Наум Вайман

Ловушки морали

Из диалога между премьер-министром Шароном и министром иностранных дел Пересом на заседании пр-ва 29 сентября 2002 года:
Перес: «Из-за этого теперь весь мир против нас».
Шарон: «Мир всегда был против нас».

Перес: «Так может оставим этот мир?»

Мораль

Как заклинание знахарей, без конца звучит в израильских СМИ слово «мораль», как правило в виде упрека или предостережения в адрес правительства и армии: «это аморально», «это недопустимо с моральной точки зрения», «незаконный приказ» и т.д. Солдат, генералов и министров клеймят при этом позорными кличками, вплоть до «нацистов» и пугают «международным трибуналом», «гаагским судом», «участью Милошевича» и т.п. Не в силах победить нас с оружием в руках, враги прибегают к тактике подрыва нашей бойцовской морали, пытаясь внушить нам другие моральные правила, объявляя их «универсальными» и обязательными для всех.

Нет смысла выяснять у служилых пропагандистов попсового универсализма о какой-такой морали они толкуют: гедонической, стоической, натуралистической, марксистской, даосской? Их задача проста: предать анафеме «силу», и прежде всего – силу собственного народа. Мол, где «сила», там и «насилие», которое с одной стороны «бесполезно» (это как бы с прагматической точки зрения: «нет военного решения», «все равно придется сесть за стол переговоров», «в конце концов придется жить вместе» и т.д.), а с другой – вне закона с моральной точки зрения («призыв совести» отменяет призыв в армию /цав мацпун меватель цав шмоне/).

Когда «слабые» хотят уничтожить «сильных», они прежде всего пытаются разоружить «сильных» морально, отождествить силу со злом, а слабость с добром. И тогда акты насилия со стороны «слабых» (например, оголтелый террор палестинцев) становятся актами «добра», а естественное сопротивление им – актами зла.

Это христианский мотив. Греки говорили о благе и добродетели, праведные иудеи – о служении Богу. Христианство же – это еврейская «мстительная хитрость бессилия» /1/. Под маской «универсальности» нам хотят навязать постулаты христианской морали, ригоризм которых давно выродился в притворство и лицемерие. Но у каждого социума своя мораль. И что русскому хорошо, то для немца – смерть.

Универсализм

Каждый, кто решал для себя в России вопрос эмиграции, помнит эти споры: «ехать – не ехать», а если ехать, то «куда». Те, кто в Израиль ехать не собирался, защищал свою позицию тем, что «назначение» евреев, во всяком случае «лучших из них» – служить универсальным ценностям, быть ферментом «человечества» в коммуналке народов, создавать «мировую культуру», а не замыкаться на своей, национальной (непременно «провинциальной»!), не «хоронить» себя в национальной судьбе. (Те, кто оставались в России (речь об идеологии, а не о «быте»), отправляли себя «на переплавку» в мартенах русской национальной судьбы, становясь уже не еврейской, а русской проблемой.)

Выбор «направления» был не географическим, и даже не «историческим», а цивилизационным. Путь в Израиль был путем «принятия мира», возвращением в «лоно природы», в лоно рода, путем самоосознания и самоутверждения. Вся остальная «география» – самоотказом, неприятием самого себя и неприятием мира («на твой безумный мир ответ один – отказ!»/2/).

Избранный народ

Тяжко бремя избранничества («Гетто избранничеств! Вал и ров. Пощады не жди!»...) Одних оно вдохновляет на подвиг служения, а других толкает на попытки избавиться от непосильной ноши.

В истории евреев всегда боролись две непримиримо враждебные друг другу тенденции: тенденция национальной замкнутости и тенденция космополитической открытости вплоть до национального самороспуска, если угодно: правая и левая (ни в одном другом народе не было такой тяги к саморазрушению...). Эта «детская болезнь левизны» естественно искала «идеологическую платформу» для своего стремления «отвязаться от евреев», и пыталась найти ее в «универсальных ценностях» (И. Н. Фридман удачно назвал таких евреев «прорабами универсализма»).

