М.Гила

Две свечи

(храни и помни)

Она родилась в городе цветущих акаций, оправляющемся от войны. Евреи возвращались туда, где жили когда-то их родственники, взятые в гетто из своих домов не без помощи благожелательных соседей, которые теперь упоенно рассказывали уцелевшим, как выглядели их родители и супруги перед уходом, что говорили, и кто что из вещей забрал.

Лена помнила, как приехала из Москвы дочь тети Муси, маминой соседки – искать следы своей семьи. Эта женщина была еще молодая и красивая, но вся седая. Рассказывали, что она поседела за одну ночь, когда ей сообщили, что мама и сестры погибли. Она еще не знала, как они гибли… евреи… как запихивали их в шахтерские печи деревообразные румыны и сжигали заживо в Слободке. Когда, будучи чуть постарше, она стала узнавать подробности, то не могла заснуть почти неделю. Мама отпоила ее валерьянкой, но кошмар остался с ней. Читая книжку про Урфина Джюса и деревяных солдат, она представляла себе румын с деревяными лицами и печками в руках. Целая армия в ее воображении шла на евреев, выгонять, сгонять, сжигать, ать, ать… звонко стуча деревяными каблуками по мостовой.

Каково же было ее внутреннее возмущение, когда, по приезде в Израиль, где, подспудно надеясь избавиться от кошмара, она приготовилась увидеть еврейскую идиллию, в первый же Шаббат, выйдя из своего караванчика погулять на травке, она увидела на этой долгожданной еврейской травке толпу румын. Румыны гоготали, обливаясь потом, и пили пиво. Они только закончили гонять в футбол, вполне наслаждаясь отдыхом на Святой Земле. Еврейские детки, для которых предназначалась травка, давно сбежали на другие площадки, подальше от деревяных солдат. Сосед по каравану, еврей из Молдавии, вынес им мамалыгу – закусить пиво. Деревяные солдаты накинулись на тарелки, разбрасывая желтую кашу по зеленой еврейской травке. Лена заплакала. С соседом она больше не разговаривала.

В городе Лены было много пороков: много крика, много вранья и ругани. Не было только одного – равнодушия в нем не было никогда. Столько, сколько написано про Ленин город, нет ни про какой другой. Стихи, полные любви, рассказы, начиненные перцем, песни, от которых щемит сердце. Но если кто не любит этот город – он его ненавидит. Никого он не оставлял равнодушным. Такая уж выросла и Лена. Настоящее дитя своего города. Ее можно было или любить, или ненавидеть, потому что она сама не могла иначе.

* * *

Он родился в городе, где всегда весна. Весна была на улице, весна была на лицах его жителей, весна была в белозубой улыбке матери, в полном счастье, разлитом в доме, где он рос. Палисадник его в любое время сверкал изумрудно-зеленой травой, изредка перемежающейся пятнами цветов, а в самом доме всегда гулял ветер, который Бен так любил. Он всегда любил весенний ветер, где бы не встречал его: в доме, на море, или на крыше своей школы, когда он сбегал с уроков и залезал туда, откуда можно было смотреть на море. На многие вещи с детства он любил смотреть со стороны, в том числе и на людей.

* * *

Когда ей было шесть лет, она шла мимо песочницы во дворе, прямо напротив туалета. Соседская Галка прыгала через скакалочку. Галка ей патологически не нравилась, но она не понимала, почему. Остановившись, девчонка посмотрела на свои прыгалки, потом – исподтишка – на Лену, и обиженно протянула как бы в воздух: «Фу, еврейская скакалка». Лена не поняла, к кому это относится. Она подумала, что это ругательство. Скакалка, какая бы ни была, тут же запрыгала по Галкиной спине, а Лена побежала за ней следом. Обе плакали. Одна – от боли, другая – от возмущения.

Когда Лена вернулась домой, спросила бабушку: «Что такое «еврейская»?»

Евреи, это мы. Есть разные народы. Есть украинцы, греки, русские. А мы евреи.

А я девочку побила. Думала, она ругается, - расстроилась Лена.

Бабушка задумчиво покачала головой, словно бы говорила «Не расстраивайся, ей не повредит». Так прошел первый опыт национального самосознания.

* * *

Бен различал людей на 4 группы по принципу: для кого что главное в жизни. Первая группа хотела только получать, и не стеснялась этого. Не важно что: еды, денег, женщин, лишь бы побольше. Этой группе не важно было, что о них думают другие. Бена всегда забавляло, что эти люди заговаривают с ним, как с единомышленником, и уверены на сто процентов в том, что он разделяет их взгляды.

