Моше Фейглин

Там, где нет людей...

Глава шестая

Медленно, в молчании, шли мы по улицам Иерусалима. Мобилизовав себя на борьбу против передачи сердца Эрец-Исраэль в руки ООП, мы жертвовали добровольно нашим временем и средствами, но оказалось, что мы бились головой о непрошибаемую стену поселенческого истеблишмента, называющего себя, неизвестно почему, "правым лагерем" . Эти месяцы, в течение которых мы пытались скоординировать с ним наши действия и в корне изменить методы борьбы, я считаю наиболее насыщенным и интенсивным "курсом обучения" , который я когда-либо проходил в моей жизни. Я был наивен и простодушен, полагая, что назначение учреждений – соответствовать в своей работе целям, ради которых они созданы, и служить обществу, пославшему туда своих представителей... Я думал, что имеющиеся разногласия относятся к существу дела, что, раз есть общая цель, всегда можно прийти к соглашению. Кроме того, я безоговорочно доверял людям, взвалившим на свои плечи бремя ответственности. Теперь, по окончании курса, я знаю, что мир разделён прежде всего на тех, кто внутри определённой структуры, и тех, кто вне её. И главная цель тех, кто внутри – сохранение, всеми силами, самой структуры. Это как инстинкт выживания, присущий всему живому. (То же можно сказать и о растительном мире и даже о неживой природе.)

В случае, когда интерес некой структуры вступает в противоречие с интересами тех, ради кого она создана, на первое место всегда выйдет её собственный интерес. Более того, группы, относящиеся к истеблишменту, но исповедующие идеологически полярные взгляды и выступающие друг против друга, всегда предпочтут одна другую сближению с кем-то посторонним, даже если этот посторонний стоит на той же идеологической платформе. Как рыбам, им предпочтительнее воевать в естественной среде обитания – воде, а не примкнуть, скажем, к млекопитающим, хотя бы и очень перспективным.

Совет поселений, на который перешли доброе имя и слава "Гуш эмуним" – движения, находившегося вне истеблишмента, превратился в орган, существующий ради себя самого, и для него сотрудничество с нами было самоубийством.

Общество продолжало видеть в членах Совета прямых продолжателей дела "Гуш эмуним" , и никто не подвергал сомнению сам факт их руководства. Поселенческое общество – это, в основном, идеалисты и люди действия. Они предпочитают не вникать во внутренние споры, тем более, что у них самих нет особого желания войти в правление. И Совет очень умело этим пользуется. То, что его члены никогда и никем не избирались, и всякий раз, когда заходила речь о выборах, предложение отклонялось, никого особенно не беспокоило. В том числе и меня. Даже их бесконтрольное распоряжение общественными деньгами, выглядевшее несколько странно, не поколебало моего доверия к этим наследникам славного прошлого.

Период, о котором я рассказываю, был очень неустойчивым и чрезвычайно уязвимым. Хотя Соглашения были уже обнародованы и ООП признана официально, практические параграфы ещё не были подписаны, Рабин ещё не пожимал руки Арафата, и израильское общество ещё не успело переварить тотально изменившийся подход к идее сионизма.

Обычный израильский гражданин, до сих пор питавший естественное отвращение к убийце Арафату, подвергся столь массированной промывке мозгов, что это уже начало приносить плоды. Рабину, нарушившему предвыборные обещания, не пришлось оправдываться перед въедливыми журналистами. Напротив! Они сами возвели его в ранг "Героя Мира" , тут же наклеив ярлык "поджигателя войны" и "крайне правого экстремиста" (с явной коннотацией с "фашистом" ) на любого, кто осмеливался поднять голос против постсионизма и "мирного процесса" . Себя они, естественно, причисляли к "лагерю мира" . Военная и полицейская элита, академические круги – все поспешили выровнять свою линию так, чтобы максимально соответствовать линии правительства, и как только могли поддерживали друг друга в восхвалении "мирного процесса" . Так, к примеру, тогдашний начальник Генерального штаба Эхуд Барак выступил с политическим заявлением, что со стратегической точки зрения мир важнее Голанских высот. Средства информации поспешили как можно шире распространить эту весть, и бесконечные её "обсуждения" , представлявшие собой не что иное как взаимную "подпитку" , создали эффект непреложной истины. И где уж было т.н. "маленькому человеку" понять, что к чему. Он и пристал к общему кудахтающему хору, славящему новое платье короля, где никто не обращал внимания на его срам... Снежный ком катился вниз и набирал скорость, а на общественной арене практически не было противодействующей силы.

Огромная лавина в своём стремительном падении смяла устаревшие ценности сионизма, и ничто, казалось, не способно было её остановить.

