ВЛАДИМИР (ЗЕЕВ) ЖАБОТИНСКИЙ

СИОНИЗМ

  • КРИТИКИ СИОНИЗМА
  • О СИОНИЗМЕ
  • НАКАНУНЕ КОНГРЕССА
  • KADIMÀH
  • БАЗЕЛЬСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ. VI конгресс сионистов
  • БАЗЕЛЬСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ. «Мизрахи»
  • БАЗЕЛЬСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ. III. Герцль и Neinsager’ы
  • ПАЛЕСТИНА
  • ВТОРАЯ УСЛУГА
  • ОТВЕТ Г-НУ Т. РЕНОДО

    КРИТИКИ СИОНИЗМА

      В последнее время[1] появилось несколько статей, направленных прямо или косвенно против сионизма. Некоторые из них произвели впечатление. Я попытаюсь рассмотреть следующие: «Двадцативековая трагедия» А.С. Изгоева («Образование» 1903, № 10). «Об антисионизме» Каутского («Восход», 1903, № 27). «О сионизме» И.Бикермана («Русское Богатство». 1902, № 7) и две заметки С.Н. Южакова в №№ 9 и 11 «Русского Богатства» за 1903 г. в отделе «Политика». Было еще несколько опытов критики сионизма, вроде брошюр г. Полякова («Сионизм и евреи»). г.Куперника («Еврейское царство») и т.п., но их можно обойти молчанием, в виду их незначительности.
      Было бы лучше всего разобрать вышеназванные статьи сразу: выбрать из них общие главные возражения и дать на них посильный ответ. К сожалению, такая группировка совершенно невозможна, потому что между этими критиками сионизма нет единогласия; двое из них, правда, стоят на одной и той же научной точке зрения, но и они часто противоречат друг другу в основных пунктах вопроса. Каутский пишет: «Евреи перестали существовать как нация, немыслимая без определенной территории» (стр. 23). Г. Изгоев говорит… «И, однако, еврейство – нация».
      Он даже прибавляет: «такая же нация, как францу зы, немцы, англичане» (стр. 56). Г. Бикерман много раз называет мысль о создании еврейского автономного убежища (где бы то ни было) утопией, ненаучной химерой (например, стр. 68): г. Южаков пишет:
      «Колонизация Уганды во всяком случае не кажется химеричною и недоступною, хотя и сопряжена с массой трудностей…» (№ 9, стр. 166). Речь идет, понятно, не о простой колонизации (ибо кто же спорит против того, что простая колонизация возможна), а о проекте автономной колонии, т.е. именно о том. что г. Бикерман считает несбыточной мечтою, – и о чем, между тем, г. Изгоев говорит так: «Сионизм, как стремление к рациональной, планомерной земледельческой колонизации евреями такой местности, которая могла бы служить для них «правоохраненным убежищем», –реальное, осуществимое дело, заслуживающее сочувствия и поддержки» (стр. 67). Причем любопытно, что в глазах г. Изгоева даже «сионизм как мечта о восстановлении иудейского царства в Палестине» есть хотя и утопия, но «безвредная» утопия, между тем как в статье г. Бикермана доказывается. что сионизм, как его ни понимай, вреден и никакого «сочувствия» и ни какой «поддержки» не заслуживает. «Сионизм есть явление реакционное!» – утверждает автор на странице 69…
      Тот же г. Бикерман говорит: «Но мы считаем своим долгом раскрыть ложь, заключающуюся в другом словечке, пушенном в ход этим словообильпым сионистом (т.е. Нордау). Это слово – Judennoth… – не те обычные страдания, составляющие, вероятно, неизбежный удел человеческого рода. а другие, исключительные страдания, преследующие евреев не как людей, а только как евреев и от которых они могли бы избавиться, если бы не были евреями» (стр. 57). Г. Бикерман отрицает этот Judennoth и настаивает, что еврей данного класса страдает столько же, сколько и коренной житель из того же класса, не больше и не меньше. Следовательно, если класс перестанет страдать, тем самым перестанет страдать еврей. А г. Изгоев говорит, что даже «при полном устранении общественного строя, основанного на конкуренции и меркантилизме» – все-таки «потребуются еще годы духовной работы для искоренения остатков предрассудков», вызывающих вражду евреям, а значит, и специально еврейское горе. Каутский идет еще дальше. По его мнению, для устранения враждебности к евреям недостаточно ни падения капиталистического строя, ни культурной борьбы с предрассудками («чувствований человека нельзя изменить путем увещаний», стр. 24); враждебность будет устранена «только тем и тогда, когда еврейские слои населения перестанут быть чужими, сольются с общей массой населения». Ясно, что если для блага еврейства недостаточно того, чего вполне достаточно для блага других народов, а нужны еще особые меры, то значит, у еврейства, по мнению Изгоева и Каутского, кроме общечеловеческих страданий, есть еще и свое специальное горе – то самое, которое отрицает г. Бикерман. В то же время г. Бикерман совсем не разделяет мнения Каутского, что евреям необходимо ассимилироваться. Он говорит:
      «Сохранение и развитие еврейского народа, сохранение и развитие его культуры, сохранение и развитие того, что есть в ней лучшего, – такова задача» (стр. 68). Даже больше: по мнению г. Бикермана, евреи-ассимиляторы «существуют лишь в больном воображении охранителей» (стр. 41). Не является поклонником ассимиляции и г. Изгоев, по крайней мере, если понимать ассимиляцию по Каутскому – «слияния с общей массой населения». Ведь слиться с общей массой населения данного места значит принять ее национальность. А г. Изгоев говорит: «Еврей может примкнуть духовно только ко всему человечеству, как целому, возвышающемуся над всеми национальностями. Еврей, освободившийся от талмудической культуры, по духовному существу своему всегда неизбежно будет космополитом, международником»
      (стр. 66). Последнее утверждение немного рискованно, если принять во внимание, что Герцль. Нордау и огромное большинство сионистов, бесспорно освободившись от талмудической культуры, стали не космополитами. а сионистами; но не в этом дело, а в том, что и быть космополитом не значит духовно «слиться с общей массой населения» данного места, и даже совсем напротив…
      Критики сионизма, так сказать, не столковались между собою. У них у самих – разногласия по самым основным вопросам: о том, представляет ли еврейство нацию или нет; о том, нужна или не нужна ассимиляция; о том, возможно или невозможно создание еврейского правоохраненного убежища; о том, есть ли сионизм вообще явление вредное, – и даже о том, существует ли Judennoth или не существует. Собственно говоря, при наличности таких противоречий можно было бы и не спорить против наших критиков, а спокойно и безучастно любоваться на то, как они друг друга побивают. Но я все-таки предпочитаю рассмотреть их доводы и представить свои возражения; и так как, очевидно, отвечать разом на такую разноголосицу немыслимо, я буду говорить о каждой статье особо. Начну с Каутского.
      Каутский говорит, главным образом, об антисемитизме; разбирать его взгляд на этот феномен я не буду, так как не антисемитизм является предметом этой беседы. В данном случае нас занимает путь, указываемый Каутским: ассимиляция. Об этом идеале мы и будем говорить, и тут нам немало поможет небольшая брошюра того же автора под заглавием: «Национальность нашего времени» (СПБ. 19031. В конце этой брошюры (стр. 41-43) Каутский высказывает довольно определенные взгляды на будущее отдельных национальностей. Они, по его мнению, вообще стремятся к полному слиянию между собою, даже к замене национальных языков одним какимнибудь универсальным. Национальные языки – говорит он на стр. 43 – «будут все более и более ограничиваться областью домашнего употребления здесь, наконец, займут такое же положение, как какая-нибудь старинная фамильная мебель, которую ценят и тщательно сохраняют, но не придают ей никакого практического значения». Никакого практического значения: то есть, очевидно, даже в сношениях между собою люди одной и той же страны будут, по мнению Каутского, пользоваться не национальным языком, а универсальным, – ибо Каутский не может не понимать, что язык, на котором говорят между собою люди данной местности, тем самым получает большое «практическое значение». Волапюка г. Каутский не признает, об эсперанто не упоминает, а думает, что универсальным языком явится какой-нибудь из существующих. Например, английский. Два коренных неаполитанца в беседе между собою будут говорить на языке Шекспира; к итальянскому каждый из них прибегнет только тогда, когда на досуге захочется поиграть звучными словами. Так рисуется Каутскому будущее.
      О будущем, конечно, трудно спорить: никто не может поручиться, что верно угадает. Но все-таки логика властна и над будущим; постараемся же рассуждать логически и посмотрим, совпадут ли наши выводы с предсказаниями Каутского. Расово-национальные[2] особенности создаются под влиянием многих факторов – в том числе, конечно, климата, почвы и флоры той страны, где данное племя впервые развилось. Каутский настолько признает это, что даже психологию евреев выводит из того факта. что Палестина – горная страна (статья в «Восходе». стр. 23), причем отмечает, что отпечатки этого горного происхождения сохраняются и в чужой земле, т.е. даже в новой почвенно-климатической среде и в новых социальных условиях. Так сильна расовая закваска, полученная от матери-природы, даже когда племя уже давно перенесено под другое небо: пока старая кровь передается по наследству без инородных примесей или с малой примесью, до тех пор племя сохраняет свою старую индивидуальность. Конечно, эта индивидуальность уже исковеркана, и с каждым поколением под давлением новых почвенно-климатических влияний она будет все более уклоняться от основного типа; но все-таки и под чужим небом вы через много поколений отличите в чистокровном потомке черты его прадедов. Тем более сохранятся эти особенности, если данное племя всегда будет жить в той самой стране, на почве которой оно развилось. Это – прямой вывод из положения, что племенные особенности создаются суммой естественных факторов.
