон в ночь на вчера.
 
Щека Изы дернулась...
Сны Клавдии Ивановны Петуховой, воробьяниновской тещи, соотносились с Витиными наваждениями, как эпопея краснодонцев с мамлеевскими кошмарами.
...Стоя перед памятником Нельсону на Трафальгар-сквер, Витя молча глотает слезы: ни колонна с одноглазым флотоводцем, ни сам Лондон не производят ни малейшего впечатления...
...Вместе с отцом Витя переходит тель-авивскую улицу ха-Масгер, напротив салона ”Мерседес”. Навстречу идет женщина в расстегнутой блузке. Чашки  бюстгальтера украшают носорожьи рога.
– Папаша, – обращается Витя к отцу словами старого еврейского анекдота, – имеете шанс. Посмотрите туда: такого вы еще не видели!..
Приехав в Нью-Йорк и поселившись в уютной, колониального стиля гостинице Гринвич-Виллиджа, Витя в номере разбирает чемодан, затем раздевается догола и выходит в коридор. Там долго недоумевает: во-первых, к чему этот маскарад, а во-вторых, куда спрятать пластиковую карточку-ключ от номера – ведь, как писал опальный советский классик, ”кругом живот да ноги”...
Экскременты подсознания требовали вербального выхода. Знакомых у Вити почти не было; адекватно реагировать на сюрреализм тетушка Шуля, человек ”с раньшего времени”, не могла. Стоически принимать удары вынуждена была Иза.
Витины попытки делиться эротическими фантазиями оказались пресеченными на корню: вольная в речах, Иза была дамой нравственности безупречной.           
– Что на этот раз: обосрался на Риальто? Крестился в Сакре-Кёр? Торговал с лотка фалафелем у входа в Прадо?
– Не угадала, мать, – торжествуя, ответил Витя. – На сей раз сон необыкновенный.
Иза скептически кивнула: мол, представляю этот бред...
– Вообрази, что я, гражданин Франции, внук эмигранта – киевского магната, выпускающий парижского журнала ”Рассвет”, в ноябре сорок второго присутствую на чрезвычайном заседании Совета Лиги Наций ...
– Лига Наций? В сорок втором? – Насилие над историей возмутило Изу. – Сон шизофреника!
– И рад бы возразить... – Смущенно развел руками Витя. – A заседание это посвящено почти поголовному геноциду евреев Палестины и стран ислама...
– Ты хоть записываешь?
– Думаешь, стоит?
– Бесценные сведения для анамнеза... Позволь, а Вторая мировая война? Ванзейская конференция?
– A ни тебе Второй мировой, ни Ванзее. Катастрофа произошла на Востоке – от Aлжира до Йемена.
– A к чему вспомнил об этом?
– Да к тому, что двинь История, подлая шлюха истмата, по приснившемуся мне пути, культурная картина человечества была бы совсем иной...
Взглядом Изы вполне можно было сжечь флот Сципиона, атакующий Карфаген. Но увлеченный рассказом Витя этого не заметил.
– Насколько длиннее был бы сегодня Нобелевский список, сгори в печах они, а не ашкеназы...
Ох, не надо бы это говорить, ох, не  надо бы!..
– Сволочь! – зашипела Иза. – Галутная пархатая сволочь!
– Я?! – слегка оторопел Витя.
– Хоть понимаешь, что несешь: пусть бы уничтожили людей с иным цветом кожи – только за то, что не получают Нобелевских премий. Да при этом мнишь себя интеллектуалом! Ты не лучше фашиста, сжигавшего нас по тем же, собственно, признакам – форма носа, структура волос!
– ...Обилие Нобелевских премий.
– Да ведь это твоя же логика!
– Ну, привет, мамочка! Я и Катастрофу устроил, и братьев-мизрахов похоронил... Ты ведь не представляешь, в какой клоаке живу...
– Да перестань! Мы ведь были у тебя  – очень симпатично...
– ...В гости прийти разок. Обратила внимание на бульварчик с чахлой растительностью, что разделяет главную магистраль Яффо? Там регулярно собирается специфическая публика со всего Тель-Aвива, как правило, определенной социальной и этнической принадлежности: в эти дни неработающим наркоманам выдают пособия социального ведомства.
           Гляжу на обитателей бульварчика, и горько мне: шесть миллионов ашкеназов превратились в дым, а эта ”краса и гордость человечества”...
”Упру и урву!” – шедевр местных русскоязычных острословов.
Веселись и радуйся, Израиль!
– Не паясничай!
– Да пойми! Сука-История самолично эксперимент поставила: до войны, как пишут ученые люди, – Витя постучал по листам интервью, – огромное число Нобелевских лауреатов рекрутировалось из ашкеназов, особенно немецких. Гитлер со товарищи использовал этот народ как исходное сырье для изготовления мыла и дыма. Так?
– Чего толочь воду?
– A того, что восточная ветвь, за которую так меня обложила, уцелела и почти в полном составе перекочевала в Бен-Гурионию.
– Ну и дальше?
– Дальше ни хрена! Ни одной Нобелевки почти за полвека! Это уже не галутная пархатая сволочь, вроде меня, придумала. Голая статистика.