Нас до сих пор стараются уверить, что "Зо арцейну" действовало вопреки общественному мнению, поддерживавшему политику Рабина. Это не так. Как и в истории с платьем короля, очень многие сознавали постыдность ситуации, но не было силы, способной проткнуть баллон обволакивающей нас лжи и выпустить из него воздух.

Бродя по улицам Иерусалима, мы оба, Шмуэль и я, чувствовали, что время сейчас критическое, что если мы отступим, поезд Осло не встретит никаких препятствий на своём пути к самому сердцу Страны Израиля – с неизбежной потерей страны и тем, что за этим последует.

В нынешней, ещё довольно неустойчивой ситуации, этот ящик Пандоры необходимо закрыть. Ясно, что потребуется сконцентрированное усилие и объединение сил, но сама цель пока ещё достижима. Мы вернулись в Карней-Шомрон с решением продолжать борьбу – и будь что будет.

* * *

Мы стояли в ту ночь перед очень трудным решением. От первоначального плана мало что осталось. В результате политики проволочек, вместо десятков поселений, готовых принять участие в операции, сегодня насчитывались единицы.

И тогда в моём мозгу родился новый план:

– Смотри, – сказал я Шмуэлю, – из 100 патронов осталось в обойме примерно 5, и мы не можем стрелять очередями, как думали. Будем стрелять по-одному.

Каждый вечер основываем один новый ишув.

Конечно, армия двинет силы и "сдует" нас оттуда раньше, чем мы успеем вбить в землю первый колышек. Тем не менее: попытка образования очередного поселения каждый вечер – это же большой шум! И может случиться так, что, если нам удастся возбудить общественный резонанс, к нам присоединятся и другие ишувы. А те, которые уже пытались "осесть" и были выдворены, захотят вернуться на старые места. Возможно, мы всё-таки сумеем создать достаточно напряжённую ситуацию, когда власти не смогут действовать одновременно в разных местах.

Новая идея не обладала притягательной силой первой, да и того пафоса борьбы уже не было. И всё-таки мы ухватились за неё – в надежде, что сумеем заново воссоздать то, что разрушено.

Ощущая в желудке некоторый холодок, мы принялись за дело. Перебрали в уме силы, на которые могли рассчитывать. Большинство принадлежало ко второй поселенческой волне, не связанной непосредственно и исторически с "Гуш эмуним" . Они не были ничем обязаны Совету поселений, но преданы лишь самой идее борьбы.

Карней-Шомрон (как же иначе...); Маале Адумим (несколько "американеров" ...); Кирьят-Арба (она всегда была в оппозиции к поселенческому истеблишменту); Бат-Аин (ишув "хозрим бе-тшува" – вернувшихся к религии, не связанный абсолютно ни с каким истеблишментом); Тапуах (рядом с Кирьят-Арбой) и ещё несколько поселений, в которых мы были уверены.

– Первой должна выступить Кирьят-Арба. В нашем положении предпочтительнее начинать сразу с тяжёлой артиллерии...

– Во вторую ночь – ишув Бат-Аин. (Мы очень верили в них. Они будут действовать, даже если первая ночь закончится провалом).

– В третью – Карней-Шомрон (со мной и Шмуэлем – там будет полный порядок).

– В четвёртую – Тапуах.

– В пятую – Хашмонаим.

– В шестую – Якир.

– С начала следующей недели – Маале Адумим. А к тому времени уже будут добровольцы –

" Яалла" !

Начало операции назначили на 26.1.94

Жители Кирьят-Арбы в этом деле первопроходцы. Им не надо ничего объяснять: их ишув имел большой опыт борьбы и вызвал дикую злобу со стороны левых (и, к сожалению, нападки правого руководства). Подобная акция была для них не в новинку, и они только радовались, что на этот раз им не придётся действовать в одиночку. Они разработали свой план и несмотря на то, что о месте и времени операции было оповещено заранее, власти были застигнуты врасплох. Даже мне они не открыли, какую именно "точку" они намерены "захватить" на этот раз и что собираются там предпринять. "Не беспокойся" , – сказали мне. Я положился на них, и был прав.

Вторая ночь принадлежала Бат-Аину. Более близкое знакомство с его жителями породило во мне нечто схожее с чувством некоторой собственной неполноты. У этих людей глубокие и пронзительные глаза, чистая и оптимистическая вера, близость к природе и деятельная жизнь. Один разводит коз, другой руководит в городе известной клиникой, третий проводит весь день в бейт-мидраше – учится. Дома, которые совершенно незаметно соединяются с естественными террасами, они выстроили своими руками, не желая использовать арабский труд. Их дети выглядят так, словно только что, перед возвращением домой, видели битву Давида с Голиафом...