      Я совершенно не касаюсь вопроса о том, как сложились ныне существующие национальности и сколько различных расовых ингредиентов вошло в каждую из них; я беру их такими, какими я их застаю при моем появлении на свет, и задаю себе вопрос:
      что с ними будет? Что вероятнее: то ли, что обитатели Апеннинского полуострова и впредь из роду в род будут жить на этом полуострове, или то, что они все переберутся на другое место? И на это, по-моему, невозможен другой ответ, кроме того, что первое предположение вероятнее, так как не предвидится никакой причины, которая принудила бы жителей Италии к такому массовому переселению. В настоящее время, как известно, итальянцы часто эмигрируют, ища работы за морем, в то время, как на полуострове и в Сицилии есть огромные пустыри-латифундии, пригодные для внутренней колонизации. Но ведь эмиграция – только маленький процент населения: да и та является следствием нужды, голода и непорядка. Каутский верит, что нужда и голод будут некогда совершенно упразднены, и я скромно разделяю эту веру. Но тогда исчезнет причина для эмиграции даже маленькой доли населения. Следовательно, это население станет на своем полуострове еще более оседлым, чем теперь. Смешанные браки если и будут наблюдаться, то лишь в узкой пограничной полосе: Я главная масса нации сохранит свою расовую «чистоту». И то же самое совершенно бесспорно предвидится и для России, и для Франции, и для Скандинавии: нет никаких причин, которые побуждали бы население каждой из этих стран отрываться от родной почвы – и чем дальше, тем еще меньше будет этих причин, потому что единственные ныне побуждения к эмиграции – нужда и социальная неурядица – при социалистическом строе общества предполагаются устраненными. Шведы останутся в Швеции и грузины в Грузии; первые будут по-прежнему, из рода в род, подвергаться почвенно-климатическим влияниям своей Швеции, а вторые – своей Грузии. Покорение природы человеческой техникой здесь ни при чем: техника создает чудеса, будет, пожалуй, регулировать дождь и вёдро, но ведь климат Стокгольма все-таки будет всегда отличаться от климата Тифлиса, и флора второго – от флоры первого. При всяких чудесах техники Великороссия все-таки останется равниной, а Англия все-таки будет приморской страной, и, значит, из рода в род будет продолжаться непрерывное влияние неодинаковых естественных условий на оседлое население как той, так и другой области. То есть англичанин сохранит свою английскую племенную индивидуальность, а великоросс – свою. Но если каждый сохранит свою национальность, то сохранит и национальный язык: потому что язык, естественно возникший у данного племени и развившийся в данной местности, должен, несомненно, ближе и точнее соответствовать всем изгибам психики населения, чем какой бы то ни было другой язык; и, следовательно, нет никакой научной возможности предположить, что национальный язык, исторически развившийся в тесной параллельности со всей психикой населения, вдруг начнет естественно вымирать, уступая место совершенно чужому наречию, только потому, что на этом чужом наречии легче вести дела с иностранцами. Любопытно при этом заметить еще следующее: Каутский видит явный признак близкого торжества универсального языка в том. что уже и теперь конкуренция капиталистических стран делает необходимым знание чужих языков: «Кто больше знает языков, у того больше шансов одержать верх над конкурентами, говорящими только на одном своем языке» (брошюра, стр. 42). Странно слышать такие доводы в устах Каутского. Ведь именно ему, как социал-демократу, должно быть ясно, что промышленные сношения между разными странами не всегда будут вестись на почве индивидуальной конкуренции. В том грядущем, за которое ратует Каутский и в которое скромно верю и я, международный обмен продуктов, конечно, не прекратится, но производить его будут не частные торгаши, как теперь, а особые официальные учреждения. Теперь тысячи лиц ради наживы ведут торговые сношения с заграницей: тогда эти сношения будут, очевидно, сосредоточены, для каждой области, в специальном бюро с ограниченным штатом служащих. Следовательно, только этим служащим (рассуждая строго по Каутскому) и понадобится знание языков. Количество частных лиц, имеющих деловые сношения с иностранцами, сократится до минимума, – тогда как сношения между земляками-согражданами, при тогдашнем строе общества, станут, напротив, гораздо теснее и многообразнее, чем теперь. Каким образом при таких условиях общежития начнет вымирать язык земляков, с которыми каждый человек именно тогда будет связан тысячами уз, – и воцарится взамен того языка универсальный, хотя именно тогда производственные отношения вовсе не будут требовать этого,– не постижимо…
      Я, конечно, не сомневаюсь в том, что будущее приведет к самому тесному сближению между различными странами и народностями, как не сомневаюсь в том, что когда-нибудь, и даже скоро, люди по взаимному уговору признают какой нибудь язык международным. Но не «универсальным». Это будет язык для международных сношений, и только. Внутренняя жизнь каждой нации будет но прежнему выражаться при посредстве ее национального языка, и язык этот будет самобытно развиваться и богатеть но мере духовного развития нации. И точно так же, как с национальным языком, будет с национальной психикой. Не смешиваясь браками с чужою расой, да еще к тому же живя постоянно в одной почвенно-климатической среде, впитывая из рода в род ее влияние, каждая народность естественно сохранит и будет самобытно развивать и углублять свою индивидуальную психику, внося национальный оттенок во все проявления своего творчества. Не к слиянию национальностей ведет естественный процесс, а к обеспечению за каждой из них полной самобытности. Исчезнет война, упразднится таможня, но никогда не сгладятся индивидуальные различия, врожденные расе и вечно питаемые различиями в почве и климате и нисколько не препятствующие ни дружному прогрессу, ни взаимному уважению наций.