Вторая группа людей в классификации Бена зависела от общественного мнения. Эти люди готовы были отказаться от сиюминутных благ, таких, как еда, деньги или женщины, во имя доброго имени, почета и уважения. Но Бен понимал в глубине души, что на самом деле они добиваются того же самого, только другим, окольным путем; ведь тот же почет и авторитет принесет им и деньги, и прочие жизненные удовольствия, но просто они будут не добиваться их в поту и пене, а «заслуженно получать». Бен мог слушать таких людей, а к таким людям относились и его родители, и вообще большинство его окружения, он мог даже кивать им, выражая понимание их мотивов, но в глубине души он думал: «Вы врете! Зачем вы все врете?»

К третьей группе Бен относил людей духовного поиска, или, вернее, «ищущих духовный покой». Этим, действительно, не нужны были удовольствия этого мира, они мечтали о слиянии с вечным. Это могли быть баптисты или буддисты, или просто не принадлежащие ни к какой религии, но стремящиеся уйти от этого грешного бездуховного мира люди. Бен симпатизировал им, но зачастую он спрашивал себя, не нарушают ли они чужой покой, достигая своего совершенствования? Готовы ли они на самопожертвование? Или на пожертвование своим душевным покоем? Не всегда он мог положительно ответить на свой вопрос.

К четвертой группе Бен причислял себя. Просто он чувствовал, что не относится к первым трем. Как охарактеризовать эту группу, он не знал. Он думал, что должен сделать что-то для людей, но не знал, что. Он понимал, что уходом от мира нельзя обрести покой, ведь не создал же Творец мир для того, чтобы от него удалялись. Людей, которых он мог бы включить в свою группу, он не знал. Может быть, если бы он был знаком с Леной, включил бы Лену. Но Лена жила в другом поколении и на другом континенте.

* * *

Время, когда Лена росла, было тяжелое, голодное. Продукты получали от работы, «продуктовые заказы» были. Родители часто ссорились. Лена всегда боялась, когда слышала из своего уголка, где она спала за шкафом, что они ругаются. Обычно мама ругала папу, если он поздно приходил от своей сестры. «Как они относятся... Как ты к семье относишься? Кому она помогает?», - слышала Лена обрывки фраз, долетавшие до нее с маминым обиженным голосом. Лена боялась, что папа уйдет, и молилась Г-споду, тайно в подушку, чтобы мама успокоилась, и перестала бы говорить так плаксиво.

Ее спасением были книги и море. Когда в школе не ладилось, и какой-нибудь дурацкий мальчишка обзывал ее, или учительница выгоняла ее из класса за нелицеприятные вопросы, она шла к морю и поверяла ему все свои неудачи. Оно было ее другом, который всегда мог выслушать, и даже посоветовать. Просто надо было уметь сквозь шум волн услышать его советы.

Но главным советчиком и ответчиком была для нее книга. Лена рано научилась читать, и уже в четыре года читала вывески, поражая окружающих. Еще бы, пицкеле малая, а читает: «пиво-воды». Когда Лена ходила в первый класс, мама с папой допоздна работали.

Лена сидела одна дома и читала книжку про Ленина. Она хотела понять, почему он такой великий. Один отрывок из книжки она запомнила надолго, наверное, на всю жизнь. Когда мама Володи Ульянова моет его в 4 года, она вдруг замечает, что на нем нет крестика.

«Креста на нем нет», - как в народе говорят. Мама ему ничего не делает. Лена прочла это место, потом вернулась к нему еще раз. Она не могла понять, чем ей мешает этот рассказ. Когда она стала старше, она пришла к убеждению, что это мама Володи виновата в том, во что он превратил страну. Надо было надавать по заднице, думала Лена. Если бы можно было вернуться в ту реальность, стать мамой Володи Ульянова, нашлепать его как следует, чтобы не выбрасывал крестики, и этим спасти миллионы людей, спасти русскую культуру, да и евреев заодно! Желание спасать людей с возрастом росло и крепло в ней.

* * *

Когда в автомобильной катастрофе погибла его мать, улыбка сошла с его лица, и улыбки весны, окружавшие его, стали раздражать Бена. Он хотел увидеть маму во сне, поговорить с ней, но она не приходила. Он видел ее иногда на улице, как будто она садится в машину, но, когда он подбегал к этому месту, машина уже уезжала вместе с «мамой». Он слышал ее голос в шуме волн, когда сидел на берегу, или на крыше, как он любил, подставив лицо вечновесеннему ветру. Она не звала его, нет, но говорила ему, чтобы он не боялся смерти. «Смерти нет», - шептал ему ветер маминым голосом, - «есть только море».