Иудаизм изначально содержал в себе сильнейшую универсалистскую составляющую: веру в Бога Единого, который был не столько национальным Богом, сколько Царем Мира (мелех аолам), заключившим со своим «избранным народом» особый род союза, Завет. Царь Мира дал человечеству единую, «божественную» мораль, дал ее «через евреев», обязав последних (избранничество!) осветить человечеству путь к этому благовестию. И, начиная с пророков, мораль занимает все более центральное место в Учении евреев. (Любопытно наблюдать за левыми «моралистами», смеющимися над верой в Бога, единственного «гаранта нравственного закона» и отстаивающими его заповеди, как Закон, данный всему человечеству.)

Но избранность – это судьба (если угодно, - «генетическое заболевание»), и еврейские «прорабы универсализма», даже стремясь уйти от еврейства, черпали вдохновение в могучей энергетике национальной исключительности, выродившейся у них в «проклятый комплекс мессианства» /3/. И сегодня «на каждом углу» в Израиле можно услышать фразу из Писания, многократно повторяемую как религиозными ортодоксами так и левыми «борцами за права человека»: «лихъёт ор ле гоим», «быть светом для всех народов».

Не вдаваясь в спор об универсализме, готов допустить, что в нем нет ничего дурного, и он таки указывает нам путь в «светлое будущее», речь не о нем. А о том губительном упорстве, с которым «отвязанные» евреи, прикрываясь универсальными ценностями, стремятся к «национальному самопожертвованию», причем «здесь и теперь», немедленно и революционно. Именно этот, «выходящий боком», воистину религиозный фанатизм свидетельствует о том, что подлинным пафосом такого стремления является «исход» из еврейства, освобождение от его невыносимого бремени. (Любопытным примером такой страсти к немедленному обретению культурного единства было изобретение в 1887 году доктором Заменгофом из Варшавы «международного языка» эсперанто.)

Еврейский «универсализм» – это страх погрома и стыд бессилия.

Ресентимент

Большинство израильтян, поддержавших так называемый «мирный процесс», просто склонны были (о, человеческое, слишком человеческое!) верить в то, что «все будет хорошо», «йихйе беседер». Многие из них, уткнувшись в суровые лики фактов, уже раскаялись в своей доверчивости, посчитали себя обманутыми, а особенно мужественные и интеллектуально честные, признались себе в том, что были и сами не прочь обмануться (ах, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад). В этом смысле (в смысле «обманки») истерический крик левых: «Доколе жить нам мечом своим?!» (перефразирующий название книги Моше Даяна) оказался психологически очень точным: человеку легче «уговорить себя» что «все будет хорошо», чем принять суровую «правду жизни». Так и те, кого привозили в Освенцим, предпочитали верить, что они идут в душ, а не в душегубку.

Психологическая дилемма человека в эшелоне на Освенцим, «знающего» куда ведет его этот путь, заострена до предела. Действительность, которую он вроде бы «знает», требует от него сопротивления, требует от него восстания, требует самопожертвования, требует «героизма». Но на акт героизма, восстания и самопожертвования у него не хватает душевных сил! Признаться самому себе в том, что у него нет душевных сил сопротивляться своим убийцам, – это признать себя достойным смерти. Это акт духовного самоубийства, абсолютно разрушительный для самосознания и психики такого человека. Это, фактически, его духовная смерть, даже если физически он каким-то образом останется в живых. (Например, попадет в команду по очистке крематориев и будет ежедневно выгребать оттуда своих сородичей, пока не придет какая-нибудь «армия-освободительница». Кстати, солдаты такой освободительной армии ради него ежедневно жертвуют своей жизнью...) Поэтому человек идет на самообман, он отворачивается от действительности, волевым образом «не признает» того, что «знает». Это тоже требует от него немалого и весьма своеобразного «духовного усилия», усилия, которое я условно назову «верой». Человек знает одно, а верит в другое, например, «знает», что люди смертны, но «верит» в воскресение мертвых. Успешность такого усилия тоже не безусловна и требует определенной «выучки», тренировки в вере. Если говорить о евреях, то их «выучка» в делах веры была и есть самая основательная и эффективная, поэтому им часто удается убедить себя в том, что на самом деле не существует. Подобный самообман происходит и в ситуациях гораздо более «мягких», чем «поезд в Освенцим», его психологический механизм впервые открыл Ницше и назвал французским словом ressentiment, ресентиментом. В качестве «классического примера» такого явления он взял именно «еврейский ресентимент», сделав его «отцом» «иудо-христианской морали».

