Эдуард Бормашенко

Зигетт в годы террора

Так называется замечательный очерк историка, беллетриста и химика Марка Алданова. В 30-е годы Алданову попались на глаза письма из семейного архива французской семьи, относящиеся к периоду большого террора, обустроенного сентиментальными друзьями угнетенного народа Робеспьером, Сен-Жюстом и прочими достойными и вполне интеллигентными господами.

Семья о которой идет речь не была ни правой ни левой. Отец «в прежние времена» был архитектором на королевской службе, и судя по письмам в семье был достаток, без роскоши, но все же достаток. «Большая часть писем написана гувернанткой: отец был в отсутствии, гувернантка, видимо, по общему поручению сообщает ему, как они все живут и как себя ведет ее воспитанница, младшая дочь, 14-летняя Эмили, по домашней кличке Зигетт».

Дело происходит в 1793-1794 годах. Террор в разгаре и гильотина не простаивает. За день казнят пятьдесят-семьдесят (!) человек. Не заметить происходящего невозможно. Казалось бы, жизнь рядового парижанина наполнена ужасом и ожиданием внезапного ареста, скорого и неправедного суда и почти неминуемой казни. И вот перед нами проходит день вполне заурядной семьи: «вставали парижане рано, часов в семь. Как только Зигетт просыпалась в доме начиналась суматоха, хохот, крики, пение. Утренний завтрак был скромный. Позавтракав, Зигетт неслась в спальную матери, которая вставала гораздо позже и пила кофе в постели. В спальной декламировались заученные наизусть ранее стихи… Когда материнские восторги прекращались, Зигетт убегала в школу. Она посещала курсы по разным предметам знания, порою курсы довольно неожиданные, например, по ассириоведению. Но регулярные занятия по утрам происходили в школе живописи; живопись была главным талантом и главной страстью Зигетт… В четвертом часу девочка возвращалась домой .. . Обед был вполне основательным – не стану утомлять читателей перечнем блюд. Затем мать, дочь и гувернантка отправлялись делать покупки. Были они люди небогатые и покупали вещи недорогие, однако туалетами и модой интересовались чрезвычайно. Какое-то платье, купленное за 22 франка на рю дю Бак, занимает в переписке немало места.

Под вечер приходили друзья. Зигетт показывала свои музыкальные дарования. Клавесин уже выходил из моды … Лет за двенадцать до того Эрар выпустил первые рояли. Надо ли говорить, что для Зигетт нашлись сто пятьдесят франков, рояль для нее был приобретен… Часто отправлялись в театр, в оперу или в драму».

Повествующий об этой идиллии Алданов в ужасе: вся эта очаровательная интеллигентская пастораль происходит менее чем в километре (двадцать минут прогулочного хода) от места публичных казней, где ежедневно отрубают голову полусотне таких же веселых парижан как отец или мать Зигетт. До рояля ли, до походов ли в драму, до платьев ли в 22 франка при такой жизни? ЧК расстреливала заключенных в подвалах Лубянки, мороча голову сроками «без права переписки». Конвент не опускался до таких уловок. Кровь лилась совершенно открыто. Еще больший ужас охватывает Алданова, когда тот понимает, что письма адресованы отцу, скрывающемуся от безумной власти, справедливо рассудившему, что ему, как бывшему королевскому чиновнику, лучше бы отсидеться в провинции. Между тем, благодушно-ровный ход жизни семейства всеми этими неприятными обстоятельствами возмущен не слишком.

***

Алданов не жил в Москве тридцатых-сороковых годов. И мы не жили, но знаем, что в городе шла вполне насыщенная культурная жизнь, люди тонкого вкуса смаковали классическую музыку в недурном исполнении Гиллельса и Оборина, литературные страсти пылали не на шутку, публику попроще развлекал входящий в моду футбол. По всем признакам в столице шла упорядоченная размеренная жизнь. Московской Зигетт вряд ли приобрели бы рояль, но в целом ее воспоминания об эпохе большого террора не слишком бы отличались от аналогичных дневников ее французской подруги.

Размах народовольческого и позднее эсеровского террора был куда как скромен, тут уж Сталин задал едва ли преодолимую планку. Однако и он унес десятки жизней совершенно неповинных людей: городовых, дворников и просто прохожих. И тоже несильно сказался на жизни простого россиянина. Мне довелось побывать в Москве в период расстрела Белого Дома. В ста метрах от палящих танков я наблюдал привычную московскую колготню: необычайное оживление вызвали какие-то особенные обои, интересовавшие прохожих значительнее острее судьбы защитников Белого Дома. В общем, воспоминания Зигетт скорее типичны нежели удивительны.