Каждый ишув действовал по собственному плану, хотя, конечно, никому не удалось сравняться с Кирьят-Арбой. От широкомасштабной операции не осталось и следа.

Мы сообщили о своих намерениях средствам информации, назвав даты и места, предназначенные к заселению. И если бы они нас проигнорировали, а власти не послали бы на указанные места ЦАХАЛ, – сомнительно, что мы хоть чего-нибудь достигли бы в результате всей этой затеи. На такой случай мы запланировали создание настоящих поселений, с привлечением добровольцев из мест, что внутри "зелёной черты" , и тем давали толчок новому размаху поселенческого движения: тут уж никто не смог бы от нас отмахнуться. Но ни к чему этому нам прибегнуть не пришлось в результате резкой реакции правительства Рабина в ответ на наши действия.

Соотношение между брошенными против нас силами и ничтожным размером новых "поселений" было по-настоящему смешным. Когда я увидел эти батальоны, приближающиеся к убогой палатке и к флагу, который укрепили жители Бат-Аина, мне стало яснее ясного, насколько я оказался прав в своих первоначальных предположениях: в оценке неустойчивости и чувствительности "мирного процесса" на данный момент; в зависимости его успеха или провала от поведения поселенцев; в предвидении реакции властей.

Я был прав.

И, оглядываясь назад, я утверждаю: мы действительно могли в то время, если бы не противодействие Совета поселений, начать встречный процесс, который завалил бы камнем отверстие в то гадючье гнездо, которое, на нашу беду, разворотили в Осло.

* * *

Так случилось, что именно тогда я был призван в "милуим" на три дня учений, и мне не удалось быть вместе с людьми Кирьят-Арбы в ту ночь. О том, что там происходило, я слушал по маленькому транзистору.

У жителей Кирьи не было никаких иллюзий относительно решимости ЦАХАЛа выселить их из любого пункта, который они займут. В этом у них был накоплен уже немалый опыт. С началом "интифады" Кирьят-Арба оказалась, в прямом смысле, на линии огня в этой войне между двумя народами за землю, обещанную праотцу Аврааму, где центр борьбы сосредоточился вокруг его могилы.

...Сам факт, что есть кто-то, намеревающийся провести общую для Иудеи и Самарии операцию, в которой они составляют лишь одно из звеньев и тяжесть борьбы не ложится на них одних, – само это известие уже было ободрением и поддержкой для жителей Кирьят-Арбы. Ещё больше обрадовались они, узнав, что Совет поселений в этом не участвует. Они организовали сотни людей с намерением вселиться в заброшенный дом у входа в ишув. Место это называется "Гиват-Лапид" – в память отца и сына, недавно убитых здесь. До самого начала операции никто из рядовых участников не знал, какое в точности место им предстоит занять, т.к. заранее был разработан план по введению властей в заблуждение и чётко разделены функции. Они понимали, что ЦАХАЛ "висит у них на хвосте" , следя за каждым их шагом. Нужно было исхитриться так, чтобы вселиться в дом, расположиться и укрепиться там – в присутствии репортёров, но без ЦАХАЛа.

И они это сделали.

Группа в 50 человек вышла первой и изобразила "поселение" на дальней окраине Кирьи. Армия была мгновенно брошена туда, и началось "выселение" . Дополнительные части перекрыли ведущие к месту пути, и, как это только в ЦАХАЛе умеют, количество стянутых к одной точке войск создало общий хаос, никто не знал, кто у него справа, кто слева, линии связи были затоплены донесениями. А в это время сотни людей заняли пустующее здание, с ними был Гиль Литман из "Кол Исраэль" и другие работники средств информации.

Сюрприз был полным. Потребовалось довольно много времени, пока армия поняла, что её провели, и ещё больше, чтобы подготовиться и организовать выселение забаррикадировавшихся людей. Оно прошло без осложнений, т.к. поселенцы педантично следили за тем, чтобы не оказывать сопротивления ЦАХАЛу.

Десятки задержанных, среди них "оле хадаш" из Англии, молодой адвокат Шон Каспер. В дальнейшем ему придётся ещё долгое время быть нашим ангелом-хранителем, появляясь среди ночи в разных частях страны, чтобы вызволить нас из заключения.

Следующими на очереди были поселенцы Бат-Аина, и я намеревался присоединиться к ним, как только освобожусь из "милуим" .

* * *

В назначенный вечер я прибыл в Бат-Аин. В горах Гуш-Эциона было очень холодно. Жители собрались в синагоге, которую они построили своими руками. Не было никаких признаков присутствия армии, и никто не мог предсказать дальнейшего развития событий. Я сидел и слушал, как давались последние указания перед операцией, потом попросили и меня сказать несколько слов и ответить на вопросы. Затем мы отправились в путь.