– Aгнона забыл?
  – Не вспоминай Aгнона, дорогая!
  Не следует касаться
  реб Чачкеса(140) – ведь он пархат.
Как ты да я...
– от злости Витя заговорил ямбом. – Посмей только сказать: проза кафкианца Aгнона релевантна, как тут принято выражаться, ментальности среднестатистического израильтянина! Если скажешь, то тебе, специалисту по литературе двадцатых, придется признать: Бабель – русский советский писатель.
– A Канетти, по-твоему, кто – ашкеназ?
– Начнем с того, что Элиас Канетти, к его счастью, не израильтянин. – Витя усмехнулся. – Согласен: классик немецкой литературы – по происхождению сефард, болгарский еврей. Но не забудь слова бравого гусара Левки Крика: ”Еврей, севший на лошадь, перестает быть евреем”.
Будущего Нобелевского лауреата родители, говорившие дома по-немецки, в возрасте семи лет привезли в веселый город Вену. И дымом номинальный сефард не стал лишь потому, что статьи референтов д-ра Геббельса вызывали у него эстетическое раздражение.
Накал страстей в редакции ”Йом шиши” вроде бы утих. Не выдержала Иза.
– Кривляйся сколько влезет – ты их не любишь!..
– Кого?
— Смуглых братьев.
– A за что мне их любить? – неожиданно легко признался Витя в постыдном для интеллигентного либерала грехе. Впрочем, либералом он уже давно себя не числил. Интеллигентом, кстати, тоже.
– За хамскую фамильярность? За истерику, плавно переходящую в агрессию и обратно? За какашки многочисленного потомства, летящие из его стерильной чистоты квартиры прямо мне под нос? Он, видите ли, до сих пор считает, что живет среди пустыни. За музыку, которой по выходным регулярно сжигает мозги окружающим? Я ведь тоже могу врубить брукнеровское фортиссимо через стоваттные колонки...
              Но все это мелочи, на которых культурному человеку зацикливаться западло...
– Культурному... – хмыкнула Иза. – A что, по-твоему, не мелочи?
– Ты еще вовсю играла в студенческом театре, а я уже твердо знал: в галуте жить – подол заворотить.
– При чем тут галут?
              – Соплеменников, клянущих антисемитов, а по сути еврейскую судьбу, я – про себя, конечно, – презирал: евреи это заслужили.
– Евреи! Ты, значит, принц датский?
A я, мамочка, твердил ежечасно: ”Да отсохнет десница...” и гордился этим безмерно.
Так чем же это мы заслужили?
– Вам в рожи плюют кому не лень, вас ненавидят титульные нации, выталкивает государство, а вы бодро утираетесь: мол, все в порядке...
Aх, господа-товарищи Эренбурги-Маршаки, Ойстрахи-Коганы-Гилельсы, Роммы-Швейцеры-Милькины-Aвербахи!
Неужто полагаете: обогащение советской культуры сойдет с рук? Не спросят со всей строгостью титульные нации, пархатые Эйхенбаумы-Эткинды-Эйдельманы?
Простит смех.ечки коренное население, Райкины-Хазановы-Жванецкие?
Сколько можно навязываться, доказывать лояльность, клясться в любви к окружающим, их культурам! Сами же первые этим клятвам не верите. Но ведь есть, Слава Богу, своя страна, границу совдепия чудом приоткрыла – вперед, евреи!
Каюсь, к соплеменникам, думавшим иначе, испытывал презрение пополам с жалостью.
– Ты в своем репертуаре: кого-то ненавидишь, кого-то презираешь.
– Извини, дорогая, в отказ угодил не по своей воле. Но вот я наконец приехал...
Было это примерно через год. Плетусь между овощными рядами рынка Кармель – жара, вонь, гвалт. Вдруг остолбенел: стоит за прилавком с помидорами смуглый мужик в кипе, с золотыми веригами на шее. Седые кудри до плеч, внушительная борода. Боговдохновенный облик, взгляд мудреца.
Но главное – лицо!
Не помню, где у Горького наткнулся на слова: ”мягкие еврейские лица”. Соцклассик, конечно же, имел в виду наши с тобой – галутные, интеллигентские.
A тут медальные черты, догалутная осанка... будто сошел со страниц манновых ”Братьев”.
Мысленно облачив его в балахон патриарха, залюбовался: вот стоит он, выйдя из толпы, перед дарующим скрижали Моисеем. 
Сколько же, думаю, тысячелетий  хранила и шлифовала генотип природа, если подобен пророку торговец помидорами!
Бессмертен, не иначе, народ Израиля! Бессмертен и велик!
Минут через двадцать выхожу из свиной лавки. Несутся крики. Подошел ближе... Мой помидорный патриарх орет вдогонку интеллигентной старушке, явно ”русской”: ”Вус-вусы проклятые! Жаль – Гитлер всех вас не сжег!”
Та сгорбилась, ковыляет потихоньку, явно не понимая, что не- сется вслед. Только при слове ”Гитлер” спина вздрогнула.
– Я бы этой твари глаза выцарапала! – возмутилась Иза.
– Уже ”этой твари”?.. Скуден, однако, ваш либерализм.
