Моше Фейглин

Там, где нет людей...

Глава вторая

Когда закончились все приготовления к "великому действу" , которое должно было состояться сегодня, мне оставалось решить только одну, в сущности небольшую, проблему: где буду находиться я сам во время всей этой кутерьмы. Я остановил свой выбор на перекрёстке Ган ха-Врадим, что между Реховотом и Ришон ле-Ционом. Возможно потому, что лица жителей Реховота – города, где я родился, – мне не чужие; и потому, что опасался совершить какой-нибудь серьёзный промах; и потому, что знал: за Реховот отвечает Сузи с её великолепными организаторскими способностями. Главное же потому, что был уверен уже тогда: средства информации постараются придать нам имидж экстремистского движения, прибегающего к насильственным методам. Исходя из этого я решил привлечь внимание телевизионщиков к перекрёстку, который будут перекрывать солидные профессора из института Вейцмана. Я знал, что телекамеры будут искать меня, и предпочтительнее, если на экранах телевизоров страна увидит больше лиц учёных, чем примелькавшихся на других демонстрациях бородачей.

В тот день ведущие всех радио- и телеканалов соревновались между собой в употреблении пренебрежительных эпитетов по отношению к " эфемерному движению" , угрожающему остановить страну. Ещё в 5 часов 15 минут вечера, за четверть часа до общего перекрытия, диктор программы " Эрев хадаш" удостоил нас полной мерой презрения, и я спрашивал себя: " Может, и в самом деле я нахожусь в плену некоей детской фантазии (несмотря на явные противоречия между тем, что передают средства информации, и данными, какими располагаю я)?"

Неужели это на самом деле произойдёт? Или это всего лишь игра моего воображения...

Автобус, везший демонстрантов из Реховота к перекрёстку Ган ха-Врадим, был неполон: несколько детей-харедим и пожилые женщины. Более похоже на городской лагерь. Я сидел впереди и молился о чуде. До сих пор анемичные демонстрации, проводимые Советом поселений Иудеи и Самарии, удостаивались самой пренебрежительной реакции со стороны главы правительства. " Пусть крутятся, как пропеллеры" , " Это меня не колышет" и тому подобные выражения подорвали в обществе уверенность в себе – в том обществе, которое я сейчас пытаюсь вести за собой. В течение всего подготовительного периода я стремился к тому, чтобы у людей распрямились спины, чтобы они обрели новое дыхание, старался возродить в них веру в свои силы, выявить потенциальных лидеров. Сейчас, за мгновение до " Большого взрыва" , я чувствовал в душе странное сочетание спокойного сознания, что я сделал всё, что мог, со страшным напряжением, которое я изо всех сил старался скрыть. Сузи знала, что должны прибыть ещё люди, и сохраняла хладнокровие. Она была на сносях и удобно устроилась на двух пустующих сиденьях. Те немногие минуты, когда автобус проезжал по главной улице Реховота, дали мне время для размышлений личного характера.

Передо мной был мир моего детства. И такое привычное и глубокое чувство естественной анонимности, присущее каждому обычному человеку. Изо всех сил старался я удержать эти последние мгновения моей частной жизни. Ещё немного – и я лишусь этой привилегии, и куда ни пойду, узнают меня. С симпатией или со злобой, но в любом случае не оставят в покое.

Мы выехали из города и приблизились к перекрёстку. Вид полицейских машин резко оборвал ход моих мыслей. Автобус остановился на приличном расстоянии от полиции, и наш " лагерь" выгрузился. Машина телевизионщиков тоже была на месте, но делать им пока было нечего.