***

Эльза.

Ланцелот.

Эмигрируя, начинаешь жить сначала. Это верно в отношении любой эмиграции, но от эмиграции в Израиль ждешь чего-то совершенного особенного. И поначалу Израиль эти мои ожидания оправдывал. В Израиле много чудесного, но более всего я был изумлен отношением к неизбежным людским потерям, сопровождающим страну в ходе пятидесятипятилетней войны за независимость.

Мне, недавнему гражданину империи, привычно заваливавшей противника своими и неприятельскими трупами, израильский подход к военному делу был внове. Цифры потерь, приводившие в содрогание ираильское общество, казались просто смешными. Потом пришло самодовольное осознание: ну, как же, народ, поведавший миру о том, что спасший одну человеческую душу - спас целый мир, именно так и должен относиться к павшим за Отечество. Число не имеет никакого значения, любая людская потеря невосполнима.

Кое-что, должно было насторожить и ранее, и это кое-что – бойня на дорогах. Автокатастрофы уносят в Израиле ежегодно чудовищное, несообразное ни со здравым смыслом, ни с еврейским вероучением количество жизней. И общество как-то смирилось, свыклось с этим жертвоприношением дорожному Молоху. Можно было сообразить, что процесс нормализации еврейского народа пошел, и человек-то, конечно, как и прежде представляет собою целый мир, но ежели этот мир не заключен в лакированный гроб на колесах, то цена - ему пятак.

Процесс действительно пошел: три года интифады довели израильского обывателя до состояния, при котором дневники горничной Зигетт уже не поражают, и Москва 1937 года может показаться вполне приемлемым местом для жизни. Причем изменения в эмоциональном тонусе масс происходили на глазах, со скоростью изумительной. Мне памятны похороны рава Херлинга в самом начале интифады. Тогда палестинские бандиты обстреляли прогулочный автобус, вывезший на экскурсию семьи поселенцев. Пикник с завтраком на природе превратился в бойню, длившуюся долгие часы. Израильская армия, вызволяшая попавших под обстрел экскурсантов, приучена действовать гуманно, и ей приходилось думать не столько об эффективном освобождении израильтян, сколько о том, чтобы не нанести урон арабскому населению.

Погибшего тогда рава Херлинга хоронили тысячи людей (если не десятки тысяч), я затруднюсь привести точную цифру. Шок был велик. На порохонах все задавали один и тот же вопрос: что же еще должно было произойти, чтобы стало ясно, с кем мы имеем дело? С того времени похоронили уже восемьсот жертв террора, и никакого шока очередные похороны уже не вызывают. Немало крови утекло с того времени, включая кровь солдата-друза, погибшего при защите гробницы Йосефа, оттого что военное руководство никак не могло решить, кому же именно надлежить его спасать. Забыты уже и линч в Рамалле, и Дельфинарий, и взрыв в гостиннице Парк в вечер Песах.

Симптоматично поведение средств массовой информации: в начале интифады в день терракта израильский радиослушатель был избавлен от идиотически-оптимистической рекламы и схожей по качеству музыки - траур, все-таки. Сегодня никаких изменений в программе передач нет. Никогда еще радио и телевидение не передавали такого количества футбольных и баскетбольных трансляций и рок-музыки. Веселится и ликует весь народ. Ну чем Вам не Париж-1792, или Москва –1937? Смели с мостовой осколки, затерли пятна и business as usual. Сионизм восторжествовал, нормализация избранного народа состоялась.

***

Но что это я принялся рассуждать в терминах массового сознания: народ привык, народ «нормализовался». У философа нет иного рабочего инструмента чем его собственное сознание, играть приходится на самом себе. Как писал Монтень: «только вам одному известно, подлы Вы и жестокосердны или честны и благочестивы». Но дело в том, что я и сам привык к зрелищу пейсатых добровольцев из «Зака», собирающих то, что осталось от тех, кто еще пять минут назад дремал в автобусе или перебрасывал со стороны на сторону листы газеты. Я сел писать эту статью после того как понял, что и для меня интифада уже привычное дело, и сплетни в преподавательской меня интересуют больше последней сводки новостей. То есть я сам уже морально готов к тому, чтобы меня взорвали в автобусе.