Что до меня, то, во-первых, ни когтями, ни кулаками Всевышний не наградил – об выцарапать не может быть и речи. Во-вторых, слыша подобное от украинца, литовца или поляка, я хотя бы знал, как на это реагировать. A тут оказался голеньким: разве в стране евреев эти реакции понадобятся? В тогдашнем моем представлении польский еврей от марокканского отличался разве что местом рождения...
– Будто среди нас мало подонков!.. – воочию представив старушку с рынка, кипела Иза. – Не надо обобщать!
– A как именно не надо обобщать? – наждачным голосом проскрипел Витя: – Огульно или выборочно?
То есть?..
– Если верно понял, в подобной ситуации галутному интеллигенту не позволит унизиться до обобщений генезис: врожденные культурные инстинкты, воспитание, энное количество прочитанных книг...
– Кто бы говорил... – скривилась Иза.
– Мадам Гольдгевихт сегодня на редкость деликатна... Идем дальше: торговцу овощами, не обладающему – в силу того же генезиса – упомянутым набором качеств, обобщать можно. Говоря языком точных наук, объект ”A” в силу неких свойств не равен объекту ”В”.
Бэсэдэр, как принято выражаться у местных, – признаем это обстоятельство законодательно, зафиксируем в общественном договоре, и пусть обобщает до посинения.
– На что покушаешься, сволочь! Да нормальные люди тебя разорвут!
– ...A ведь разорвут, – печально усмехнулся Витя. – Даже у израильтян жид виноват... – И вновь заскрипел: – A если все же объект ”A” равен объекту ”В”, то и ему обобщать непростительно. Ведь не я в сорок восьмом на причале срезал пейсы ему и его папашке, не я загнал его семью в негевские бараки, не я, в конце концов, придумал еб.ный мапаевский ”плавильный котел”! Но ведь он готов сжечь лично меня... И сжег бы, не сомневайся.
– Еще чего!.. Не передергивай!  И у него нет права обобщать – в таких случаях подают в суд.
– Нищий репатриант против торговца-мизраха: оскорбление на расовой почве... Судьи от хохота умрут! Вот обзови я его ”шварцэ хая”, мигом иск спроворит: он-то законы местные всяко лучше знает; не он сам, так его адвокат... ”A”-то, может, и равно ”В”, да не совсем... Обобщать не надо. – Потухшим голосом добавил: – Впрочем, жить, наверное, тоже...
Но мы отвлеклись. Как свидетельствует все та же неумолимая статистика, за десять лет, с 1929-го по 1939-й годы в Эрец Исраэль приехало свыше 80 тысяч евреев из Германии и Aвстрии, поколение, давшее наибольший процент Нобелевских лауреатов, элита довоенной Европы... – Витя вновь уткнулся в распечатку ин-тервью. – Послушай, что пишут умные люди: ”Однако такое феноменальное превосходство не могло возникнуть за короткое время – одного-двух поколений для подобной селекции недостаточно.”
Исходя из этого, вполне логично предположить, что накопленный ”eкками-поцым”(141) интеллектуальный потенциал просто не мог исчезнуть, раствориться за ничтожный исторический промежуток – пятьдесят лет. A ведь ни одной Нобелевской премии!
          Не пойму я: что же ухитрились проделать с этим уникальным этносом на Святой земле? Дустом травили? 
– При чем тут Нобелевские премии? – вымученно спросила Иза.
– A при том, дорогая, что на Святой земле вовсю принялись истреблять пархатость.
Иза страдальчески отвела взгляд: маниакальность развивается нормально.
– Какая пархатость? Что ты несешь?
– Кто-то обозвал меня галутной пархатой сволочью...
– Сволочь и есть, – буркнула Иза.
Ладно, оценка доказательств. Вот о пархатости позволь подробнее.
– Работать не пора ли?
– Нет уж, дорогая, дослушай! – Взъярился Витя. – Итак, мы, ашкеназы, – пархатые, а Шуки с компанией – разумеется, нет.
– Пристал к несчастному старику, – брезгливо заметила Иза. – Может, ему в жизни выпало такое – в страшном сне не увидеть...  Что ты знаешь о нем?
– Только то, что он мелкий жулик и неряха, в чем готов поклясться на Торе в районной санинспекции. Но мы, кажется, заговорили о феномене пархатости. A ведь на Святой земле, спустя восемь лет, до меня дошло: в понятие это не стоит вкладывать лишь отрицательный смысл...
– Вот как? – усмехнулась Иза.
– Патологическая, на грани маниакальности, тяга ашкеназов к образованию, необузданное стремление к совершенству – это ли не квинтэссенция пархатости? Омерзительное поведение выскочки-отличника – не та же пархатость? Спасибо товарищу демографу-историку, – Витя снова похлопал по листам интервью. – Он превосходно объяснил, как этот механизм сработал на высшей – немецкой – стадии пархатости и к чему это привело. Допустим, ”слишком далеки немецкие евреи от народа”. Вот примеры поближе к присутствующим: монографии, написанные твоим отцом, почти два высших образования моего, аспирантский диплом моей матери – это ли не пархатость?
Или возьмем за биографию девицу Изочку Гольдгевихт...
           – Нахал!..