Пренебрежительное отношение к нам со стороны Рабина и его правительства не обошло своим влиянием ЦАХАЛ и полицию. Эти " пропеллеры" , как величал нас глава нашего правительства, эти " два процента" никогда не смогут в действительности устроить своими скудными силами какую-нибудь " грандиозную акцию" ; они ведь уже в течение трёх лет пытаются тявкать; мы, элита, должны просто не замечать их и продолжать проводить избранную нами политику – приблизительно так воспринималось на всех этажах власти то, что исходило из канцелярии главы правительства. Поэтому, несмотря на то что мы готовились открыто к сегодняшнему дню и заранее оповестили обо всём средства массовой информации, начальник всеизраильской полиции Асаф Хефец заявил, что не видит никаких препятствий для проведения демонстраций на шоссе в часы, о которых говорит " Зо арцейну" : высшие полицейские инстанции знали по опыту, что угрозы, исходящие от поселенческого руководства, обычно оканчиваются ничем. Он не отнёсся серьёзно к призыву нового движения и конечно же не верил, что общественность откликнется на него. В глубине души я очень надеялся на то, что – как следствие такого к нам отношения – полиции не будет вовсе, но мои надежды не оправдались и небольшой наряд полиции всё-таки поджидал нас. Удар по имиджу, который она получит через несколько минут, приведёт в будущем к обратной ситуации – чрезмерному насилию и жестокости по отношению к нам на дальнейших этапах борьбы. Я опасался, что демонстранты, поскольку их мало, при виде полиции испугаются, и поэтому предложил Сузи начать перекрывать дорогу метрах в 50-ти от их машин. Сузи предпочла подождать и была права: вскоре из Ришона и Реховота прибыли сотни людей. Профессора из института Вейцмана и рабочие, интеллигенты и учащиеся йешив, студенты. Они несли самые разные плакаты – тиражированные и изготовленные в домашних условиях. На этом этапе полицейские вышли из машин. Наученные опытом участники бессчётных демонстраций стали по обеим сторонам шоссе и радостно слушали, как гудели в знак солидарности проезжающие машины. Но ведь не к этому я стремился! Такое у нас уже было на протяжении трёх лет! Больше сдерживаться я не мог и побежал, размахивая руками, на середину перекрёстка – в надежде, что другие последуют за мной. В течение нескольких секунд я перекрывал дорогу только собой, но тут толпа хлынула на шоссе. Барьер повиновения был взорван.

Мы уселись в центре – доктор Моше Перец из института Вейцмана, профессор Ханукогло, профессор Эли Поллак и многие другие.

По правде говоря, больше всего я опасался реакции владельцев машин – гораздо больше, чем полиции. Вообще-то мы считали, что подавляющее большинство народа чувствует то же, что и мы, но доказательств этой уверенности у нас не было, тем более, что СМИ всё это время вели пропаганду в противоположном направлении. Последнее, чего бы я желал в данной ситуации, – это сцены, где возмущённые водители, выйдя из машин, дерутся с демонстрантами. Такая картинка стала бы центральной в любом репортаже о сегодняшней демонстрации – в этом я мог положиться на ребят из Ромемы вполне...

Мы, конечно подумали об этом заранее и подготовили листовки, которые раздавали на всех перекрёстках, – десятки тысяч экземпляров. Но, к счастью, оказалось, что в этом не было настоящей необходимости.

Демонстрация превратилась в массовый " хэппенинг" . Журналисты, ведущие репортажи с мест, не сумели скрыть чувства всеобщего ликования, охватившего людей – как демонстрантов, так и водителей. Журналистка, передававшая в эфир прямо с места событий, получила выговор от ведущего: " Это поистине сочувствующее сообщение" . " Сожалею, но я говорю о том, что вижу" , – отвечала она.

На протяжении всех этапов борьбы, которую вело движение " Зо арцейну" , отечественная журналистика стояла перед внутренней дилеммой. С одной стороны – налицо народное движение, за которым не стоит никакая политическая сила; оно протестует против правительства и правящей элиты, открыто игнорирующих то, что свято и дорого для многих слоёв населения, – такое движение неизбежно вызывает симпатию. Тем более, что ведётся под лозунгом пассивного и ненасильственного сопротивления, это роднит его с другими движениями протеста, столь распространёнными и известными в свободном мире. Репортажи с мест не скрывали атмосферы свободы и праздника, которые царили в тот день. Но это чувство невольного и естественного соучастия совершенно исчезло, после того как материалы прошли соответствующую редакторскую обработку. Профессиональный подход был вытеснен откровенно политическим, что давно уже стало традицией израильских масс-медиа. В тот вечер Хаим Явин открыл программу " Мабат" следующими словами: " “Зо арцейну” – заявили поселенцы и перекрыли..." Среди сотен людей на перекрёстке Ган ха-Врадим я был единственным, кто проживал за " зелёной чертой" , и тем не менее – " поселенцы" ... – " поселенцы" ... – " поселенцы" ... – те страшные и чужие создания, размножающиеся, как кошки, нервирующие арабов и навязывающие нам свою волю, спустились сегодня со своих холмов, чтобы нарушить наш покой...

Несколько человек вышли из машин и сели рядом с нами, большинство сигналило в знак солидарности, немногие выражали своё возмущение. Шум... Волнение... Хэппенинг...

Прибыла пожарная машина и обрушила на демонстрантов сильные струи воды, намереваясь " смыть" их отсюда. Доктор Моше Перец и я сели к ней спиной, взялись под руки и решили проверить эффективность её действий. К нашей радости, она оказалась мала, за исключением временного чисто психологического воздействия.

Зазвонил радиотелефон в моём рюкзачке, я встал и отошёл, чтобы ответить. Это была Ципи, оставшаяся дома с детьми и следившая за происходящим по передачам радио и телевидения, Ципи, которой так досталось в эти последние месяцы невероятного напряжения... Она радостно, торжествующе рассказывала мне о том, что делается сейчас, в эту минуту, на всех главных перекрёстках. Впечатление, что страна бурлит.