Потом он встретил ее. Она была похожа на маму, но не похожа на остальных людей. Бен не смог ее классифицировать, он решил, что она из его группы. Бен влюбился.

Теперь они вместе сидели на крыше, Бен читал ей стихи. Стихи про ветер, море, маму. Они не были очень хорошие, но это были честные стихи. Он писал их потому, что они рождались и жили в нем, а не потому что он хотел писать, как другие. Бен сначала боялся дотронуться до нее, но когда это произошло, он почувствовал, что изменился. Он вдруг стал таким, как те люди, из первой группы. Те, что хотят все время и побольше. Он начал хотеть. Мир его изменился, мир покатился в тартарары.

* * *

Отец ушел, когда Лене было 13. Жизнь стала налаживаться. Мама получала приличную зарплату. Теперь они жили втроем: мама, бабушка и Лена. Бабушка зажигала 2 свечи по субботам и ничего не делала. Когда Лена была маленькая, она не понимала, как бабушка может ничего не делать. При отце она стеснялась спрашивать, но теперь они все время были одни, и бабушка стала много рассказывать Лене. «Две свечи, - говорила она, - два качества: хранить и помнить». «Что помнить, бабуля?» «Что мы евреи». «Разве это можно забыть?» Бабушка грустно смеется: «Ой Леночка, сколько иден хотели бы это забыть…»

Лена решила вместе с бабушкой не работать в субботу. Она не пошла в школу. Вернувшаяся с работы мама застала ее в постели посредине дня. «Что случилось, Ленуся, ты заболела?» «Мы евреи» - гордо ответила Лена из-под подушки. «Евреи в субботу отдыхают». «Сейчас ты у меня отдохнешь!» – визгливо и беспомощно закричала мама. «Мало нам деда, ты тоже в Сибирь хочешь!»

Лене никогда не говорили, что дед сгинул в Сибири за свои убеждения, она знала только, что умер. Теперь Лена хотела отомстить за деда проклятому режиму: Сталину и Ленину, и всем, кто был потом. Она искала пути мести, и нашла. Через несколько лет Лена вступила в «группу», где ее прежде всего научили осторожности и нюху на гебушку, а потом дали распространять самиздат.

Лена боролась за свободу слова, полагая, что если народ не будет знать истину – с ним не о чем будет дальше разговаривать. На работе, в поликлинике, куда она попала после медучилища, к ней относились снисходительно, но не злобно. «Идеалистка» - имя, которое прилепилось к ней, оно выражало скорее самооценку «неидеалистов», которые ни разу не преминули обратиться к ней за заменой на ночное дежурство или остаться на сверхурочные, или еще сделать что- либо, не любимое никем. От Лены никто не получал отказа, она рада была помочь людям, но и от людей она ждала того же. В этом и была ее ошибка.

Через год работы в поликлинике Лена вдруг обнаружила, что не разговаривает и не здоровается почти с половиной сотрудников. Как это могло случиться, она не понимала. Если бы бабушка была жива, она бы объяснила Лене, что от людей, тем более от гоев, не следует ждать добра и справедливости, ведь это качества

Б-га, а вовсе не людей. Но бабушки уже не было с Леной.

Зато в «группе» она пользовалась уважением, хотя и там успевала поругаться, но по делу. Лена брала на себя самые трудные задания, в частности, убедить кого-то вступить в борьбу. Как ни странно, в обыденной жизни не отличаясь покладистым характером, при выполнении заданий она находила подход к любому, хорошо понимая человеческую психологию.

* * *

Однажды во сне ему приснился кран с водой. Он открывал его и пытался пустить теплую воду, но никак не мог поймать нужную температуру. Из крана шел или кипяток, или ледяная струя. Потом он хотел выбежать на улицу, но там был пожар, языки пламени своим жаром закрывали глаза, закладывало уши и нос от гари, чувствуя этот запах, он снова убегал в дом, и пытался выйти через кухню, но там нельзя было сделать этого из-за потопа. Возле кухонной двери стояли лужи и лило, как из ведра. «Как это может быть, - подумалось Бену, - ведь с другой стороны такая сушь!» «Это путь царей…» наконец услышал он мамин голос и …

«Каких царей? Мами!» закричал Бен между сном и явью, и почти физически почувствовал, как мамин голос снова удаляется от него. Тогда он впервые заговорил с отцом о своем еврействе. Само еврейство как национальность мало волновало Бена, оно не соприкасалось с его классификацией человечества. Но, познав желание, он подспудно почувствовал, что оно все растет и растет в нем с такой силой именно потому, что он еврей.