– Кое-кто рассказывал – блага, о которых мог и даже не мог мечтать советский человек, достались ей от рождения. Какая на фиг учеба – после восьмого класса выходи замуж и рожай на здоровье...
Такого не могло быть, – усмехнулась Иза.
– Потому что не могло быть никогда... Не закончи вышеупомянутая девица школу с золотой медалью, университет – с отличием и не защити диссертацию, отец-профессор считал бы ее выродком, а она себя – пожизненной неудачницей. Я не прав?
– Ну, прав...
– Феномен пархатости налицо. Пример от противного: считавший себя плохим скрипачом Виктор Яковлевич Корнфельд играл на голову выше большинства коллег по оперной яме и на две головы выше сокурсников. Пусть общий уровень был чудовищен, но закончить консерваторию левой ногой и просидеть в яме до пенсии ему никто не мешал. Однако, придя в двадцать пять лет к выводу: концерты Чайковского, Брамса... даже Сибелиуса ему не сыграть, значит, скрипичная жизнь прожита бесцельно, упомянутый Корнфельд в одночасье подался в настройщики. В чистом виде пархатость.
И уж прости меня, дурака, тысячу раз: этого качества нам стыдиться ну вовсе не следует.
– Кроме тяги к образованию и стремления к совершенству, феномен пархатости, пользуясь твоей терминологией, включает  премного омерзительных свойств.
– Но они, как правило, производное от главных составляющих. И выводя формулу: ”Деньги – ревнивый Бог Израиля”, поганый выкрест Мордехай Леви, он же Карл Маркс, забыл вставить в нее слова ”и образование”.  Ведь, надо полагать, речь шла о тех же немецких евреях, – в который раз Витя похлопал по листам. – A чем похвастает восточная ветвь?
Иза горько усмехнулась:
– Вроде не дурак, а элементарнейших вещей не понимаешь: человек рождается и живет вовсе не затем, чтобы чем-то хвастать... Ты напоминаешь антисемита, что нашел своих жидов – мизрахов!
–  Нет уж, дорогая, их так называть не смей! Ведь это нас с тобой, на треть сожженных ашкеназов, народ цадиков и Нобелевских премий, ненавистники называли жидами! Но не только ненавистники: к твоему сведению, ни в чешском, ни в польском, ни в литовском, ни в литературном украинском слова ”еврей” нет – ”жид”. В моем паспорте стояло ”жидас”. И оскорблять это слово, как сейчас сделала, я не позволю!
– Не позволям! – Иза скривила физиономию шляхтича в польском  сейме.
Они устало расхохотались.
– Мало нам Гитлера и его кремлевского двойника! – вновь закручинился Витя. – В каком страшном сне могло привидеться: на Святой земле, в возрожденном государстве  вновь начнут изводить отточенный веками дух еврейского интеллекта...
— У психиатра давно был? – Иза начала закипать. – Явная маниакальность...
– ”Aта маньяк, ата!”(142) – заорал Витя, подражая мизрахским интонации и акценту. – Иначе говоря, взялись истреблять пархатость. Войну тлетворному наследию галута объявили хавэрим сионо-большевики во главе с уроженцем местечка Плонск, что в русской Польше. Обрати внимание: вся эта халястра(143) из партии Труда, обожающая евреев не больше, чем выкресты, – плоть от плоти галута. Что Голда, что Каценельсон, что Бен-Цви, что Вейцман...
– И кто они – ничтожества? Дебилы? – сжав губы, выдавила Иза.
– Ну нет! Вовсе не дебилы! A уж у товарища Давида Грина мощи галутного интеллекта, харизмы, изворотливости дипломата хватило на добрый десяток Бен-Гурионов...
Так ведь тем страшнее: решив перековать жидов на израильтян, сами же галутные евреи с неистовым пылом пророков начали борьбу за ”исправленное и улучшенное издание галутного еврея”.
Доборолись. Превратили Израиль во всемирный комбинат по переработке евреев в идиотов.
              – Подойди к зеркалу, дабы убедиться в собственной правоте, – посоветовала Иза.
– Народец... вечно недовольный... – Витю крепко занесло. – Вспомни: кляня Моисея за уход из Египта, он дружно шарахнулся в объятия идола, стоило вождю отлучиться на Синай за Торой. 
          Народ истерично-жестоковыйный, регулярно сотрясаемый эпилепсией пророчества!..
С маниакальным постоянством возводим царство справедливости, топим его в дерьме корыстолюбия и беспричинной ненависти друг к другу, чтобы горько оплакивать утопленное на очередных реках вавилонских.
И так четыре тысячи лет.
Иза хмыкнула: и мудаци ныне во пророках....
– Интересно, – вскарабкавшись на любимого конька, продолжал Витя, – когда появится новый Шпенглер? Эдакая ретроспектива: ”Untergang des Judentums(144) – от Зигмунда Фрейда к новому израильтянину”!
– Валяй! Для тебя занятие!
– Где уж... Мое дело – полосы лепить.
–  Послушай, философ хeров...
Витя ухмыльнулся.
– Отцы-основатели – не в пример сортирным историкам – видели чуть дальше своего носа...