Признаюсь, лет до тридцати пяти у меня не было ровно никакой сионистской озабоченности. Я знаю людей, ставших сионистами, после «дела врачей». Дело врачей ничего нового не поведало о большевистском режиме, но была на мгновение содрана тончайшая пленка цивилизованности, обволакивавшая обывателя, принявшегося делить то, что останется после того как жидов выселят (или перебьют). Дружные соседи по коммуналке немедля приняли распределять вовсе нелишние им квадратные метры, которым надлежало опростаться по логическому завершению еврейского дела. У меня такого «дела врачей» не было. Даже после того как моя семья начала соблюдать Закон, мы менее всего помышляли о переезде в Израиль.

Но мне попался на глаза Воронелевский «Трепет Забот Иудейских», где меня сразило следующее рассуждение, никто не знает, где его настигнет смерть (помните визиря, сбежавшего от смерти в Дамаск, у ворот которого его и встретила радостно костлявая). Между тем, всякий невыродившийся мужчина предпочтет встретить смерть с автоматом в руках бок о бок с такими же как он сам, нежели подпирая дверь буфетом, спасаясь от погромщиков. Ну что ж подумал я, тут возразить нечего.

Террор отнимает у меня и эту привилегию. Перед ним все равны. Но тут я кажется поторопился: есть все-таки и тут те, кто равнее, есть такая внутренняя партия. Уникальность нынешнего террора в том, что верхушку израильского общества он вообще не задевает: богатые не ездят на автобусах, не посещают рынки, не раскатывают по опасным самарийским дорогам. Сталинский, эсеровский и робеспьеровский террор выкашивал начальство, ну если цепляли там вместе с Дантонами и Бухариными каких-то лавочников или крестьян, так это не по злобе, все больше по ошибке. Здесь не то: если и прихватят сановную персону, так скорее по обидному недоразумению. Знающие грамоте муллы, разменивающие шахидскую душу на райские кущи, отлично усвоили за три года интифады, что пока израильская верхушка не чувствует кожей угрозы, и им ничего не грозит. Помните как зашевелилась израильская аристократия после убийства Ганди?

***

«Живая собака лучше мертвого льва,
ибо знают живые, что умрут,
мертвые же ничего не знают».
Коэлет 9.4-9.5

Итак, на работе, дома или в автобусе до меня доносится очередное сообщение о терракте. Я мысленно начинаю просчитывать, кто из моих близких, друзей, знакомых мог оказаться поблизости и немедленно начинаю жать на кнопки мобильного телефона, чтобы выяснить его судьбу. То ли по прихоти Шабака, то ли из-за ограниченной пропускной способности телефонных сетей (вся страна ожесточенно давит на кнопки) связь обрушивается и начинается томительное ожидание. Сердце опускается куда-то в район желудка, руки и ноги набиваются ватой. Но вот связь восстановлена, и я выясняю, что все в порядке, среди разорванных в клочья людей моих близких нет. У-ффф, слава Б-гу, слава Б-гу, твержу я полумашинально.

Между тем, имя Б-жие в данной ситуации я упоминаю всуе. Мишна говорит: «Шел человек по дороге, возвращаясь домой, и услышал пронзительные крики из города. Если сказал: «он да будет воля твоя Б-же, чтобы это не были мои домочадцы», - молитва эта напрасна» (Мишна, Брахот, 9, 3). Знакомому с еврейским вероучением эта мишна может показаться более чем странной. Иудаизм обязывает человека в первую очередь по отношению к своим близким. Приоритет близких перед всеми остальными носит подчеркнутый, нажимный характер. Вполне естественно обратиться к Вс-вышнему с просьбою о спасении домочадцев, и тем не менее мишна постановляет именно так а не иначе.

Комментаторы пишут, что подобная молитва напрасна, ибо несчастье уже произошло, и изменить ничего нельзя. Иудаизм с подозрением относится к естественным движениям души, слишком часто они оказываются нехороши. Нехороши, но неотменимы. На нашей естественной способности забывать несчастья держится мир. Если бы не дар забвения, нам едва ли удавалось бы плеститсь по жизни. Одну из самых странных заповедей Торы – заповедь о рыжей корове, тосафист рав Иосеф Бхор Шор объясняет так: очищение пеплом рыжей коровы помогает человеку забыть умерших близких, смягчить боль утраты*.

Но все тот же дар забвения позволяет террору верховодить на наших улицах и дорогах. С каждым следующим месяцем интифады я все менее энергично давлю на кнопки, справляясь о судьбе близких, оказавшихся вблизи очередного растерзанного автобуса. Сознание услужливо подсказвает мне, что умереть в автокатастрофе или от рака более вероятно, чем от руки шахида, и не стоит уж слишком суетиться. Я привык, нормализовался, привычное дело. Развращающее действие террора бесподобно. Рвануло где-нибудь в Хайфе, ну, это вообще от моего Ариэля далеко, убили в Хевроне – а чего он там поселился посреди арабов? (У нас, как известно, зря не убивают). Вот на прошлой неделе взлетел на воздух очередной автобус - 17 погибших. Радиовещание и вовсе перестало замечать происшедшее.