«Оставь ее, не приводи в дом», - сказал отец, хотя Бен спросил его совсем не об этом. Но отец был мудрый человек, хотя и хмурый. С тех пор как мамы не стало, ветер гулявший в их доме, присмирел, притих, и дом их стал закрытым, таким же, как отец.

В человеке есть два начала, понял Бен. В еврее злое начало может очень усиливаться и превращаться во всепожирающий огонь. Это то, что он сейчас чувствует, и это разрушает его. Поэтому Б-г дал евреям Тору – вечный источник. Только он может погасить огонь живой водой. Но огонь желаний делает воду теплой, поэтому Тора не может существовать без живого еврея.

Бен заинтересовался. Он подумал, что настоящие евреи – это и есть та самая четвертая группа, которую он не мог найти. «А для чего мы, евреи, живем на земле?» - спросил Бен.

Отец долго молчал. «Я знал, что ты задашь этот вопрос. Мне бы не хотелось на него отвечать, но надо: евреи должны учить Тору. Я избрал другую дорогу, сынок. В этом беда». Отец улыбнулся как бы в себя и погрузился в молчание. Бен понимал, что он вспоминает о маме. Может быть, если бы отец избрал другую дорогу... но об этом Бен боялся даже думать.

* * *

Лена зачастую понимала других людей лучше себя. Сама про себя она никогда не знала, какие силы в ней есть. Она могла хладнокровно выдерживать допросы в гебушке, когда их начали таскать за диссидентство. Она могла спокойно голодать неделями во имя правды и справедливости, но иногда в ней вспыхивал всепожирающий огонь. Он мог вспыхнуть от счастья и от радости, он мог вспыхнуть от стыда и беспомощности, но чаще всего - когда Лена не могла не возмутиться несправедливостью.

Однажды Лена ехала в трамвае, во втором вагоне. На первом сиденье расположился пьяный мужичок и, будучи под градусом, начал поносить «недобитых в войну евреев». Кто-то вяло предложил ему заткнуться, но особой реакции на его матерные перлы не последовало. Пассажиры были усталые под вечер, а может, и одобряли мужичка в душе. Маршрут был долгий, народу много. Лена пыталась начать читать, даже достала свой самиздат, который обычно носила в кейсе. Но ругательства мужичка не давали ей сосредоточиться. На какой-то момент она увидела «деревяных солдат», и в ней вскипел огонь. Лена, не понимая до конца, что она делает, прошла весь вагон, вежливо спрашивая, не позволят ли ей пройти, приблизилась к мужичку и заехала ему со всей силой кейсом в морду. Морда стала красной и потекла. Кейс был со стальными уголками (и теперь Лена поняла, зачем вообще она его купила). Мужик протрезвел и вышел. На Лену он не смотрел. Вместо него вошел милиционер, который смотрел именно на нее. «На этот раз ее взяли за хулиганство», - констатировала Лена как бы со стороны.

* * *

Они расстались легко, точнее Бен расстался. Он стал свидетелем... нет, он не застал ее с другим, как это бывает в фильмах, он не узнал ее тайной жизни. Просто на улице случайно услышал, как она говорила с подругой. «Эти евреи», - говорила она, и по ее тону он понял, что она никогда не будет среди них, среди евреев. «Зачем тогда все?» - подумал он. «Она не из нашей группы, прав был отец».

Он решил искать евреев, чтобы «сделать воду теплой», он пришел в ХаБаД. Других настоящих, или, как он называл их про себя, «идеальных», в их городе не было. Хабадники, как это у них заведено, приняли его тепло и весело: наложили тфилин, дали выпить. Он стал ходить на молитвы и учить Танию с ребом Ицхоком. Учить Танию ему нравилось, и он впервые в жизни почувствовал, что кто-то понимает мир и людей, как и он. А главное – его могли выслушать. Правда, выслушав его теории, реб Ицхок всегда говорил, что считал Ребе по этому вопросу, и хотя мнение Ребе не всегда совпадало с точкой зрения Бена, он был счастлив. Очень скоро его увидели в черной шляпе и пиджаке. В таком виде ему уже неловко было cидеть на крыше. Бен почувствовал, что стал взрослым.