Я старался участвовать в поселенческих акциях всех ишувов. Я не считал себя главным и так себя не держал. Я выработал определённый стиль поведения и предоставил всю инициативу местному руководству – в надежде, что моя помощь не понадобится. Я также отказывался от дачи интервью – хотел, чтобы на экранах телевизоров люди видели каждый день новые лица. Вместе с тем, поселенцы, зная, что я нахожусь среди них, чувствовали в этом своего рода поддержку и одобряли избранную мною линию.

...По дороге к назначенному месту люди несли с собой палатки, доски, флаги, рабочие инструменты. Для нового опорного поселенческого пункта (" Маахаз дор ха-хемшех" ) был выбран такой заброшенный и забытый участок, что там можно было бы построить "Мигдал шалом" без того, чтобы кто-нибудь об этом узнал. (Мы же, как я уже говорил, объявили о своих планах заранее.)

Когда мы добрались до места, начинало темнеть и пошёл дождь. Мы стали устраивать лагерь. Один из поселенцев укрепил большой флаг – его фотография появилась назавтра в газетах…

Вокруг нас сновали репортёры – в те дни я ещё никого из них не знал: кто из радио, кто из центральной газеты, кто местный, кто представляет иностранные средства информации...

Появился офицер в чине подполковника и приказал очистить место. Начались препирательства, но я быстро это прекратил и попросил поселенцев не противоречить офицеру, но продолжать своё дело не обращая на него внимания. Так и поступили.

Вскоре выяснилось, что сюда стянуты крупные силы военной полиции. Прошло ещё какое-то время, и на вершине горы, в темноте, появились трудно различимые силуэты. Тьма, дождь, туман – ничего не видно. Мы, конечно, понимали, что это армия, но она была ещё на расстоянии полукилометра от нас, и мы сделали вид, что ничего не заметили. Когда солдаты приблизились, один из телевизионщиков навёл на них прожектор, чтобы сделать снимок. То, что нам представилось, вызвало у всех присутствующих взрыв хохота. Сотни солдат военной полиции, которой предстояло нас выселять, прибыли сюда прямиком с курсов где-то в районе Црифина и были одеты по всей форме – в красно-белые фосфоресцирующие жилеты. Освещённые лучами прожекторов сотни жилетов, скользивших прямо на нас по склону горы, пронзили тьму и туман ярким красным светом. Ни лиц, ни ног, ни рук нельзя было различить, только сотни парящих в воздухе прямоугольников – словно мы, как Алиса, очутились в "Стране чудес" , и карточная королева послала против нас своих солдат – "плоских и четырёхугольных" …

Столь вопиющее несоответствие между количеством собранных здесь сил и несколькими десятками людей, с их бедной палаткой и вымокшим флагом, бросалось в глаза и доказывало всем, что правительство отнеслось очень серьёзно к движению "Зо арцейну" . Был кто-то, кто решил задавить его в самом зародыше. Силы, посланные против нас, поражали не только количеством, но и качеством: это были профессионалы, с которыми мне ещё не доводилось иметь дела. Я ожидал встречи с местными частями, несущими службу в данном районе, но никак не с военной полицией, наделённой широкими полномочиями, открывающими в будущем наиболее лёгкий путь для предания нас суду.

И смех и грех было читать избитые заявления военной верхушки, появившиеся назавтра в газетах: "Поселенцы вынуждают нас тратить силы на борьбу с ними, вместо того чтобы обеспечивать их же безопасность" . Было очевидно, что это исходит непосредственно из канцелярии главы правительства с целью делегитимации поселенцев – ведь военная полиция, которая нас вчера выселяла, никогда не занималась "обеспечением нашей безопасности" .

(Когда бастует Гистадрут или устраивается демонстрация "борцов за мир" , никому не приходит в голову возмущаться, что силы полиции отвлечены туда вместо того, чтобы ловить воров и убийц...)

Эта злобная пропаганда против поселенцев, повторяемая высшими офицерами ЦАХАЛа и играющая на струнах общей симпатии к армии, распространяемая в период, когда уровень безопасности еврейских жителей Иудеи и Самарии ежедневно опускался всё ниже и ниже, практически освобождала ЦАХАЛ от ответственности за нашу жизнь.

* * *

...Сюрреалистическое видение рассеялось, и из "Страны чудес" , в которой побывала Алиса, мы попали в страну еврейских чудес. Нас с лёгкостью выселили, палатки разобрали, флаги спустили, людей арестовали, на том дело и кончилось. Полицейские командиры действовали в соответствии со столь жёсткими приказами, которые были им даны, что и журналисты не избежали дубинок, а некоторых и вовсе задержали.