      Но мало того, что сохранение национальных особенностей представляется, со строго позитивной точки зрения, совершенно неизбежным: следует помнить и о том, что оно также в высшей степени желательно. Мы называем богатой и счастливой природу той страны, где растет и пальма, и кедр, и вишня, и дуб, где есть и горы, и леса, и озера; напротив, бедною и скупою считаем мы природу тех стран, где paстительность однообразна и ландшафт один и тот же всюду. Никогда никто не видел идеала в однообразии; напротив, мы и инстинктивно, и сознательно всегда предпочитаем всевозможное многобразие разновидностей, гармонически, но самобытно живущих и развивающихся друг подле друга. Человек не может быть исключением из этого идеала. Если бы национальных различий не существовало, то в интересах всего человечества il faudrait les inventer, их надо было бы изобрести, чтобы дух человеческий мог проявляться во всяческом многообразии оттенков. Есть уже не новый, но очень подходящий в этом случае пример: представьте себе человечество в виде огромного оркестра, в котором каждая народность как бы играет на своем особом инструменте. Возьмите из оркестра всех скрипачей, отберите у них скрипки и рассадите их по чужим группам-одного к виолончелистам, другого к трубачам и так далее: и допустим даже, что каждый из них играет на новом инструменте так же хорошо, как на скрипке. И количество музыкантов осталось то же. и таланты те же – но исчез один инструмент, и оркестр в убытке. Если только мы понимаем прогресс как стремление к наибольшей полноте, сложности и богатству жизненных проявлений, а не наоборот – к наибольшей скудости и однообразию, то мы должны дорожить неприкосновенностью национальных индивидуальностей не менее, чем дорожим неприкосновенностью отдельной человеческой личности: и если никакой жертвы не жалко для исправления социальных неустройств, угнетающих личность, то не жаль никакой жертвы и в борьбе за то. что может обеспечить национальной индивидуальности законную неприкосновенность.
      Тут я могу непосредственно перейти к г. Южакову, у которого прорываются такие фразы: «Тот, кто желает служить делу правды и совести, делу принципов, должен тщательно оберегать себя от всякого общения с национализмом» (ноябрьская книжка, стр. 144). Впрочем, после всего сказанного нет необходимости пространно спорить против этой точки зрения: мы встретимся с нею у остальных разбираемых критиков, а собственных оригинальных доводов г. Южаков не выставляет. Г. Южаков слишком честный человек, чтобы притворяться, будто ему непонятна разница между национализмом угнетенной народности, отстаивающей свою самобытность, и национализмом народности угнетающей, навязывающей свою физиономию другим, – между самообороной и насилием. Отвращение г. Южакова происходит, конечно, не оттого, что он отождествляет национализм с национализмом пруссаков в Познани. Излишне доказывать г. Южакову, что те хотят подавить чужую индивидуальность, мы же хотим стоять свою: он сам это понимает, но твердо считает, что национальная индивидуальность не нужна, что если она исчезнет, то и жалеть не о чем, – что бороться за ее сохранение значит тратить силы пустяки, а тратить силы на пустяки значит отнимать их у настоящего, полезного дела; и оттого г.Южаков сторонится от национализма и других приглашает сторониться. Повторяю, – после всего, что я сказал выше, незачем мне отдельно возражать против этой точки зрения. Но все-таки не хочется как-то молчать, когда читаешь такие выражения: «Идеалы чести и совести, принципы солидарности и братства, которых главным врагом является национализм, в том числе и сионизм» (стр. 144)… 9 Часто бывает, что человек, возненавидя разврат переносит свою ненависть на половое влечение вообще и провозглашает, что любовь противна «идеалам чести и совести»; часто человек, наблюдавший много злоупотреблений свободой, становится противником свободы вообще и объявляет ее врагом «принципов солидарности и братства»; и когда сталкиваешься с такими людьми, становится тяжело за узость человеческую. Здесь то же самое. Г. Южаков навидался уродливых извращений национализма поэтому не может допустить, что «импульс» национального самосохранения действительно существуе и что это очень важный, полезный и могучий двигатель. Для него это фанаберия, каприз, а упорствовать в этом капризе значит идти наперекор чести и совести. Наше стремление добиться тех же прав. каким пользуются другие народы, и не ради того, чтобы потом вести грабительские войны, а ради того. Чтобы спокойно жить по нашему племенному духовному укладу, в мире и дружном сотрудничестве с остальными народами. – это противно совести и чести. Не надо возражать на такие слова, потому что это несомненно бранные слова; и в ответ на них мы должны только еще тверже и настойчивее повторить. что сохранение национальностей, в интересах всего человечества, есть честная и важная задача, и никакой жертвы не жалко для ее осуществления.