Немного перефразируя Макса Шелера, который в этом вопросе полностью следует за Ницше, можно сказать, что ресентимент – это самоотравление, механизм самообмана, когда наше бессилие овладеть действительностью мы называем «моральной силой», «запрещающей» нам владеть ею, объявляем трусость праведностью, а бессилие – добротой.

Немного истории

Евреи, обладающие, как утверждал Ницше, «инстинктивной ненавистью к реальности» /4/, создали христианство, моральное учение, возводящее в достоинство непротивление. И евреи всегда были самой последовательной «христианской» нацией, нацией-жертвой, выполняющей всем своим образом жизни (галаха ле маасе) заветы галилейского назорея, нацией, наслаждающейся своей жертвенностью, сделавшей из своей жертвенности быт, веру, «профессию».

Само христианство расцвело именно среди евреев Диаспоры после Великой войны с Римом, одной из величайших войн в мировой истории, войны, которая тремя страшными волнами (66-74, 115-117, 132-135 годы эры Христовой) обескровила, опустошила и окончательно сломила еврейство. И расцвело именно как стремление «отказаться от еврейской судьбы», раствориться, послужить «интересам человечества». С тех пор невозможность национальной государственности, превратившаяся со временем в отказ от нее (и до сих пор две трети еврейского народа продолжают жить в Рассеянии), возведение этот отказа, этого самороспуска в добродетель, превратила нацию в странствующий монашеский орден, охраняемый только тотальной, «расовой» ненавистью христиан. Евреи оказались враждебны как эллинской (языческой, героической) составляющей христианства, так и – соперниками ее «иудейской составляющей». Всеобщая и злобная ненависть христианских церковников к иудеям объяснялась именно тем, что истинными христианами, то есть носителями истинно христианской морали, были иудеи, христианство не принявшие (великий учитель и столб веры Рамбан объяснял запрет поедать птиц-хищников страхом «заразиться» агрессивностью...), не принявшие потому, что иудейство и есть христианство, а вернее христианство и есть иудейство («христианин есть иудей, только во второй, даже третьей степени» /5/ – с точки зрения морали и образа жизни, конечно, а не с точки зрения веры в распятого проповедника, как в Бога. «Заглотив» веру в Воскресение, как наживку, языческое сознание приняло и чужую, чуждую и даже презренную для него мораль: если тебя ударят по левой щеке – подставь правую. Христианство, эта «революция рабов в морали»,/6/ явилось для античного мира культурной катастрофой и настоящим, по единодушному мнению античных интеллектуалов, «моральным падением», безусловно сыграв свою роль и в «падении Римской империи». Христианство было революцией слабых (Ницше считал его «еврейской местью»), революцией, которая захватила души, нарядившись в ризы сочувствия и сострадания, в ризы слабости, объявленной «добротой». Античность не нашла против этого морального яда противоядия.