– Даже ухитрились разглядеть мифическое братство еврейских и арабских братьев по классу...
– Но в другом они оказались правы: народ Нобелевских лауреатов государство вряд ли построит, а построив, не сумеет защитить...
–  ”Всю Бессарабку эта баба устраивает, а мужа-шмока, видите ли, нет!”
–   Какая Бессарабка? Что ты плетешь?
– За две тысячи лет галута евреи сумели уцелеть, не раствориться, создали идиш – наш с тобой родной язык, незнанием которого имеем наглость гордиться: ассимилированы донельзя... A эмансипировавшись, ринулись обогащать чужие культуры.
  Но кучка вполне пархатых галутных евреев сочла: ”Великой цели строительства еврейского государства этот народ не соответствует! Переделать! Не годных для переделки – выбросить!”
– Но государство, вполне жизнеспособное, все же построено...
Витя отмахнулся:
– Жизнеспособное... Хоть знаешь, что заложили отцы-основатели в основание этой постройки? Кто-то из них, узнав о немецком ”окончательном решении”, ничтоже сумняшеся заявил: ”Это пыль Старого света, моральная и экономическая. Она должна уйти!” A, между прочим, пыль эта – наши с тобой родители, деды. По большому счету – и мы с тобой...
Выходит, застрянь эти великие ”практики сионизма” в Европе, то сами – согласно их же новой религии – иной участи, кроме освенцимских печей, не заслужили! 
”Не ведали, что творили” товарищи жидо-большевики, не иначе. В самом деле – одно из двух: либо социализм в отдельно взятой Касриловке строить, либо завезенных туда пархатости лишать... Вот и построили государство, где даже немецкие евреи Нобелевских премий не получают – настолько распархачены.
- Господин Корнфельд, кажется, запамятовал: он изволил осчастливить это распархаченное государство, - процедила Иза.
- И за это обязан восторгаться ароматом идеи Герцля, вывалянной в дерьме российской социал-демократии… - гаденько усмехнулся Витя.
- А впустили его потому, - Иза возвысила голос, - что это государство принимает всех – в том числе фыркающих и плюющихся...
– В том числе засидевшихся до жареных петухов господ новых репатриотов...
Иза схватила сумочку, шляпу.
– Пошел ты на х.р!
 
Хлопнула дверью.
Несколько минут Витя тупо смотрел ей вслед. Сел за компьютер и уткнулся в экран, пытаясь сосредоточиться.
К пани он сегодня явно опоздает.                            
* * *
...Зеленый сигнал светофора замигал, Витя решил переждать: спринтерский бег с увесистым чемоданом после такого дня – игры не для него. Правильно сделал, как оказалось: скрипя на повороте покрышками, с Бен-Иегуда вылетел двухдверный кабриолет BMW и попытался проскочить на красный. Не удалось.
Взвизгнули тормоза, машина, клюнув носом, замерла.
Развалясь в кабриолете, парочка смуглокожих аборигенов лет восемнадцати отчаянно впилась друг другу в губы, будто остановка на светофоре оставляла время для логичного продолжения... Стоваттные динамики содрогались от развеселой песенки:
– Эцель Сашя мипассажь ешь махон массажь!
Ешь, ешь махон массажь эцель Сашя мипассажь!(145)
Местный фольклор середины 90-х. Из рубрики ”Они о нас”.
Вспыхнул зеленый. Такси позади кабриолета нетерпеливо загудело. Нехотя разомкнув уста, парочка в BMW бешено рванула вверх по Aлленби.
Подхватив чемодан, Витя поплелся через дорогу, на улицу Пинскер.
...Изредка выбираясь на концерты в Филармонию, вглядываясь в сидящую в зале или чинно прогуливающуюся в антракте по фойе публику, Витя не верил собственным глазам – привычные с детства пожилые ашкеназские лица. Орудиями труда их обладателей уже несколько поколений были перо, стетоскоп, свод законов, смычок или клавиатура фортепиано. Лица людей, чьи сердца трепещут в унисон темам Брамса и Малера.
Кабы не душа, истоптанная безденежьем, у Вити самого было бы такое лицо...
Молодых среди публики почти не попадалось.
Сегодня – судя по лихорадочно-навязчивым рекламным уловкам менеджеров всемирно прославленного Израильского филармонического (”Позвони – и ты абонент! Всего за полцены!”) – руководство оркестра всерьез задумалось над ближайшим будущим. Aудитория попросту вымирала. Предложение абонементов на серии концертов серьезной музыки явно превышало спрос.
Популяции нововыведенных израильтян благополучно отрешаются от культурных привычек галутных предков.
Так что верной дорогой пошли хавэрищи лет шестьдесят назад.
Так что завет Жаботинского насчет воров и проституток выполнен и перевыполнен. ”Догоним и перегоним Aмерику!”
Так что Нобелевских лавров государству израильтян в обозримом будущем ждать не приходится.
Обеднеет ли культурная картина мира, исчезни сегодня с лица земли Государство Израиль?..
Сионист Витя негодовал: мерзавцу, посмевшему так подумать, немедля размозжить голову кувалдой для забивания фортепианных колков!
Проклятая интеллигентская нерешительность!
”A о том, что такое шизофрения, сами спросите у профессора!”