Я возликовал. В моей радости не было ничего похожего на то, что, по всей видимости, должен испытывать борющийся оппозиционер, вдруг осознавший за собой силу и давший правящей клике почувствовать тяжесть своей руки. Я был человек маленький, абсолютно без всяких связей, властные структуры были для меня за семью замками, всегда я был далёк от пирога... Через несколько минут меня арестуют, и вся дальнейшая моя судьба окажется в руках других людей. Так что же, в сущности, я сейчас чувствую?

Мне кажется, что более всего это напоминало чувства изобретателя, построившего совершенно фантастическую машину, над которой смеётся весь мир, а его самого никто не принимает всерьёз, и вот он нажимает на кнопку... И это работает!

Не только само известие обрадовало меня, но и то, как звучал голос Ципи, принесший мне огромное счастье. Ципи дала своему мужу возможность поступать так, как он считал нужным, хотя и знала, что его действия серьёзно отразятся на материальном положении семьи, пострадает их частная жизнь, пострадают дети. Я так и не знаю, что принесло мне большее удовлетворение: радостное известие или счастливый голос моей жены. На мгновение и я был счастлив.

Я вернулся на перекрёсток проследить, чтобы окончание демонстрации прошло надлежащим образом. На протяжении нескольких месяцев мы вновь и вновь объясняли людям смысл и важность ареста как необходимой составляющей акта гражданского неповеновения. Этим достигалась нейтрализация главного средства устрашения, находящегося в руках властей. Я просто не мог отказаться от ареста. За спиной у меня болтался маленький рюкзачок, в котором были тфиллин, зубная щётка и немного печенья – джентльменский набор религиозного арестанта.

Небольшой наряд полиции находился в полной растерянности перед такой большой массой, запрудившей перекрёсток. Прибытие подкрепления ничего не изменило. В конце концов они начали отводить демонстрантов из центра к определённому месту, близкому к их машинам. Наши люди были крайне осторожны и не оказывали ни малейшего сопротивления. Полицейские, в свою очередь, в тот раз вели себя образцово. Меня тронули за плечо и предложили следовать за ними. Я отказался, но не мешал им тащить меня к машине. Думал, наступает то, чего я так ждал. Но у них просто не было времени производить аресты. Меня оставили на обочине и велели сидеть тихо. Не на то я рассчитывал. Снова и снова я вставал и возвращался на перекрёсток, меня оттаскивали назад и всё-таки не арестовывали... Наконец я услышал, как один кричит другому: " Задержи этого! Он у них главный!"

При следующих акциях им достаточно было только увидеть меня поблизости от места демонстрации, как арест следовал немедленно. В первый раз я был вынужден приложить к этому некоторые усилия.

Я вошёл в полицейскую машину с радостью и был доставлен в отделение Ришон ле-Циона, где меня присоединили к сотням задержанных, привезённых сюда с других перекрёстков. Позже все они были отпущены по домам, а меня переправили в Реховот, в КПЗ. Из опасения перед демонстрацией в мою защиту полиция прибегла ко всевозможным трюкам, чтобы скрыть место моего заключения. Поздно ночью мне выдали матрац, и, из-за нехватки свободного места, я расположился прямо на асфальте в маленьком прогулочном дворике, обнесённом стеной.

Впервые за весь этот сумасшедший день мне была дана возможность как-то переварить цепь минувших событий. Казалось, целый год отделяет меня от вчерашнего утра. Я был опустошён и выжат до предела. Сказались постоянные недосыпания, ночные поездки в отдалённые концы страны и невероятное напряжение последних месяцев. Переход от руководства массой людей, от ответственности, взятой на себя мною в проведении крайних действий общенационального масштаба, к положению, при котором я не свободен даже помочиться, не испросив разрешения, – этот резкий переход, естественно, вызвал большую сумятицу в мыслях. Я попытался навести в голове некоторый порядок, осмыслить значение того, что произошло и что предстоит мне дальше, но новая реальность была огромна и превосходила мои возможности по многим параметрам. Я достал Книгу псалмов, почитал немного, помолился о том, чтобы не сломаться и не допустить ошибки, которая может свести на нет все затраченные усилия. Надежды стольких людей были обращены ко мне! В ночной темноте я позволил нескольким слезинкам скатиться по моим щёкам на асфальт пустынной сейчас площадки и лёг на спину. Смотрел на звёзды сквозь перепутанные витки проволочных заграждений поверх стены и не верил, что взбаламученная моя душа даст мне уснуть.

Я ошибся.