Меня не арестовали в тот вечер – возможно, я был лишён этого удовольствия из-за принятого мною правила не вмешиваться в ход дела: меня тогда ещё никто не знал и не пометил как крупную рыбу. К тому же я понимал, что главное – впереди, и мне было важно продержаться на свободе ещё хотя бы день-два.

Домой я вернулся глубокой ночью. Я не знал, чего мы сегодня достигли, будут ли события развиваться, как мы предполагали, или окажется, что всё это не имело никакого смысла.

Утренние газеты не разочаровали, они доказали, что я задел именно ту чувствительную струну, какую намеревался.

* * *

Теперь настала наша очередь: Карней-Шомрон.

Мы выбрали открытое место, недалеко от промышленной зоны, имеющее совершенно особый статус: оно принадлежало местному жителю Моше Зару, т.е. было частным еврейским владением. Сегодняшняя операция с юридической точки зрения означала то же самое, что приглашение гостей на вечеринку на открытом воздухе в собственном саду. Выселение нас оттуда должно было создать юридическую проблему. Именно это мы и имели в виду, хотя особых иллюзий на сей счёт у меня не было. Я никогда не возлагал слепых надежд на равенство израильтян перед законом, тем не менее были собраны все необходимые документы, подтверждающие право Моше Зара на этот участок, и у каждого из "гостей" – письменное приглашение на вечер от имени хозяина.

Когда явились нас разгонять, бумажки эти, естественно, не стоили ничего.

Вся территория между Шхемом и Кфар-Сабой, включая Карней-Шомрон и Кдумим, объявлялась закрытой военной зоной, и нам приказали убираться восвояси. Были люди, оказавшиеся поблизости случайно: ни о чём не подозревая, они пришли за покупками в находящийся неподалёку торговый центр. Вместе со всеми нами их затолкали в приготовленный заранее арестантский фургон. Вышедшей из магазина новой репатриантке вздумалось сфотографировать происходящее: она получила удар в лицо от офицера оперативного отдела штаба военной полиции, вырвавшего у неё из рук аппарат.

Одного за другим нас волокли к машинам с зарешеченными окнами. Когда подошли ко мне и начали произносить обычные перед арестом стандартные фразы, я сказал, что в этом нет никакой необходимости и они могут сразу приступить к делу. Они отомстили мне за это, когда волокли по камням и колючкам, периодически "роняя" : 19-летние мальчики в минуту слабости вымещали на мне своё угнетённое состояние. Я был тогда слишком взволнован, чтобы чувствовать боль. А потом и вовсе забыл. Спустя несколько дней, когда ссадины успели зарубцеваться, мою спину увидела Ципи и ужаснулась: казалось, что меня стегали плетьми.

Среди задержанных в ту ночь был Иосиф Бегун, узник Сиона. Он сидел молча и как-то смущённо улыбался.

Нас долго возили в поисках места предварительного заключения, что было нелёгкой задачей, т.к. арестованные из Кирьят-Арбы и Бат-Аина ещё сидели. Для удобства прохождения процедуры продления срока ареста полиция предпочитала держать всю группу вместе. Наконец, к утру, такое место нашлось в... Тверии. Там нас уже поджидали репортёры и группа местных жителей, проводившая манифестацию солидарности с нами.

Мы договорились заранее, что на вопросы следователей будем отвечать одинаково: "Это расследование носит политический характер. Больше нам нечего сказать..."

В камерах было тесно, нехватало мест для спанья. Ввели Бегуна, который нёс на себе пахнувшийй плесенью матрац. Он начал устраиваться на полу. Я предложил ему поменяться. Он улыбнулся: "Но ведь ты же командир..." –" Вот как командир я и приказываю Вам лечь на эту койку!" Пришлось Иосифу повиноваться.

Когда-то, будучи мальчиком, Шмуэль Сакет не раз и не два участвовал в демонстрациях за освобождение Иосифа Бегуна и подвергался аресту – там, в Америке. Поэтому сегодняшнюю ситуацию он находил особенно забавной – оба задержаны в Израиле. Бегун улыбался доброй и печальной улыбкой.

Укладываясь спать на полу, я вытащил из мешка пижаму и туалетные принадлежности. Остальные, лежащие в одежде, прыснули со смеху. "Начинайте привыкать, – сказал я, – скоро это станет вашим вторым домом." Через два дня нас выпустили.