      Этот же идеал мы противопоставим и идеалу г.Изгоева. потому что, в сущности, основная точка зрения у г. Изгоева и у г. Южакова одна и та же, хотя первый приглашает нас отречься от всякой национальности и стать «космополитами, международниками». а второй просто без всяких объяснений рекомендует обрусеть (сознать полную «солидарность и достоинства, и интересов совести всех культурных сил человечества вообще, России в частности и в особенности»: фраза эта, находящаяся в ноябрьской книжке на стр. 145, немножко непонятна, но единственное. что в ней ясно. – это призыв к обрусению). Однако не подлежит сомнению, что и г. Южаков ничуть не шовинист и зовет нас к обрусению не из патриотического пыла, а из убеждения в том, что французам ли прежде онемечиться или немцам прежде офранцузиться, разница – не важна, лишь бы меньше стало хоть одной национальностью: все равно в конце концов будем космополитами без всяких племенных особенностей. На этот взгляд, общий у г. Южакова с Изгоевым, и с Каутским, выше дан уже ответ; и все сознание скромности моих сил не может мне помешать совершенно ясно видеть, что надежды почтенных публицистов на будущее исчезновение племенных разновидностей не имеют под собою. как я попытался выяснить, никакой научной почвы и никакого нравственного базиса, а напротив, с поразительной наглядностью противоречат и данным этнологии, и ходу исторического процесса, и идеальным интересам человечества.
      Но в статье г. Изгоева кроме космополитического призыва, есть и другие частности, которые нельзя оставить без ответа. Одобряя сионизм территориалистический, извиняя, в виду «безвредности», сионизм палестинский, он безповоротно осуждает культурный сионизм. «Сионизм, как романтическая мечта о воскресении древнееврейской культуры – реакционная и вредная утопия». Прежде всего, тут есть неточность: с нашей стороны имеется в виду не «древнееврейская культура», а просто еврейская, ибо мы верим, что в духовном творчестве евреев, от пророков до наших дней, проявлялись одни и те же основные идеалы, конечно, изменяя форму и точки приложения сообразно потребностям места и времени; и, следовательно, мы желаем не «воскресения древнееврейской культуры», а широкого развития культуры новоеврейской, находящейся в тесной преемственной связи со старой, древней и древнейшей. Лечить захворавшего взрослого человека вовсе не значит «воскрешать» того младенца, которым этот человек был в дни своего детства. Думаю, что против исправления этой неточности ничего не будет иметь и сам г. Изгоев, и его строгое отношение к еврейской культуре вызывается не тем, что она будто бы «древняя», а тем, что в самой этой культуре, как таковой, г. Изгоев не находит никаких положительных ценностей. Есть все основания предполагать, что г. Изгоев вполне в этом отношении разделяет точку зрения Каутского, выразившуюся в словах: «Глубокие и смелые мыслители из евреев постоянно воспринимали мировоззрение своего времени. Последнее бывало возможно только тогда, когда они окончательно порывали с традициями еврейства и становились на почве общеевропейского культурного развития» (статья в «Восходе», стр. 25). Если бы г. Изгоев не считал традиций еврейства также несовместимыми с передовым мировоззрением, он не назвал бы идею «воскресения» еврейской культуры реакционной и вредной утопией. Но что же именно в таком случае понимают г.г. Изгоев и Каутский под еврейскими традициями и культурой? Каутский об этом не говорит, зато у г. Изгоева есть хотя косвенный, но вполне определенный ответ на этот вопрос. «Ассимиляция, – говорит он на стр. 65. – состоит из двух актов: одного отрицательного отказа от обособляющих черт, и другого положительного – принятия того, с чем ассимилируешься. Что касается первого, отрицательного акта, то несомненно, что весь ход истории сурово и непреклонно уничтожает еврейскую «обособленность»… Евреи, втянутые в водоворот современной жизни, теряют свою специфическую одежду, внешний облик (??), мало-помалу отступают от законов о «ритуальной чистоте», отказываются вовсе от них, отказываются даже от субботы»… И вот – говорится на следующей странице – такой «еврей, освободившийся от талмудической культуры, по духовному существу своему всегда неизбежно будет космополитом, международником», то есть уже духовно не евреем. Иначе говоря, весь духовный багаж еврея, как такового, сводится к лапсердаку, трефу и субботе; кто носит пиджак, ест ветчину и пишет в день субботний, в том уже не осталось духовно ничего еврейского; следовательно, вот в чем заключается еврейская культура, еврейские традиции: сумма внешних талмудических обрядностей. и больше ничего. После этого нисколько не странно, что «воскресение» такой культуры представляется делом реакционным и вредным.