Эпоха Ренессанса явилась «первым пришествием» античности и возрождением «духа язычества», отрицающего христианскую мораль. «Жизнь отравлена категориями Добра и Зла, вины и заслуги, греха и искупления», писал Спиноза (Этика 1, прибавление), задолго до Ницше осудивший «любые фальсификации жизни, любые ценности, от имени которых мы третируем жизнь» /7/ Эпоха Просвещения и Французской революции стала эрой «второго пришествия» античности, эпохой окончательного антихристианского переворота, когда Церковь была лишена политической власти, морального авторитета и философского оправдания. Начались поиски «духовных альтернатив», которые привели к расцвету философии, науки, и социальных движений. Гнет моральных императивов был свергнут, и настала эра «объективных закономерностей», итог которой подвел Ницше: Бог (христианский Бог) умер. Но параллельно рационалистической «эре прогресса», и как реакция на нее, возник романтизм, тоже стремившийся очистить человека от христианского криводушия, вернуть ему наивный энтузиазм самоутверждения, но опиравшийся на новую мистику «магического идеализма» («Я хочу основать новую религию», говорил Новалис), мистику природы и любви, крови и почвы, воли и стремления к идеалу. Романтизм стал духовным отцом национализма европейских народов. При этом и для еврейства, веками жившего в среде христианской европейской культуры, эта эпоха стала эпохой Эмансипации, и не случайно именно она породила сионизм, как попытку окончательно избавиться от образа жизни и от морали «слабых и гонимых», стать государственной нацией, нацией, задачей которой является не соблюдение моральных «указаний», а выживание в изменчивом мире.

Но сионизм оказался слабенькой струйкой в разбуженном море эмансипированного еврейства. С падением ограничительных оков христианского антисемитизма (который, при всей его ненависти к иудейству, был заинтересован сохранить его в законсервированном виде и в полной изоляции по мифологической схеме Вечного Жида, наказанного за «упрямство» отверженностью и скитаниями) евреи вновь устремились «к выходу», к выходу из еврейства, вновь массами вставали под знамена «разума и прогресса», веря в грядущее смешение народов в рамках рациональной «общечеловеческой культуры».

Но, сколь велик был энтузиазм, столь же тяжко оказалось разочарование. Антисемитизм не только не ослаб, но усилился и ожесточился. На празднике освобождения европейских наций евреям не нашлось места, наоборот, их активное присоединение к интернациональным движениям делало их врагами «крови и почвы» европейских народов (повторяю, что сионизм, положительно встреченный европейскими национальными движениями, был очень слабым и сравнительно поздним национальным движением). Евреи вновь попали в ситуацию, когда из соображений «личной безопасности» предпочтительно было свои национальные признаки «не выпячивать». И вновь им оставалось либо принять вызов европейского национализма, либо склониться перед ним и попытаться стать «немцами», «русскими», «французами», «поляками» и т.д., либо превратить свою «неуместность» в идеологию по психологической схеме ресентимента. Тот же Макс Шелер писал в трактате «Ресентимент в структуре моралей» (опубликован в 1912 году), что «чудовищный еврейский ресентимент питается из двух источников: с одной стороны, это сочетание чрезвычайной национальной гордости евреев («избранный народ») с презрением и гонениями, которые веками воспринимались, как судьба; а с другой стороны, в последнее время это еще более сильное сочетание формального конституционного равенства с фактической дискриминацией...»