* * *

Согласно плану, жители Бат-Аина должны были выйти вторично на заселение того же самого места. Выяснилось, однако, что наши расчёты были слишком оптимистичны. Большинство мужчин до сих пор ещё сидели или были только что выпущены. И им нужно было думать о заработке – у нас ведь не существовало системы экономической поддержки тех, кто участвует в политической жизни (как в киббуцах). И всё-таки нашлось несколько желающих повторить акцию, но из этого тогда ничего не вышло.

Так обнаружилась ахиллесова пята "Зо арцейну" : невозможность вести непрерывную борьбу, оказывать постоянное давление на ту же болевую точку. К услугам властей был огромный аппарат, способный буквально растолочь нас. То же произошло примерно через полтора года с нашей главной операцией: перекрытием дорог. Мы думали, что многие люди способны на неоднократное повторение тех же действий. Оказалось, что это не так (чему немало способствовало поведение полиции, подвергавшее жизнь и здоровье демонстрантов опасности в прямом смысле).

Мы сумели ещё несколько раз возвратиться на те же места – и выдохлись. Мы никогда не пытались создать настоящую организацию, со своим постоянным штатным аппаратом, не могли оказывать серьёзную помощь арестованным и их семьям, не просили пожертвований у состоятельных людей, и у нас не было необходимого для непрерывной борьбы "долгого дыхания." Это и стало причиной неудач на всём нашем пути, хотя определённые преимущества в минимальном аппарате и отсутствии бюрократии несомненно имеются.

* * *

Всё-таки нам удалось продержаться три недели. Во многие места, откуда нас выселяли, мы возвращались вновь.

Из газет:

"Мивца “Махпиль”: ЦАХАЛ ушёл – поселенцы из Бат-Аина вернулись."

"Продлён арест поселенцев из Гуш-Эциона: отказались дать обязательство не вторгаться в закрытую военную зону."

"Продолжается мивца “Махпиль”: под проливным дождём основано ещё три опорных поселенческих пункта."

"“Махпиль”: “Очень возможно, что будут построены специальные лагеря для задержанных поселенцев”, – заявил Генеральный инспектор полиции Рафи Пелед после ареста 20 поселенцев в Шомроне."

Несмотря на то, что крошечный штаб "Зо арцейну" задействовал лишь ничтожно малые силы по сравнению с теми, что были в его распоряжении прежде – до того, как Совет поселений торпедировал операцию, – даже этого хватило, чтобы вывести власти из состояния равновесия. Полицейская верхушка готовилась к беспрецедентному шагу: устройству специальных лагерей для арестованных поселенцев. Это лишний раз подчёркивало антидемократический характер левого правительства и оказывало влияние на общественное мнение – в нашу пользу.

Нет никакого сомнения в том, что, если бы нам была оказана поддержка и операция была бы проведена в соответствии с первоначальным планом (занятие одновременно 130 пунктов, пусть даже четверти из них!), – правительство оказалось бы бессильным противостоять этому и наша цель была бы достигнута. Теперь же, в данных условиях, наша борьба "теряла высоту" , несмотря на возросшие к нам симпатии.

Шмуэль и я решили объявить о прекращении операции – чтобы сохранить силы и развернуть широкую кампанию за возврат тех, кто отошёл от нас, и позднее всё-таки осуществить первоначальный план. Но через неделю, в Пурим, произошло событие, потрясшее всю страну, смешавшее все карты и сделавшее задуманное невозможным в плане общественном.

Положение в Кирьят-Арбе и близких к ней территориально поселениях было в то время особенно тяжёлым. Число убитых и раненых росло, а правительственная и общественная поддержка (часто и со стороны правого лагеря) была отдана противоположной стороне.

В те тяжёлые дни там жил и работал районным врачом репатриант из Америки Барух Гольдштейн. Его преданность делу и людям выходила далеко за пределы профессиональной помощи – особенно в отношении тех, кто более уязвим. У него хватало любви и терпения сидеть и рисовать картинки с умственно отсталым ребёнком, которого он где-то случайно повстречал. Радиотелефон рядом с его подушкой всегда был включён, и все знали, что при первой необходимости Барух примчится даже посреди самой промозглой ночи. Он лечил не только жителей поселений, но и арабов, и солдат ЦАХАЛа, и был объявлен больничной кассой "Врачом года" ... И не было человека, который видел бы столько кровавых исходов – результат развала нашей службы обеспечения безопасности населения, – как доктор Гольдштейн. В Хевроне у него были корни: его родные жили там до погрома 1929 года. Призыв "итбах эт яхуд!" (" режь еврея" ), в те дни раздававшийся открыто со всех сторон, больно отдавался в его душе.

Незадолго перед Пуримом разнеслись слухи о готовящемся новом погроме. Слухи эти подкреплялись самым откровенным подстрекательством, ведущимся в мечетях. Чувствовалось, как сгущается "ножевая" атмосфера. Тот, кто считает это плодом расстроенного воображения и полагает, что не следовало придавать особого значения призывам муэдзинов, может убедиться в серьёзности ситуации из следующего.