      При всем уважении к почтенному одесскому публицисту, я должен сказать, что во всем этом явно сквозит очень недостаточное знакомство с вопросом. Только при этом условии можно было упустить из виду тот наглядный факт. на который я уже указывал, что сплошь и рядом еврей-интеллигент, заменивший ермолку цилиндром, фаршированную щуку – икрой и даже субботний отдых, по необходимости, воскресным, все-таки признает себя не космополитом, а евреем, и из этих именно интеллигентов, а не из ортодоксов, и состоит главное по качеству еврейского национализма. Достаточно было бы из вторых рук ознакомиться хотя бы с личностью и учением Ахад-Гаама, чтобы увидеть воочию, действительно ли еврей, за вычетом талмудической обрядности и даже религиозной веры, перестает быть считать себя евреем. Прямо неловко перед читателями серьезно доказывать, что в еврействе есть кое-что и кроме устава о кошере; но чья же вина. что приходится настаивать и на таких азбучных истинах. Мы не можем не сказать г.г. Изгоеву и Каутскому: соберите прежде подробные справки о том, что такое еврейская культура и традиции. Я уже и не говорю том, что писали по этому вопросу наши соплеменники, как Лацарус, как покойный Дармстетер, или благорасположенные к нам инородцы, как Ренан и Генри Джордж; я укажу, контраста ради, на книгу, выпущенную недавно писателем, который, хотя и соблюдая известную корректность тона, ничуть скрывает своей антипатии к еврейству и его идеал Это «Esprit juif» Мориса Мюрэ, появившийся также и на русском языке, в неудачном переводе и под удачным заглавием «Еврейский ум» (СПБ. 1903). Автор отмечает некоторые основные мотивы в учении пророков – и старается доказать, что эти мотивы через много столетий, проявились и в писаниях Спинозы, Гейне, Брандеса, Нордау, и в учении Маркса, в деятельности Дизраэли-Биконсфильда. А мотивы эти, по мнению Мюрэ, следующие: мятежная ненависть ко всякому догмату, заставляющая евреев подвергать разрушительной критике все, освященное традицией; мечта о всемирном братстве («космополитический идеал пророков», по выражению Мюрэ), мечта, во имя которой евреи являются принципиальными противниками войны, и т.п.; наконец, стремление установить царство Божие на земле, в противность «арийскому» идеалу царства Божия в загробном мире – и, как следствие этого стремления, склонность к социальным преобразованиям. Все эти мотивы глубоко несимпатичны автору, и он с огорчением констатирует, что они приобрели теперь широкую популярность и в арийских массах. Я, конечно, далек от того, чтобы возводить г. Мюрэ в авторитет: но нельзя не отметить, как и друзья, и враги наши всегда констатируют в нашем почти сорокавековом духовном творчестве постоянное присутствие одних и тех же основных идеалов, проникнутых принципами братства и социальной справедливости. Надо не уметь читать или не желать прочесть, чтобы не узнать этой правды; надо закрыть глаза и заткнуть уши, чтобы в самой жизни на каждом шагу не замечать слишком ясных подтверждений этой правды. И это все игнорируется, а «культуру» нашу видят исключительно в разделении посуды на мясную и молочную. Седьмичный и юбилейный годы, принцип субботнего отдыха, социальная проповедь Аммоса, мечты Исайи о мире всех народов, наконец, самый культ книги, благодаря которому до недавнего времени наши мужчины в Литве были поголовно грамотны по-еврейски, когда и в Западной Европе массы еще не умели читать ни по-какому, – таковы, казалось бы, наши «традиции». И если нам даже скажут, что не одни евреи, но передовые элементы всех народов теперь ратуют за участь бедных и за распространение знания, то мы ответим: следовательно, эти исконные традиции еврейского племени во всяком случае не зловредны и не враждебны прогрессу? Но теперь нам заявляют, что прежде, чем воспринять передовое мировоззрение, мы должны порвать с еврейскими традициями, потому что еврейские традиции выражаются в обязательном ношении нагрудника с кисточками…
      Только не изучив, не продумав, не углубившись, и можно делать такие заявления. И тут я отмечу вообще одно характерное явление. Наши критики, особенно г. Каутский и г. Изгоев, несомненно, не признают феномена без причины. Столкнувшись с каким-нибудь историческим фактом, они не успокоятся, пока не откроют тех условий, которые вызвали его и даже необходимо должны были вызвать. Если притом факт этот не единичный, а повторный или тем более, непрерывно-длительный, г-да Изгоев и Каутский никогда не усомнятся, что причина, обусловившая его, есть важная и могущественная причина – и признают неучем всякого, кто допустит, что подобный исторический факт возник просто «так», без особенной надобности, а мог бы при тех же условиях и не возникнуть. Но как только дело коснется еврейского народа, картина меняется. Перед глазами такой яркий феномен, как почти двадцативековая борй небольшого безземельного племени за свою национальную обособленность, борьба, в которой все выгоды, какие только можно придумать, были, бесспорно, всецело на стороне отступничества – и, тем менее, отступничество не состоялось. Это поражающе-длительный исторический факт, и казалось бы, что именно г.