И еврейский ressentiment дал еще один, и весьма агрессивный, рецидив религии гонимых и угнетенных: «учение о социализме». То, что это учение было создано крещеным евреем и с энтузиазмом подхвачено эмансипированными еврейскими массами удивительно напоминает парадигму возникновения христианства, созданного религиозным отступником и подхваченного еврейской Диаспорой. Вновь еврейство (хотя путь национального возрождения уже указан был сионизмом) прибегло к самообману, увидя решение своих проблем в решении проблем всех «угнетенных и рабов». (Главным пунктом в учении коммунизма был для евреев, конечно, пролетарский интернационализм.) Только мораль этого «проклятьем заклейменного» мира «голодных и рабов» хоть и опиралась на иудо-христианские принципы сочувствия угнетенным, была романтической, боевой «моралью пролетариата» («морально все то, что способствует победе пролетариата» и «грабь награбленное»). Это учение было воспринято массами как новая религия, оправдывающая революцию рабов не только в морали, но и в политике. Во имя провозглашенной ею «социальной справедливости» (а на самом деле «социальной мести») были пролиты реки крови и загублены миллионы жизней. Как и в эпоху античности, религия угнетенных стремилась разрушить предшествующую культуру, и не преуспела подобно христианству, только потому, что попыталась опереться не на «абсурдную веру», а на разум, не на «все человечество», а только на «угнетенные классы», не на моральные императивы, а на политическое насилие. «Нищие духом», убежденные теоретиками «новой веры» в справедливости своего дела, решили ворваться в «царство Божие» с криками «ура» и винтовками наперевес. «Господа» же, носители аристократического, утонченного и возвышенного, разоруженные «сочувствием к угнетенным», измученные чувством «вины» перед ними, готовые к покаянию и предательскому сотрудничеству со своими губителями, были сметены этой новой волной варварства. Ошибкой новых варваров стала их остановка, создание государства, готовность удовлетвориться «отдельно взятой страной». И не случайно такими «половинчатыми» революционерами оказались в России представители «коренных» наций, Ленин и Сталин, а еврей Троцкий предлагал «перманентную революцию», зная, что иначе «порыв к справедливости» захлебнется в жадном стяжательстве бывших «униженных и оскорбленных», а пафос интернационализма задохнется в лабиринте национальных государственных интересов. Он не боялся поражений, зная, что поражения только укрепляют «моральную силу» битых. Так, по Троцкому и произошло (и не случайно на последних выборах во Франции огромная, некогда правящая, коммунистическая партия почти исчезла с политической карты, а последователи невинно убиенного мученика мировой революции Льва Давыдовича переживают политическое возрождение, и евреи, естественно, впереди). Когда бывшие угнетенные дорвались до того, о чем на самом деле мечтали: стали, наконец, «господами» – государственной элитой и правящим классом, их уже интересовал только один вид борьбы: за свою власть и свои привилегии.

И именно Троцкий писал в статье «Несколько слов о воспитании человека»: «Мы можем провести через всю Сахару железную дорогу, построить Эйфелеву башню и разговаривать с Нью-Йорком без проволоки. А человека улучшить неужели не сможем? Нет, сможем! Выпустить новое, «улучшенное издание» человека — это и есть дальнейшая задача коммунизма». А психолог Выготский, начинавший как еврейский публицист (написал рецензию на «Петербург», уличавшую А.Белого в антисемитизме), писал о «переплавке человека», об искусственном создании нового биологического типа, призванного стать единственным и первым видом в биологии, который создает сам себя (статья «Исторический смысл психологического кризиса»). «То, что именно евреи-интеллектуалы довели идею “революционного преобразования” до антропологического уровня, объясняется их стремлением “замаскироваться”: когда возникнет “новый биологический тип”, разница между евреем и неевреем утратит всякую актуальность. В подтексте читается: эта разница сотрется только при условии радикальной “антропологической переплавки”.» (И. Н. Фридман)

Как в случае с христианством, так и в случае с социализмом евреи, как нация, оказались в тяжелом проигрыше. Как в том, так и в другом случае они только вызвали всеобщую к себе ненависть, в том числе и тех «угнетенных», которых мечтали освободить.

И снова – к «нашим бараном».

Но побежденный вирус не исчезает из организма, он продолжает «таиться» в нем и ждать своего часа. И идея «социальной справедливости» еще «шевелится» в многочисленных «левых» движениях, которые рядятся в овечьи шкуры благозвучных лозунгов, призывающих к состраданию «бедным» и «угнетенным». В самом деле, только в одной Италии совсем недавно было полтора миллиона коммунистов (!), куда же деваться всему этому социальному энтузиазму и моральному негодованию, когда коммунистическая идея безнадежно дискредитирована и на ней много себе не наваришь в смысле общественной популярности? Не могут же все эти «благородные убеждения» испариться в одну минуту, тем более что они по-прежнему считаются «благородными». Они ищут новый «адрес», новое поле деятельности, новых «униженных» и новых «угнетателей», новых «любимых врагов». Они борются за права национальных и сексуальных меньшинств, против расовой дискриминации, против неоколониализма, против глобализации, против «отсталости Юга», выступают в защиту палестинцев и животных. Святость сострадания и острое, почти религиозное наслаждение своим состраданием приводит их не только к ложной оценке правоты тех или иных сторон в разных конфликтах, (при чем здесь «интересы» и «правота», ведь задача получить наслаждение!), но и к пренебрежению собственными интересами, когда даже на очевидных врагов возлагается мученический венец «угнетенных», а также к фанатичной агрессивности (легко убьют человека во имя защиты животных). И израильские «леваки», увы, ничуть не лучше в этом смысле «леваков» европейских. Как и во все времена они совершают национальное предательство, полагая, видимо, что таким образом героически порывают с гнусным иудейским партикуляризмом ради служения идеям «освобождения угнетенных».