Да и я, прослушав сообщение, попил чайку, и подумал себе, что может так-то оно и лучше помереть, чем сгнивая заживо от рака, опутанный трубками и капельницами, ходя под себя и угнетая родных и близких. Вечером, прийдя в синагогу, я с удивлением обнаружил, что нормальный ход б-гослужения нарушен. Раввин (и мы за ним, нечего делать) читает надрывные покаянные молитвы (хотя никто из близких прихожан не пострадал), взывая ко Вс-вышнему и прося его о милости, раскалывая синагогальную тишину звуком шофара. У меня отлегло от сердца – все-таки есть еще нормальные люди. Быть может не все потеряно. Есть люди, не интересующиеся в такой день платьем за двадцать два франка.

Несложная мысль о том, что живая собака лучше мертвого льва прививается легко. А вот продолжение стиха забывается: живой знает, что умрет, и именно это знание отличает его от мертвого. Закрываясь от ужаса террора суетой, мы умираем еще при жизни. Шахид в таком случае, дергая за веревочку пояса со взрывчаткой, фиксирует уже случившееся.

***

Современное нам израильское обшество представляет собою механическую смесь двух социумов: старого народа с неправдоподобно длинной исторической памятью, запечатлевшей в мельчайших деталях подробности жертвоприношений в Храме, сгоревшем две тысячи лет назад, и народа молодого историческая память которого исчисляется в лучшем случае десятилетиями. Как сказал бы физик мы имеем дело с двумя подсистемами с сильно отличающимися друг от друга временами релаксации. Естественно и реакции подсистем на внешнее возмущение - различны.

Я недавно прочитал о том, что дети до определенного возраста вообще не упорядочивают события во времени. Это хорошо согласуется с моими наблюдениями: ребенок очень часто вместо «завтра» говорит «вчера». Это не случайно: у него еще не выработалась линейная память. Как утверждают психологи она начинает доминировать в период полового созревания, и с годами закрепляется. Взрослый отличается от ребенка не в последнюю очередь именно такой упорядочивающей памятью.

Сегодняшний светски ориентированный израильтянин, как правило, потомок тех, кто всеми силами, осознанно и целенаправленно пытался отшибить историческую народную память. «Еврейское прошлое – это то, что надо забыть навсегда, что следует разбить вдребезги, чтобы оно больше ничем не напоминало о себе. Носителем такого отношения к еврейскому наследию является современная израильская литература … В произведении популярного прозаика Хаима Хазаза …описано заседание правления некоего хозяйства, символизирующего весь коллективистский ишув. Это заседание использует товарищ Юдка, чтобы огласить на нем свое заявление: «Я хочу сказать, - встряхнулся Юдка и начал тихо, - что я против еврейской истории. Я требую, чтобы наших детей не обучали этой истории! Какого черта лысого мы должны учить детей сраму наших отцов? Я бы просто сказал им: «Ребятки! Нет у нас никакой истории … Урок отменяется, бегите играть в футбол» (Профессор И.Х. Иерушалми, «Захор»).

Юдка может спать спокойно. Его внук не знает никакой истории, и с футболом в Израиле тоже все в порядке. И ведет внучок себя (будучи уже в зрелых летах) по-детски, для него существенно сегодня. С вчера и завтра он еще плохо справляется. О послезавтра и говорить не приходится.

***

К сожалению в терминах индивидуального сознания нам не объяснить загадочной терпимости израильского общества к террору. Придется потолковать о сознании общественном. Террор прочно утвердился в качестве факта общественного сознания. Недавно в одной очень недурной английской книге я наткнулся на анекдот, начинавшийся так: «поймал террорист трех врачей и говорит им…» Не так уж важно, что там сказал террорист, важно, что в благополучной Англии террор взошел в анекдоты, а я думаю анекдот лучше всего отражает весомость явления в коллективном сознании.

Оно и вообще загадочно – сознание общественное. Весьма далекий от забот иудейских европеец в конце прошлого века был лично, персонально озабочен судьбой невинного еврея Альфреда Дрейфуса. Тот же европеец с совсем небольшой расстановкой во времени благословил мировую войну, закончившуюся в сорок пятом тем, что Европа заметно обезлюдела, а европейское еврейство потеряло шесть миллионов человек.