Отец же, может и сожалея об этом, но шел по другому пути. Он как будто ничего не мог сделать с собой. Скоро в доме появилась женщина с двумя огромными собаками. Собаки сторожили дом, и в доме стало затхло. Ветер перестал появляться совсем, и Бен перестал появляться в доме.

Вскоре он решил уехать, как советовал ему реб Ицхок, поближе к Ребе. Ребе уже не было в живых к тому времени, под близостью понималась близость к его могиле, но реб Ицхок утверждал, что все равно... влияет. Так очутился он вскоре на берегу другого моря. Он начал учиться в иешиве и работать в одной из фирм по ремонту компьютеров. Директором фирмы тоже был хабадник. Бен чувствовал, что он поплыл по течению, что впервые в жизни не одинок. У него есть единомышленники, он часть большой, очень сильной, и как он думал поначалу, той самой, идеальной, «четвертой» группы. Бену сделали шидух, и он, наконец, сумел воспользоваться всепожирающим огнем, как положено еврею, найдя «путь царей». Жена его была хабадница во втором поколении. Ее родители сделали «тшуву» еще при жизни Ребе, и она много рассказывала, как она была у Ребе, что он сказал, как посмотрел. Жена его считала, что Ребе не умер, а скоро вернется в этот мир в качестве машиаха. Каждый раз, когда возникала хотя бы небольшая проблема, она писала письмо Ребе, засовывала его в шкаф со «святыми посланиями», дрожащими руками выискивая ответ. «Почему бы ей не посоветоваться со мной, а не со шкафом?» - думал Бен. Он сначала снисходительно посмеивался над ней, потом это начало ему надоедать.

Так же стали утомлять его бесконечные фарбренгены до глубокой ночи, после которых надо было вставать на работу с тяжелой головой. Он стал чувствовать себя инородным телом, смотрящим как бы со стороны на все, что происходит. Приятное чувство принадлежности стало исчезать, и это пугало его, так как образовывалась пустота в душе. Он хотел понять, что же ему мешает. Ему казалось, что это какое-то «дежа вю», особенно ощущение усиливалось во время выкриков детей, когда они кричали отрывки из Торы, или во время молитвы, когда выкрикивали здравицы Ребе.

Однажды после урока о перевоплощениях душ он стал думать о себе: почему его душа послана в этот мир и не находит здесь покоя. Ночью ему приснился странный сон. Он видел могильные холмы в просторном, прохладном месте, где гулял ветер, много ветра. Очевидно, в степи. Он бежал по этой степи, но это был не он. Это был шаман. Шаманом был он, Бен, и он чувствовал себя хорошо и привычно в этой роли. Он бежал к одному из холмов. Там вокруг могилы зажигались костры и суетились люди. Он на бегу внедрился в толпу, и толпа закружилась вместе с ним. Он продолжал бежать вокруг могилы, люди бежали за ним, но на небольшом отдалении. Раздался звук бубна, он и бегущие вместе изменили темп. Люди выкрикивали что-то ритмичное, и неслись вслед за ним в бешеной пляске. Шаман начал камлание. Он крутился вокруг своей оси, переодически падая на колени, качаясь все быстрее и быстрее, то припадая к земле, то устремляясь к небу в прыжке, который ( он знал это) только он умел выплонить. В момент прыжка люди вскидывали к нему головы, потрясали руками в однотипном движении, как будто угрожая кому-то, и кричали. Что именно они кричали, Бен сначала не слышал, но он знал внутренним знанием, что это древние слова, те самые главные крики, на которых построено его служение. Сам Бен не кричал, он следил за дыханием во время прыжков, и в глазах его мелькали лилово-серые холмы, которые лизал рассвет: то вверх, то вниз, то вверх, то вниз. Крики нарастали все сильнее, лица становились все белее, как будто всю животную силу, силу земли они вынимали из себя и вкладывали в этот крик. Бен остановил прыжки и стал кататься по земле.Теперь он видел белые лица и вскинутые руки снизу. Тогда-то он услышал знакомые слова. «Той-ре! Ци-ва! Ла-ну! Мо-ше! И закружились в танце угрозы: «И-хье адонейну, морейну ве-рабейну»- скорее, скорее, назло всем врагам, ритм, все ускоряясь, забирал с собой слова....

Бен проснулся.

На следующее утро он пошел на работу без кипы. Он понял, что в этом мире ему суждено одиночество.