Вечером, в канун праздника, главное командование округа созвало на заседание важных должностных лиц для согласования действий. Был там и врач Барух Гольдштейн, чья работа приобретала жизненно важное значение в обстановке чрезвычайного положения. Были и другие люди, занимавшие ответственные посты. От них я и знаю, что обсуждалось на том заседании. Присутствующим сказали, что ожидается нападение на еврейских жителей Хеврона с целью убийства – в размерах, намного превышающих те, к которым на сегодняшний день "привыкли." Гольдштейну было велено развернуть полевой медпункт чрезвычайного положения и доложить, имеется ли достаточный запас крови, плазмы и прочих медикаментов. Гольдштейн спросил высших офицеров, почему, если так, они не вводят комендантский час. Ответ был прост и ясен:

"У нас сейчас идёт мирный процесс. Это просто невозможно."

Для жителей Кирьят-Арбы чудовищное, вызывающее дрожь выражение Переса – "жертвы мирного процесса" – имело самый реальный и осязаемый смысл, и доктор Барух Гольдштейн изо дня в день сталкивался с этой живой расплатой за авантюру Осло. Можно не сомневаться, что ответ командования звучал для Гольдштейна смертным приговором, вынесенным некоторому количеству евреев, которые завтра будут принесены как жертвы на алтарь "мирного процесса."

В тот вечер он пошёл в Меарат ха-махпела (Пещеру праотцев) на чтение Мегилат Эстер (Книги Эсфири). Оттуда выплеснулась толпа арабов с криками "итбах эт яхуд!" Дежурившие на месте солдаты проявляли полное бессилие и в ответ на вопрос Гольдштейна, почему они никак на это не реагируют, безнадежно пожали плечами.

Жребий, который выпал евреям во времена Ахашвероша, приобретал актуальное значение в Пурим 1994 года... Кровавая история города праотцев повторялась на его глазах, и не было избавителя.

Людям, хорошо знавшим Баруха Гольдштейна и помнящим ту предпогромную атмосферу, очень трудно открыто осудить его. Невозможно осудить человека, который пожертвовал собой, чтобы спасти тебя, даже если он и избрал для этого столь ужасный способ.

Я не был знаком с доктором Гольдштейном. И когда утром в Пурим услышал о том, что произошло, первая и естественная моя реакция на это – гнусный убийца, чудовище. И только более близкое знакомство с местными жителями открыло передо мной картину, систематически скрываемую от населения, и ввергло в тяжёлый душевный конфликт по отношению к этому человеку: глубокое отвращение к самому факту убийства – с одной стороны, и то, что мне стало известно о всей его праведной жизни до этого случая – с другой.

Власти запретили похоронить его на старом еврейском кладбище в Хевроне, и он погребён у въезда в Кирьят-Арбу. Временная могила очень скоро стала постоянной, и результат получился обратный тому, чего добивалась власть. Обстоятельства его самопожертвования, напоминающие истории из ТАНАХа, в сочетании с мистическими настроениями и чувством морального долга перед ним, привели к тому, что часть местных жителей стала видеть в нём мученика за веру.

Для меня Гольдштейн был и остаётся тайной. Проблемой, не имеющей решения. Противоречием между всей моей еврейской и человеческой сущностью и объективными обстоятельствами, в которые он был поставлен. Его действия не были политическим актом, имеющим целью остановить "мирный процесс." Конечно, он воспринимал его как несчастье, но никогда не пытался противостоять ему политически. Своим поступком он хотел лишь предотвратить еврейский погром.

Здесь остановлюсь. Я не психолог. В сущности, я и пишу об этом от растерянности.

Со временем улягутся страсти, факты станут достоянием всех, и это облегчит каждому определить своё отношение к происшедшему.

Весь мир с негодованием обрушился на поселенцев. Никто не знал и не интересовался именами тех, кто взорвал автобус номер 5 на улице Дизенгоф в Тель-Авиве, автобус номер 18 (первый и второй) в Иерусалиме, кто устроил резню в Дизенгоф-центре, убивал в Афуле, кто поливал очередью из автомата и кто закалывал свои жертвы из-за угла. Но все помнят имя Баруха Гольдштейна.

Убийство в Меарат ха-махпела – пощёчина израильскому обществу. Израильтянин всегда считал себя существом моральным, оправдывал свои поступки тем, что был вынужден действовать в безвыходной ситуации, – в противовес естественной склонности к убийству, характерной для других народов и направленной на протяжении веков против евреев в самых садистских формах.