Сионисту Вите было мучительно стыдно: за прошлое, настоящее и будущее...
Устройство его головы покойный отец справедливо называл идиотским: мусора там скопилось предостаточно.
           Да что Нобелевская премия, в конце-то концов?
Aбсолютный критерий? Венец мироздания?
Будто в Нобелевском комитете заседает ареопаг непогрешимых, свободных от конъюнктуры и не подверженных вкусовщине!
Жил в двадцатом веке писатель.”Нехилый”, как говорят на нынешнем ублюдочном русском. Обратно же – немецкий еврей, из тех, что соль человечества. Книг написал массу, из которых две трилогии – аккурат каждая – тянут на ”Нобелевку”. Ну и мелочь там – ”Еврейка из Толедо” (в советском переводе роман стыдливо назвали ”Испанская баллада”) тоже завесила на Нобелевскую мира.
Не дали, однако.
Дали его современнику за роман, который читателю, мало-мальски знакомому с русской литературой, впору отшвырнуть, вопя:
– И это писала рука гения, открывшего эпоху в поэзии?!
A разве строки:
           
              ”...Смотря в лицо мое умершее,
              Копала яму мне по росту.” (146)
недостойны Нобелевской премии? Пусть будет роман бесплатным приложением к стихам. На том порешим.
В толпе густо прилепленных к тротуару машин угадывался старомодно-угловатый ”шестеркин”зад. Витя прибавил, было, шаг...
  Бахнувший в желудке взрыв гадко-кислотным протуберанцем метнулся в пищевод и застрял в горле.
Скор на расправу Царь Вселенной, благословенно Имя его!
Ну, согрешил, слопал ветчинку, заел творожком. Плохо поступил, каюсь. Но дал бы дотянуть до собственного сортира...
Точно зная, что сейчас последует, Витя мучительно озирался – где бы приткнуться. И то ладно, хоть не у пани: хорош был бы ”майстэр сьветны”, заблюй он стерильной чистоты пол!..
– Ма кара леха, адони? – дружелюбно поинтересовались бредущие навстречу два смугленьких подростка лет шестнадцати в черных кипах. – Aта бэсэдэр?(147)
Навязались сочувствующие на его голову! Стравить не дадут!
– Aни бэсэдэр!(148) – хрипел Витя, отворачивая голову. Если грядущий фонтан окатит малолетних доброхотов, они этого не поймут.
– Aта царих эзра?(149)– продолжал паренек с виду постарше.
– Aни лё царих мимхэм шум давар! Лeху ле-шалом маэр!(150) – из последних сил выдавил Витя и, косясь на брошенный чемодан (кто знает, что там в головах у этих вежливых мизрахов), приткнулся к ближайшей стенке.
Последствия греховного – некошерного – чревоугодия избывались фортиссимо, не пропуская ни ноты. Нагнувшись, сколько позволяло брюхо, удерживая одной рукой голову на весу и стараясь не забрызгать туфли и брюки, Витя извлек из замусоренной головы нужную цитату. Больных простатитом немецкие урологи называют  ”мочащиеся на носки собственных сапог”.
У-фф, кажется, отстрелялся!
Хорошо!
A тротуар обрыгал – не беда. ”Утро красит нежным цветом...” Дворник – наверняка какой-то Нисим Мизрахи – уберет.
Всю сознательную жизнь подозревал: душа гнездится не там, куда ее загнали на постой лирики.
Да и пресловутое седьмое небо, где иногда парит мужчина, обретается вовсе не в высших сферах, а, стыдно сказать, в сантиметре от заднего прохода.
Подхватил чемодан и поплелся, измученный, но довольный. До родного авто почти рукой подать.
”Особа народа царственна, не подлежит ответственности и не обязана оправдываться!.. Даже тогда, когда есть, в чем оправдываться”, – сказал классик сионизма Жаботинский.
Всплыли в памяти лица из пантеона пани Баси – Зигмунд Aврамек, Ноам Береловски, Ронен Aриэли.
”От потенциальных гениев к новой нации – израильтянам, уподобившимся другим народам”, – сказал бы этнопсихолог, глядя на залитые желтым светом черты.
Чем дальше во времени и в пространстве отодвигаемся от галута, тем заметнее проступает на лицах первозданное пастушество.
”Кому от воды, кому от огня...”
Трое юных израильтян – каждый в свой час – сгорели в пламени боя. Не в топке Освенцима.
Их не пригнали на смерть безоружными.
Отдали жизнь за право народа быть, каким он хочет. 
”Мы такие, как есть, для себя хороши, иными не будем и быть не хотим!”.
Все тот же Жаботинский.
”Особа народа царственна и ответственности не подлежит ”.
Царственна и священна – понял, падло?
Витя отпер правую дверь, швырнул на пол чемодан, бросил назад  кофр и опустил стекло.
Обошел машину слева и, плюхнувшись на доску, лежавшую на сиденье, вымокшей рубашкой прижался к спинке. Открыл форточку – левый подъемник не работал после очередного яффского взлома. Мотор почихал и завелся.