* * *

С Леной случилась банальная любовная история, которая столь часто случалась с женщинами ее города и всей страны. Он был женат. Он и сейчас женат. Полюбив его, Лена сразу полюбила всю его семью, взяв в сердце и жену, и ребенка. Она, конечно, знала, что делают в таких случаях женщины ее города и даже всей страны, но это было не для Лены. Когда ей говорили «отбить», она пожимала плечами: «отбивают шницели». Лена не понимала, кого надо бить, когда всем так хорошо. Она обожала его сына, и ей даже в голову не приходило, что она может сделать что-то, чтобы разлучить их. Лена понимала, что такое настоящая любовь, не так, как в кино, а так, как говорила благословенной памяти бабушка. А бабушка говорила, что любить – это не забрать себе, а сделать для другого. И Лена была готова сделать все, что угодно для всей его семьи. Она делала массаж мальчику, когда он восстанавливал ноги после травмы. Она приходила помогать готовить его жене на все праздники. Она помогала ему составлять документы о правах человека, потому что он был стратег по натуре и знал, что делать, но не всегда знал, как. И тут на помощь приходила Лена, потому что она любила писать и умела находить слова, и их тандем был удачен в деле их борьбы...

Так жила она годы, и уже все говорили, что надо бы тебе родить ребенка, пусть без мужа, вон все рожают без мужа... Но Лена не хотела ребенка-безотцовщину. Лена не хотела ребенка от кого попало. Лена любила... время прошло.

Лена думала, что люди мало понимают в чужих отношениях... и что чужие отношения никого не волнуют... И опять она ошиблась в людях...

Они не только все видели, но иногда и говорили, эти люди. Может быть, сказали что-то его жене. Может быть, ей, жене, не понравилось в какой-то момент, что шепчутся у нее за спиной. В какой-то момент началось отчуждение. Праздники стали справляться без Лены, в узком семейном кругу. Мальчик вырос и стал заниматься спортом. Ему и с родителями-то некогда было общаться, не то что...

Он отводил глаза. Он больше не просил ее помощи в реферировании. Ему было неудобно.

Лена не могла снести его неудобство, это было сильнее ее. Она перестала ходить в «группу».

К этому времени началась перестройка. Евреи стали уезжать в Израиль. Лена очень радовалась новым временам, и у нее сразу стало много дел. Она помогала набирать детей в еврейские школы, она помогала евреям собирать чемоданы, она выясняла по всевозможным каналам, что делать, если утеряны документы, она бегала учить иврит и покупала книги по традиции. Лена очень хотела уехать сама, но у нее как-то не стало совсем времени подумать о себе.

* * *

Жена ушла от него, когда поняла, что это серьезно, то есть через неделю. Хабадное семейство ее родителей не дало ему ( коферу) присутствовать на брите, и он только потом, через знакомых с работы, узнал, как назвали его сына.

С работы его тоже скоро уволили, но зато взяли в другую фирму. Там хозяин был гой, с ним никаких проблем не было. Бен остался жить в Нью-Йорке – городе Дома и Могилы, но стал работать по субботам. Бену очень хотелось поговорить с отцом, потому что он чувствовал, что им теперь по дороге. Он становился все более похожим на отца, все более замкнутым и хмурым, но говорить по телефону о таких вещах он не мог, а ехать было тяжело, накладно, да и не хотелось.Тяжело ему было видеть родительский дом.

Так прошло четыре года.

* * *

Уже все были в Израиле: и мама, которая успела там выйти замуж и звала Лену, и папа, который репатриировался со своей второй семьей, подруга Дина, которая «шевствовала» над ее мамой по праву старожилки, многие борцы из «группы». Все они писали и звали, и обещали. Израиль манил Лену, она хотела побывать в Иерусалиме, о котором они столько говорили с бабушкой, но увы...

Дела, дела, Лена была просто закручена. То она выясняла, какие нечестные люди взяли кошерное вино, присланное для еврейской школы. Лена обежала пол-города, провела настоящее расследование, но нашла-таки! То она должна была пристроить старушку, которая жила одна, но очень хотела в Израиль. Одна она ехать уже не могла, но готова была отдать свою пенсию семье, которая ее вывезет. Лена нашла такую семью, Лена даже была уверена, что взамен за пенсию они будут о старушке заботиться. Лена по-прежнему хорошо думала о людях.

* * *

Этих ребят он увидел на улице, на демонстрации против политики Израиля. Его удивило, что евреев может волновать политика Израиля. Второй его мыслью было, почему же он раньше не думал, что политика Израиля только и должна волновать евреев. Он сразу понял, к какой группе они принадлежат: молодые, веселые, упорные, с умными глазами. Он долго стоял в стороне, слушал лозунги, не подходил, как другие прохожие, расспрашивать, но прислушался. Море и ветер снова запели в его голове. Он поднял оброненный плакат с картой Израиля, и бережно понес его вместе с ними.