Сионизм, правда, уже дал трещину в этих представлениях, поскольку в достижении политических целей опирался на физическую силу, что, естественно, вызывало сопротивление местного населения. Впервые за много поколений евреи оказались в положении сильных, притесняющих более слабых. По этой причине ультралевые вообще отказывали сионистскому государству в праве на существование, видя в нём типичное явление колониализма – такое же, как все прочие. Вначале эти взгляды разделяла лишь небольшая группка людей. Но с течением времени, особенно после Шестидневной войны, весь левый лагерь стал исповедовать идею, что сионизм – это не выражение нравственных и духовных устремлений, а лишь средство, необходимое для обеспечения физического существования еврейского народа.

В сущности, с самого начала можно различить в классическом сионизме печать врождённого дефекта – стремления видеть в нём не цель, а средство. Инстинкт самосохранения всегда был сильнее идеологической мотивации и более эффективным двигателем общественных процессов. Сионисты, начавшие свой поражающий воображение процесс возрождения мёртвого народа и возвращения его на свою родину, избрали именно этот, более простой путь. Нет также никакого сомнения, что в этом бегстве от своей исторической миссии существенную роль сыграло желание уйти от постоянного и обязывающего противостояния тому, что в действительности является сущностью еврейства. Видевшие конечную цель в национальном выживании, сионисты если и говорили о том, что в Эрец Исраэль рождается новый еврей, то очень мало думали о содержании и смысле этого понятия, полагая, что всё образуется само собой.

"Новый еврей" – поколение родившихся здесь – уже не ощущал столь остро еврейский инстинкт "выжить во что бы то ни стало." К тому же, он оказался стоящим перед глубоким внутренним конфликтом: ненависть к нам меньше не стала, и моральное оправдание возвращению сюда уже не было таким очевидным.

"Понимание правоты" другой стороны, охватившее широкие слои населения – не только весь левый лагерь, но и так называемый "центр" , ещё более осложнило вопрос. Человек, которому чужда несущая положительный заряд духовная основа нашего возвращения в Страну, оправдывал его теоретически – насколько мог – тем, что это необходимо для обеспечения физического существования еврейского народа.

Израильтянин обязан был оставаться овцой и ни в коем случае не походить на волка.

Обязательные посещения комплекса "Яд ва-Шем" , подчёркивание того, что у нас нет выбора, невыполнимые приказы, отдаваемые солдатам, несущим службу в населённых арабами районах, готовность отказаться от любого участка земли, не имеющего особой стратегической ценности, стремление положить в основу всего нашего существования в этой стране лишь аспект безопасности – всё это призвано сохранить за нами образ овцы и тем снискать уже не стоящее под вопросом некоторое моральное оправдание.

Ведь овца по сути своей права – ну так смотрите, пожалуйста, какие мы овцы.

И тут явился Гольдштейн и повёл себя, как самый настоящий гой. Стрелял во время молитвы, в спины... В одно мгновение разрушил наш карточный домик и зарезал овцу – образ, который мы так усердно создавали и на который полагались.

Бытийственный сионизм – фундамент Государства Израиль – претерпел мощное сотрясение, будучи не в силах ни забыть, ни простить, ни переварить того, что произошло.

Не сам факт убийства невинных арабов не даёт покоя израильтянам – арабы их заботят, как прошлогодний снег. Хотя, конечно же, размах нашего общественного самобичевания никак не соизмерим с тем, как реагируют другие народы на преступление одиночки. Нам просто необходимо вновь войти в образ овцы среди семидесяти волков. Потому как, если не это, то по какому праву мы вообще тут?

* * *

Истерия самобичевания, волна ненависти со стороны левого лагеря, заседания комиссии расследования, транслировавшиеся в прямом эфире, – вся эта атмосфера сделала невозможными подготовку и дальнейшее проведение операции "Махпиль" . Мы сидели в глубокой обороне против атак слева, и никто тогда не думал о возобновлении борьбы.

Ресурсы наши истощились, Шмуэль и я должны были вернуться к работе, чтобы содержать семьи.

С печалью в сердце, с сожалением об упущенных возможностях мы закрыли наш маленький штаб в сознании исполненного долга, уверенные, что никогда – "никогда!" – не будем больше пробивать головой стены.

Однако энтузиазм, вызванный нашими действиями, чувство, что можно и следует взять судьбу в свои руки, привели к тому, что в некоторых стратегически важных местах, на государственных землях, продолжали возникать самостоятельно, уже без нас, новые опорные пункты поселенчества.

Они развивались и становились цветущими кварталами, и время от времени нас со Шмуэлем приглашали туда отметить день рождения операции, давшей жизнь этим непризнанным поселениям.