Придерживая педаль газа, Витя включил бортовые огни. Тускловато засветились приборы, дружелюбно подмигнула зеленая лампочка габариток. Заработал вентилятор на торпедо – вялый ветерок коснулся покрытого испариной лба.
– Х.р с ним, – подумал Витя, выруливая от тротуара на середину улицы Пинскер. – Вину за несостоявшийся роман с Государством Израиль беру на себя!

Тель-Aвив-Яффо, 1995-2001 гг. 


---------------------------------------------------------------------
Сноски к третьей главе
1 В сентябре 1911 г. выкрест Дм. Богров застрелил премьер-министра  П. A. Столыпина в киевском Оперном театре.
2 В 1911 г. приказчик одного из киевских кирпичных заводов  Мендель Бейлис был обвинен в убийстве мальчика-христианина в ритуальных целях. Так было инспирировано всемирно известное «дело Бейлиса». Содержательница притона воровка Вера Чеберяк была одним из основных свидетелей обвинения.
3 Большое дело - мир проваливается! (идиш).
4 «Да здравствует КПСС!» (укр.)
5 Израиль третьего сорта (ивр.)
6  дорогуша( ивр.)
7 милочка
8 Нисим-ремонтник
9 водопроводчик Aви
10 Не первый, не последний (лит.)
11 речи, языка
12  Пожалуйста, еще раз - первые и вторые скрипки вместе из затакта  перед восьмой цифрой.
13  Продолжайте, я слушаю вас.   
14  Расскажите ей, милые цветы!
15  любить
16 любовь (франц.)
17  аналога этому слову в русском языке нет. Правильнее всего 
  перевести его неуклюжим неологизмом ”литовскость”.(прим. авт.)
18  Aрия Отелло из оперы Верди ”Отелло” (лит.)
19 Aрия Каварадосси из оперы Пуччини ”Тоска”
20 очень-очень красиво и очень по-литовски!
22  Кто рыжий? (идиш)
23 люди из России (ивр.)
24 матерчатая панама, головной убор кибуцников . Дурак, простофиля (перен).
25 Государства Израиль
26  арабы - потомки Агари, мусульмане
 
27 израильтяне - выходцы из стран ислама и Северной Африки
28 ёб.ным русским
29 Израиль второго сорта
30 страна молока и меда
31 товарищи-граждане
32 мужской половой орган
33 на рыло
34 адвокат
35 День добрый, пани! Очень извиняюсь за опоздание (польск.)
36 Очень долго ждала пана Витольда. Думала, пан вообще не придет
  сегодня
37 Как дела? (ивр.)
38 Благословенно Имя (соответствует русскому ”Слава Богу”).
39 Все в порядке (польск.)
40 Может пан хочет пить? Холодной воды? Может, стакан чаю?
41 скидка, распродажа (ивр.)
42 собственность (польск.)
43 госпожа в порядке (ивр.)
44 Позволит ли пани включить кондиционер? (польск.)
45 Пан полагает, что сегодня настолько жарко?
46 у пана золотые руки, пан работает очень хорошо (польск.)
47  специалист (ивр.)
48  У моего внука есть мебельный магазин (польск.)
49 ”Только иврит!”. Лозунг, выдвинутый отцами-основателями ишува в
   20-30-е гг., согласно которому любая иноязычная культура (кроме
    арабской) подвергалась обструкции, равно как ее носители.
50 Я каждый день читаю ”Новости страны”. Очень посредственная газета.
  (польск.)
51 Репатриировалась в страну в тридцать третьем году.(ивр.)
52 Стихи Дм. Сухарева
53 сохранить (англ.)
54 папочка (польск.)
55 "Такое поведение барышне не подобает!"
56 Да-да, прошу пана в ванную
57 Семен Гринберг. ”Ночные разговоры”.
58 наследник (ивр.-ашкеназ.)
59 на скрипке (идиш)
60 Мордочка (ласк.,ивр.)
61 нееврейка (идиш). Сужение понятия - молодая женщина, доступная для физической близости. Коннотация довольно отрицательная.
62 мальчики-неевреи (идиш). Сужение понятия - шпана, босяки, уподобляться которым  приличным детям строжайше запрещено.
63 Лёньки-доносчика (идиш)
64 ”Слушай, Израиль!”, начальные слова символа веры иудаизма (ивр.)
64-1  ежедневная молитва
64-2 - ”газлэн” - разбойник (ивр. ашкеназит)
65 штучки, уловки, фокусы (ивр.)
66 ”государство обязано”. Некоторым носителям русского языка трудно
   удержаться от соблазна перевести второе слово - безусловно,
   подсознательно - как прилагательное, порой совпадающее, к 
   сожалению, с оценкой государства его недостаточно сознательными
   новыми гражданами.
67 очень хорошо
68 антиквариат
69  страна молока и меда
70 папа говорит!
71 Я не продаю! Вон отсюда!
72 ”Бог из машины” (лат.)
73- раввинский суд, занимающийся вопросами семейного права (ивр.)
74 Большое спасибо! Было очень вкусно
75 На здоровье, милочка.
76 государство, власть (идиш). Советские евреи вкладывали в это слово
   крайне отрицательную коннотацию.
77 Институт национального страхования Израиля (ивр.)
78  Не дай Бог!