Он снова стал общаться с евреями, и понял, как ему не хватало этого общения, уроков Торы, строгих рамок заповедей. Кипа снова оказалась на его голове, работа осталась в прошлой жизни. Но он не тосковал о работе. Он хотел теперь уехать в Израиль.

Бен знал, что его ждут трудности, как многих последователей Рава – мстителя. Он познакомился с другим Ициком, которого израильские власти вынудили уехать из Святой Земли за слишком еврейские идеи. Он слушал рассказы Ицика, он сочувствовал всем сердцем его делу, но иногда не мог ничего сказать. И снова он чувствовал, как закипает в его душе всепожирающий огонь, он рвется наружу. Ему хотелось что-то сделать, показать неразумному израильскому правительству, доказать...

Но Ицик, который понимал его чувства, учил его сдерживаться и объяснял, что для борьбы за Землю ему надо учиться, учить Тору и язык, быть хорошо подготовленным интеллектуально и готовым душевно. Через год после той демонстрации Бен уехал в Иерусалим.

* * *

Пока мамины письма касались ее новой семейной жизни в маленьком караванчике в горах, пасторальных описаний прогулок с новым мужем, Лена особо не реагировала. Но в последнем письме мама описывала политику Израиля, и что их собираются выселять. В ее письме послышались снова плаксивые нотки, а Лена почувствовала запах гари, как когда-то в детстве, в Слободке, и начала собирать вещи. Теперь она знала, зачем она едет: помогать евреям добиться правды: ведь если народ не знает правды, с ним не о чем разговаривать. О том, что еврейский народ получает ложную информацию из официальной прессы, Лена догадалась не только из маминых писем, но и из разговоров шалиахов, среди которых были носители еврейской идеи, еврейской правды.

Лена поставила себе цель, как когда-то в «группе», идти до конца, голодать, устраивать демонстрации протеста, рисковать жизнью, но добиться правды для народа. О том, что народ не всякую правду хочет знать, Лена даже не и мысли не допускала. На Святую Землю приехал борец.

* * *

Рекомендательное письмо Ицика помогло – открыло ему двери многих семей в Иерусалиме. В первый же Шаббат он почувствовал себя как дома. Запах чолнта разносился над маленьким садиком, а подсветка под цветами давала всему происходящему волшебный оттенок. Бен чувствовал себя как в сказке, он даже не мог говорить. Хозяева хотели расспросить про Ицика, и про то, что происходит в Америке, но ему было трудно выдавить из себя слова. Слова мешали счастью. Хозяева, очевидно, сочли его замкнутым и невоспитанным, но ему было все равно. Он должен был разобраться в себе.

Многие вещи сразу стали ему ясны – он понял, что это место для таких, как он, для «четвертой группы», а всем из других групп – здесь плохо, это не их место, и они за это мстят. По-разному мстят: кто-то ходит обнаженным по Святому Городу, ездит в Шаббат на мотоцикле вокруг синагог. Ну, это явные мстители. Однако есть еще и тайные, они маскируются – в писателей, журналистов, политиков и т.д. Все они пишут и показывают разное, но он, Бен, знал, что цель у них одна – месть «четвертым». Его поражало, как это большинство евреев не видят этой простой истины.

* * *

Здесь, на Святой Земле, Лена поняла еще острее, как евреи далеки от правды. СМИ скрывают от них истину о Земле, о Б-ге и об их предназначении. Евреям надо открыть глаза, решила Лена. Она, с ее опытом подпольной работы, сможет это сделать. Очень скоро ее стали встречать на демонстрациях, или с плакатами в одиночестве на шоссе. Лена приходила с разными идеями к сильным мира сего, иногда даже так близко, что ее задерживала полиция. А однажды к ней привели психиатра. Но Лену было не сломить. Она должна была открыть глаза евреям. Она не понимала, почему этого не делают соседи – жители ее горного поселка, ведь они хорошо осведомлены о подлости СМИ. Лена все время давала им новые идеи для борьбы, новые аргументы...

Те, кто не понимал ее, незаметно для нее самой становился ей врагом, и она переставала с ним общаться. Но вообще-то поселок она любила. Мама заболела, и у Лены прибавилось забот. Она ухаживала и за другими стариками, и с этого жила. Многие советовали ей пройти курсы и работать по своей специальности, но Лене жалко было тратить на это время. Да она и любила стариков. Они напоминали ей бабушку.