Израильское государство было зачато в духовном грехе, грехе социализма, в типичном для ресентимента грехе интеллектуального лицемерия, оно изначально «косило» (Ницше писал, что у христиан «душа косит») под пионеров прогресса, стремясь заодно освободить и «угнетенные массы» феллахов. Национализм Жаботинского в наиболее чистом виде представлял еврейское стремление не только к национальной независимости, но и к освобождению от родового пятна ресентимента. Сионизм был стремлением «вырастить» (воспитать) «нового еврея», человека «как все», и национальное самоопределение виделось как единственный путь к этому духовному освобождению. Социалистический сионизм изначально дезориентировал движение за репатриацию, представив его не как путь к национальному возрождению, а как идею строительства «справедливого общества» в «пустыне». И вожди сионизма, а затем и вожди государства грешили (тешили себя) верой в то, что они несут социальное освобождение и прогресс «угнетенным арабским массам», с которыми они чуть ли не вместе собирались строить социализм.

Теория и практика

«Движение за освобождение Палестины» во главе с Арафатом традиционно пользуется поддержкой «левых» во всем мире, в том числе и в Израиле. Такая поддержка была в свое время частью коммунистической линии на «пробуждение Востока» против западного, и прежде всего американского «империализма», и оказывалась арабским террористам как до, так и после Шестидневной войны, то есть без всякой связи с оккупацией Западного берега, которую израильские «левые» сделали моральным основанием для своей борьбы с собственным государством, «попирающим моральные нормы». (Кстати, Барак уже уступил Арафату весь Западный берег, но тот почему-то предпочел «оккупацию», видимо, чтобы иметь «моральное оправдание» террору.) Коммунисты и их «смежники», левосоциалистические партии и движения, в том числе и еврейские, и до возникновения государства Израиль выступали против сионизма, «отвлекающего» евреев от борьбы за счастье всего человечества. Поэтому поддержка, которую израильские «левые» продолжают оказывать палестинцам и сегодня, даже когда их «подопечные» развязали против еврейского гражданского населения массовый террор, ничем не отличающийся от геноцида, может удивить только маниакальной преданностью «идее» (евреи вообще народ маниакальный, а их фанатичная преданность идеям имеет глубокие религиозные корни и является национальной чертой: слишком долго пришлось любить идею вместо отечества, идею, как отечество...). И эти «прекраснодушные евреи» знать ничего не знают и знать не хотят о том, что палестинское «освободительное» движение, есть самая что ни на есть нацистская «кровь и почва», да еще многократно усиленная религиозным фанатизмом самого обскурантистского толка, что это «освободительное движение» есть на самом деле «фундаменталистская революция» против европейского рационализма, свежий протуберанец фашизма. Впрочем, «прекраснодушных», наверное, согревает мысль, что в «прогрессивной Европе» их поймут и оценят (деньжат подкинут).

Кстати, не вся Европа «пропалестинская». «Пропалестинскими» в Европе являются многочисленные мусульмане (больше 10% населения Франции!) и посткоммунистические «левые» круги, которые единым фронтом, на саудовские деньги, выступают против Израиля. «Молчаливое большинство» в Европе понимает страшную опасность с Востока, всегда грозившую Европе. Но ей надоело еврейское «святошество», надоело это вечное еврейское «требование справедливости», надоело ходить виноватыми в истреблении евреев, ходить, как под ярмом, под укоряющим еврейским оком. И они подхватывают и смакуют каждый кадр, каждую сценку еврейского «насилия» над «бедными палестинцами»: и раненых детей, и танки на улицах «мирных арабских городов». Теперь, говорят они, когда у вас враг внутри и снаружи, мы на вас поглядим, какую вы запоете песню о справедливости.