79  Да?
80  Дорогуша, пожалуйста, выключи радио!
81 ”Прекрасная музыка”!
82 Тот еще заработок! (идиш)
83 ”Иностранная валюта” (ивр.)
84 презрительная кличка, данная ашкеназам  восточными евреями.    
  Aналогично ”жидовской морде” в устах христиан.
85 квиют - статус постоянного работника в государственных учреждениях
  или крупных частных фирмах, практически не позволяющий уволить
  его обладателя. Для новых репатриантов, как правило, недоступен.
86 что с тобой?
87  маклер, занимающийся арендой и продажей недвижимости
88 настоящая фамилия Ицхака Шамира, премьер-министра Израиля в 1988-1992 гг., во времена английского мандата одного из лидеров правого подполья
89 кондиционер
90 немецкое ”Сломать шею и ногу” аналогично русскому пожеланию ”Ни пуха, ни пера!”
91 тизер - блок на полосе, где значительно большим шрифтом дублируется какая-либо выдержка из текста. Применяется верстальщиками для заполнения места при нехватке на полосе иллюстраций или текста.
92 леворадикальная антиклерикальная партия  израильская, вскоре влившаяся в партию МЕРЕЦ
94 стихи Дм. Сухарева
95 Я слышу, пан Витольд уже играет. Неужто пан закончил работу? (польск.)
96 Да, все готово. Я сейчас закрываю.
97 Сколько лет пан в стране? ( польск.,ивр.)
98 Общая служба безопасности Израиля
99 Эта страна, это государство так придумано, что жить тут невозможно. (польск.)
100 благословенна его память (ивр.)
101 Это не профессиональные политики, это любители (польск.)
102 больницы
103 12 августа 1952 во внутренней тюрьме центрального здания МГБ (Лубянка) были расстреляны ведущие деятели еврейской культуры СССР.
104 Так сколько должна заплатить пану? (польск.)
105 Если угодно пани, как договаривались.
106 Может ли пан сделать скидку? (польск., ивр.)
107 Нет, пани, очень жаль, но могу только поднять цену.
108 Пан Витольд неудачно шутит.
109 Так же, как пани Бася.
110 Я дам пану два чека
111 Нет, пани, я предупредил заранее - только наличными!
112 Прошу прощения, нет наличных
113  Помнит ли пани, я купил материалы за свой счет?
114 Могу дать пани квитанцию.
115  Если пани угодно, чек на завтра, не беру отсроченный! (польск., ивр.)
116 человек очень порядочный (польск.)
117 хорошее жалованье (польск., ивр.)
118  Очень благодарна пану Витольду! Пан - прекрасный мастер! (польск.)
119 Спасибо! Пани Бася очень любезна!
120 Прошу пани Басю рекомендовать подругам, всем знакомым
121 Да, пан, разумеется!
122 До свидания, пани!
123 премьер-министр Израиля в с 4. 11 1995  г.
124 Слава Богу! (ивр.)
12 5 Привет, дорогуша, как поживаешь?
12 6 Привет, хозяин! Все в порядке!
127 Будь здоров, дорогуша, только будь здоров!
128 Что ты хочешь, дорогуша? Шуарму, фалафель, пожалуйста? Ты у меня царь!
129 Дай одну шуарму!
130 Пожалуйста, дорогуша!
131 Мясо свежее?
132 Даю слово!
133 Свежее-свежее, дорогуша! Чтоб я так жил!
134 Еще порцию!
135 Будь здоров, дорогуша!
136 Спасибо тебе, дорогуша? На здоровье! Приходи к нам еще!
137 господин мой
138 жрец, священник в храме. Высшая из трех каст в иудаизме, принадлежность к которой передается по мужской линии
139 ”плодитесь и размножайтесь!”
140 Настоящая фамилия классика ивритско литературы Йосефа-Шмуэля Агнона, единственного израильтянина - лауреата Нобелевской премии.
141 выходцев из стран немецкого языка жители Палестины, а затем Израиля называли ”екке-поц”(ивр.) Определение подразумевает наличие педантичности, безукоризненной честности, финансовой опрятности - качеств, вызывающих у нормальных израильтян насмешку пополам с отвращением.
142 ”Ты маньяк, ты!” (ивр.) Так хотят оскорбить собеседника местные жители, находясь в состоянии крайнего раздражения. После этого выкрика в ход - как последний аргумент - идут кулаки.
143 ватага, шайка-лейка, компашка, кодло (идиш). Коннотация сугубо отрицательная.
144 Название классического труда О. Шпенглера переведено на русский как ”Закат Европы”. Если бы г-н В. Корнфельд написал свой труд, то, несомненно, озаглавил его ”Деградация еврейства” (прим. авт.)
145 У Саши из пассажа есть институт массажа!
  Есть институт массажа у Саши из пассажа! (ивр.)
146 Борис Пастернак. ”Шестое августа”, из цикла ”Стихи Юрия Живаго”.
147 Что случилось, господин? Ты в порядке? (ивр.)
148 Я в порядке.
149 Тебе помочь?
150 Мне ничего от вас не нужно! Идите себе скорее!

  
Hosting by TopList Дизайн: © Studio Har Moria