А в Стране все сильнее бушевали вихри – вихри измены и угрозы. Лена чувствовала их кожей. Ей хотелось бежать и кричать: отечество в опасности! Ей хотелось зажечь такую свечу, чтобы евреи вспомнили, что они евреи...

* * *

Бен ( он взял себе теперь имя Барух, в честь Баруха, героя, пошедшего на месть) тоже чувствовал вихри, бушевавшие в стране. Он знал, что это вихри мести... Но он не знал, как объяснить это людям, которые не очень хотят и слушать... На иврите он еще не мог поговорить об этих вещах, а на английском почему-то чувствовал себя косноязычным и замыкался.

Мир иешивы казался ему слишком закрытым, а мир ульпана - перевернутым и мстительным, потому что там не любили «четвертых» - поселенцев, религиозных, правых.

* * *

Лена поняла, что изгнания не миновать, когда услышала о параде гомосексуалистов в Иерусалиме. «Б-г такого не простит», - подумала Лена и стала готовиться к худшему. Она по-прежнему молилась, но в ее молитве уже не было надежды, в ее жизни уже не было прежнего задора. Почти ничего из того, что она писала,не было опубликовано, ее предложения по борьбе за СМИ мало кто принимал всерьез. Она раздумывала о том, какими же средствами можно вернуть народ к правде, но не находила ответа. И тогда она решилась на последнее средство.

Она еще несколько дней ездила на демонстрации, в последней надежде, что евреи одумаются, что погрома не будет, отложат, отменят. Под ложечкой скребло, но умом он понимала, что «нет».

На второй день изгнания она увидела спецназ. Она посмотрела на эти лица: деревяные лица римских солдат. Они гоготали над еврейской бедой. «И в печку засунут» - пронеслось у нее в голове и пахнуло гарью. Как когда-то в трамвае, в ней вскипел огонь души. Она пошла на заправочную станцию и купила бутылку с бензином.

* * *

Никто из «четвертых» не думал, что это произойдет. Они думали, что Б-г сделает чудо. Они молились и постились. Барух тоже молился и постился, но он думал, что для чуда этого недостаточно. По наивности он думал, что чудо делается всему народу, а не его части. «Надо, чтобы весь народ сделал тшуву»,- думал Барух, но не один раввин не призывал к этому. «Надо, чтобы весь народ узнал правду, - проносились у него в голове отрывочные мысли,- если бы Рав был жив, он бы знал, как воззвать к народу...» Но Рава не было, к народу никто не взывал, радио и телевидение хладнокровно показывали кадры изгнания: плачущих девушек, целующих песок, младенцев, отрываемых от матери, ухмылки солдаток, беспомощность евреев, выносящих Тору из проданной и преданной обители...

Ему было очень горько, и не к кому было обратиться. В иешиве обсуждали, можно ли ходить на демонстрации вместе с девушками, а в ульпане учительница явно злорадствовала по поводу «поселенцев». Ей было ясно, что это рано или поздно произойдет. А потом он услышал журналистку, которая смеялась, что армия запаковала все вещи поселенцев, и даже самые интимные. Он почувствовал, что огонь, который молчал последнее время, рвется из него наружу.

* * *

«Пусть, пусть, зато все узнают... евреи, опомнитесь»,- уже чиркнув спичкой, уже ощутив пронзительную боль... «Евреи поймут, что так нельзя!» Двое деревяных накинулись с обеих сторон, бросили ее на землю. Небо, которое только недавно было таким голубым, вдруг загорелось сиреневым огнем.

* * *

Он вышел с урока, потому что не мог смотреть на эту с... «У тебя бы в грязных трусах покопались», - с болью подумал он. Он увидел бутылку в углу двора, подошел, понюхал, и в этот момент вспомнил свой сон. Он выходит из дома, а улица охвачена огнем. «Ну и пусть, - подумал он, - какой тут к черту «путь царей», один раз можно и до конца...» Он подумал, что огонь-мучитель выйдет, наконец-то, изнутри наружу, и ему стало легче от этой мысли. Он написал на асфальте во дворе: «Каане был прав» и вылил на себя бутылку...

* * *

Из разговора двух израильтян 2005 года:

Ты слышал, говорят в интернете было что-то про акт самосожжения.

Йо-у. Не слышал. А как Маккаби сыграли?

"AI&PIISRAEL”, 27.07.2007
Азкара по Елене Босиновой (ז"ל) состоится в пятницу 3 августа 2007 года в 11:00 на кладбище Кдумима

Cайт памяти Лены Босиновой