г. Изгоев и Каутский, как исторические материалисты, должны были бы тут сказать себе: очевидно, тут действует какой то могущественный фактор группового самосохранения, и с этим фактором нельзя не считаться. – Вместо этого наши критики здесь, очевидно, теряют свой обычный компас, и не то вовсе игнорируют феномен, который немыслимо игнорировать, не то прямо относятся нему так, как будто эта двухтысячелетняя мученическая самооборона не имела под собой никакого солидного императива и была чуть ли не плодом недоразумения, человеческой глупости, а теперь люди поумнели и должны увидеть, что не из-за чего бороться… Г. Каутский и г. Изгоев не могут не понимать, что такая точка зрения не только не напоминает о той строгой научности, которая обыкновенно отличает их школу, но просто лежит ниже уровня всякого научного мышления.
      Это очень характерно. Дело в том, что вопрос о национальностях еще не разработан научно, особенно с точки зрения исторического материализма. Я не утверждаю, но не удивлюсь, если окажется, что с этой точки зрения – без крупных поправок (элементы которых, впрочем, уже имеются у Энгельса) он не может быть разработан. Во всяком случае, писатели, безошибочно орудующие в области, которая уже исследована и объяснена основателем их школы, совершенно теряются перед вопросами, которые основатель обошел молчанием. И если самостоятельная научная разработка этих вопросов не под силу таким солидным ученым, как Каутский, и таким серьезным публицистам, как г. Изгоев, то еще менее под силу оказалась она г. Бикерману, который, конечно, не может быть признан ни солидным ученым, ни серьезным публицистом. К г. Бикерману я и перейду.
      Г. Бикерман выдвигает против сионизма следующие возражения:
      История доказывает, что государство не может быть создано искусственным образом.
      Сионизм зовет еврейские массы на путь наибольшего сопротивления, тогда как известно, что массы всегда стихийно движутся только по пути наименьшего сопротивления.
      Сионизм есть движение чисто отрицательное, вызванное только антисемитизмом.
      Сионизм есть движение реакционное и вредное Осуществление сионизма погубило бы еврейство как таковое.
      Разберемся отдельно в каждом из этих возражений «Всемирная история, – говорит г. Бикерман на стр. 29, – не знает[3] случая, когда бы какая-либо группа людей – род, племя, народ, орда – вздумала бы в одно прекрасное утро создать государство и, вздумав, создала бы его. И в древние, и в новые времена государства являлись результатом деятельности человеческих масс, но никогда не служили целью этой деятельности», И в подтверждение г. Бикерман приводит эмиграцию «отцов-странников» в Новый свет, из которой потом возникли Соединенные Штаты, и великое переселение народов: ни «отцы-странники». ни варвары не думали, по мнению г. Бикермна. о создании новых государств, а просто шли в поисках удовлетворения своим насущным потребностям по пути наименьшего сопротивления. Если их поселения потом развились в государства, это произошло само собою, а не по сознательно предначертанному плану… Проще всего было бы ответить на это г. Бикерману, что прошлое не всегда может служить критерием для будущего. Можно было бы указать ему, например, на то, что в прошлом не только большие государства, но и отдельные города являлись результатом человеческой деятельности, а не целью. Движимые своими потребностями по пути наименьшего сопротивления, люди оседали в данном месте, строил себе землянки или шалаши, и через несколько столетий вырастал город. На этом основании двести лет тому назад г. Бикерман легко мог бы выступить с уверением, что «история не знает случая, когда бы «и человек вздумал в одно прекрасное утро создать город и вздумав, создал бы его». Тем не менее Петр Великий вздумал создать посреди болота город и создал его; а в наше время, как известно, в Северной Aмерике такие «искусственные» города возникают сплошь и рядом, по произволу промышленных компаний и даже отдельных богачей. И далее можно было бы указать г. Бикерману что например, и союзы или сообщества между отдельными гражданами являлись некогда результатом, а не целью человеческой деятельности. Любая популярная книжка по социологии напомнит г. Бикерману о том, как бессознательно побуждаемые