Что касается «угнетенных арабских масс», то следует еще раз отметить не социальный, не национально-освободительный, и даже не религиозный, а именно «моральный», характер нынешнего конфликта «исламитов» с иудо-христианской цивилизацией. Последняя, через экономику, идеологию (требование демократизации и освобождения женщин), политику и прямую агрессию (в том числе и израильскую) пытается навязать исламскому миру другой образ жизни, другую «мораль». Но «наша мораль» неприемлема для арабов, они ее презирают и не желают принять иудо-христианские принципы «ресентиментной морали», которые, казалось бы, несут им очевидные «практические» выгоды, они предпочитают «верность себе» и отчаянное сопротивление.

На Западе же и сегодня многие считают, что «выгодно», «умнее» быть «трусом». «В то время как благородный человек полон доверия и открытости по отношению к себе, человек ressentiment лишен всякой откровенности, наивности, честности, прямоты к самому себе. Его душа косит; ум его любит укрытия, лазейки и задние двери; ... он знает толк в молчании, злопамятстве, ожидании, в сиюминутном самоумалении и самоуничижении. Раса таких людей ressentiment в конце концов неизбежно оказывается умнее.» (Ницше, «К генеалогии морали»)Ницше не случайно написал это слово курсивом, вложив в него всю свою иронию. Этот «ум» мрачен, он всего лишь изворотливость затухающей жизни. А «этика – это необходимым образом этика радости: только радость имеет смысл, подводя нас ближе к блаженству действия.» /8/

Есть «мораль» бойца и есть «мораль» жертвы. Нам внушают, что в бесконечной войне мы теряем «облик человеческий». Никак нет-с. Мы теряем свой жалкий «еврейский» облик жертвы. Давно пора.

И если мы хотим помочь себе и «миру» избавиться от новой напасти, мы должны прекратить придумывать себе «угнетенных» и брататься с врагами, прекратить этот благостный вой о снисхождении к «слабым» (такое снисхождение только унижает и вызывает непримиримую ненависть /9/), отказаться от лицемерной морали, которую создали себе на погибель. На мир идет новое нашествие черни. И этот оползень грязи упирается в наш порог. Мы – форпост на краю «татарской пустыни» /10/ и нам нужно другое самосознание: «радостная» мораль и «веселая наука». Из народа, ищущего «убежища», мы должны стать народом, строящим империю Ханаан.

-----------------------------------------------------

1. Ницше, «К генеалогии морали»

2. из стихотворения Марины Цветаевой «О, слезы на глазах!»

3. из стихотворения Н. Ваймана «То было время не любви, а жажды славы, жажды странствий, переплавления обид в проклятый комплекс мессианства».

4. Ницше, «К генеалогии морали»

5. Ницше, «Антихрист»

6. Ницше, «К генеалогии морали»

7. Жиль Делёз, «Критическая философия Канта. Бргсонизм. Спиноза»

8. Спиноза, Этика 3

9. По этому поводу не могу отказать себе в удовольствии процитировать Розанова: «Ты бы, брат демократ, лучше не подслушивал у дверей, чем эффектно здороваться со швейцарами и кухарками за руку. От этого жизнь не украсится, а от того решительно жизнь воняет. При том надо иметь слишком много самоообольщения и высокомерия, чтобы думать, будто она – будет осчастливлена твоим рукопожатием. У нее есть свое достоинство, и, как ни странно, в него входит получить гривенник за «пальто», которого ты никогда не даешь.» («Опавшие листья. Короб второй.»)

10. «Татарская пустыня» - роман Дино Буццати

"Вести", 28.11.2002

Hosting by