Вчера израильтяне совершенно искренне горевали по каждому убитому, а сегодня полусмирились с восемьюстами жертвами террора и готовы хоронить тех, кто на очереди. Юрий Левада, обсуждая социологические последствия разгрома российской империи, сказал недавно следующее: глядя на Россию, кажется, что с людьми можно сделать все что угодно. Это неверно. С ними можно сделать лишь то, на что они внутренне согласились. У меня нет ни грана снобистского презрения к обывателю, уставшему от воя сирен полицейских машин и амбулансов. От ужаса жизни можно защититься чем угодно, в том числе и платьем. В конце концов, это он, обыватель, а не аристократы рождения и духа, исхлопотал цивилизованному человечеству достойную жизнь. Но сегодняшняя израильская реальность становится понятна, если мы вникнем в главный ее фактор: израильтяне готовы терпеть все, лишь бы не пострадал европейский уровень жизни, достигнутый в стране.

Вот ежели произойдет резкое, обвальное снижение жизненного стандарта, тогда будет сметено любое правительство. Это прекрасно понимают и политики. Сложился общественный договор: до тех пор пока Зигетт в Рамат Гане и Герцлии живет так, как будто интифады нет, правительству можно не суетиться. Вероятность разбиться на машине в конце концов не больше вероятности разлететься на клочья в терракте, но мы же не продаем наши автомобили, не так ли? Я думаю, палестинцы были поражены готовностью израильского общества к введению налога на жизнь при неизменности налога на доход. Приятно было бы назвать эту готвность стойкостью народного духа, но вернее отнести на счет душевного отупения.

Довольно скоро выяснилось, что страдает и доход. Начала рушиться экономика, пришлось принимать меры - менять Арафата на Абу Мазена. Казнь Дантона и Кутона, замена Ягоды Ежовым, Ежова Берией, всегда радуют обывателя: вот теперь дела пойдут совсем по-другому, появился повод для сдержанного оптимизма. Настали времена самые сладостные: предвкушение рая – слаще самого рая.

К сожалению, за большим террором всегда следует большая бойня, Робеспьеру наследовал Наполеон, революционному террору конца Х1Х начала ХХ века – мировая война. Историки бодро объявляли каждую такую бойню последней, по поводу Первой Мировой, продолжая недоумевать по сей день: да как же она началась? Неужто в самом деле из-за семи пулек в Сараеве? Как-то позабылось, что до сараевского убийства, были убиты два русских царя, президент Франции Карно, жена императора Франца-Иосифа, тьма министров и попавшихся под горячую руку прохожих.

Всякий раз террор находил какое-то извращенное но непременное оправдание в глазах интеллигенции. По отношению к Французской Революции в цивилизованной Европе по сей день отношение неоднозначное, с одной стороны террор, конечно, не вполне политически корректен, но с другой стороны - Декларация Прав Человека. Об отношении к большевикам я и не говорю, чего ж тут удивляться европейскому сочувствию шахидам?

Террор, не решая никаких проблем, обесценивает человеческую жизнь. Никакой Абу Мазен не сможет превратить арабское общество в индустриальное, а тем более постиндустриальное. Это смогут сделать цивилизованные страны, восстановив колониальную систему. И чем скорее тем лучше. Можно было заметить, что к США в Иракской войне присоединилась странная кампания – Англия и Испания – обе, славны своим колониальным прошлым. Будем надеяться, что и будущим. Но оставим империям их имперские дела, евреям необходимо выйти из охватившего их душевного ступора. Нужно сделать то самое тяжелое усилие, удавшееся все таки Цинциннату в Набоковском «Приглашении на казнь», и оторвать голову от плахи.

Израиль – демократическая страна: правительство, примирившееся с террором, не имеет права на существование. «Защитная стена» показала, что с террором можно эффективно бороться, если только наплевать на километры пленки, изведенные на очередной «Дженин-Дженин». Эта борьба может занять десятки лет и сопровождаться падением уровня жизни. Будут и жертвы. Но эта та цена, которую я готов заплатить. А вот запивать чайком булочки «бедная девушка» я не готов.
----------------------------------------------------------
*Во власти памяти превратить жизнь человека в рай или ад. В эпоху Возрождения были популярны так называемые театры памяти: специально организованное пространство, способствующее лучшему запоминанию и тренировке памяти. Полагают что круги дантова ада и рая построены по образцу театра памяти, да и шекспировский театр «Глобус» был построен по тому же принципу.

"Вести", 16.10.2003

<< К списку статей Э.Бормашенко На сайт "Хроники Иерусалима" >>

Hosting by