общностью интересов отдельные индивиды инстинктивно оказывали друг другу поддержку против тех граждан, интересы которых были враждебны их интересам, и из этой естественной взаимопомощи мало-помалу, без всякого уговору, развились прототипы нынешних трестов, синдикатов, профессиональных и даже партийных союзов. А теперь эти союзы возникают так: «несколько человек, вздумав в одно прекрасное утро» создать общество хотя бы N-ских врачей, созывают «учредительное собрание», вырабатывают устав, посылают его на утверждение, и затем, если в N-ске достаточно врачей, общество будет процветать, несмотря на то, что оно создалось искусственно и явилось не результатом, а сознательной целью. И далее можно было бы обратить внимание г. Бикермана вообще на то, что во всех областях прежние «результаты» мало-помалу становятся «целями». На то человечество и умнеет, чтобы пользоваться прежними опытами. Первая плотина возникла, без сомнения, случайно: обвал загородил поток – и вода разлилась; человек заметил это и на следующий раз уже сам нарочно запрудил реку. По преданию, изобретение пороха явилось невольным «результатом» того, что монах Бертольд Шварц невинно толок в ступе серу, селитру и уголь; а теперь изобретатели годами работают с сознательной «целью» найти Х-лучи или создать граммофон, и это им удается. Нельзя же требовать у людей, чтобы они ничего не замечали и ничему не научались. Пусть первые массовые эмигранты даже не подозревали, что из их переселения получится новое самостоятельное государство, ведь мы-то уже знаем, что у первых эмигрантов получилось государство, и если теперь и мы хотим эмигрировать, то не можем же мы не рассчитывать или хоть не надеяться, что и наше переселение приведет к тому же «результату»; и неужели только потому, что мы, наученные чужим опытом, ожидаем этого «результата» и активно готовимся к нему, нас должна постигнуть неудача? В этом нет логики.
      Но, собственно говоря, все эти доводы понадобились бы только тогда, если бы сама по себе философия истории г. Бикермана выдерживала критику, если бы, действительно, существовала принципиальная разница между сионизмом и другими, уже бывшими массовыми переселениями, приведшими к возникновению новых государств. В сионизме заключаются два основных принципа: во-первых, массового выселение на одну и ту же территорию, во-вторых, автономия, т.е. гарантия самоуправления. Эти же два принципа неизменно присутствовали и до сих пор во всех исторических массовых переселениях, из которых потом возникли государства. «Отцы-странники» переселяясь в 1620 году в Северную Америку, не на то, конечно, шли туда, чтобы подпасть там под власть дикарей-туземцев. Они имели в виду очень основательную гарантию самоуправления – свои ружья и ножи. То же самое можно сказать и о великом переселении народов: подвигаясь в Европу, гунны меньше всего имели в виду стать там чужими подданными, а, напротив, полагались на свои мечи, как на полную гарантию автономии. Ни одно массовое переселение в те времена не совершалось и не могло совершиться без этой естественно предполагаемой гарантии самоуправления. Сионизм, выставляя тот же принцип, не вносит ничего нового. Он только заменяет старинную кулачную форму гарантии формой договорной, и это строго соответсвует характеру нашего времени. Все вообще кулачные формы гарантии понемногу вымирают и замениваются договорами. Дуэль, т.е. кулачная гарантия неприкосновенности индивида, и война, то есть кулачная гарантия неприкосновенности агрегата, постепенно уступают свое значение договорному учреждению третейского суда. Гунны, переселяясь в Европу, гарантировали себе автономию, и мы, переселяясь в Палестину, должны ее гарантировать; но их гарантия, сообразно духу того времени, заключалась в кулачном праве, а наша, сообразно духу нашего времени должна выразиться в договорной форме чартера. Это так же естественно и так же мало изменяет сущность дела, как то, например, что гунны переселялись на конях или в кибитках, а мы поедем на винтовом пароходе.
      Столь же основательно и другое историко-философское соображение г. Бикермана – что «сионизм предполагает движение в сторону наибольшего сопротивления» (стр. 35). «Люди… везде и всегда действовали под давлением своих повседневных (?) потребностей и нужд, и… их действия, как действия всякой силы в природе, направлялись в сторону наименьшего сопротивления» (стр. 29). И, говоря так, г. Бикерман утверждает, что путь наименьшего сопротивления в данном случае есть борьба за свои права здесь, на месте прописки, ибо гораздо легче и проще добиться благополучия там, где уже обжился, чем ехать ради этого за море, на Бог весть какие труды. И тут же рядом г. Бикерман так объясняет причину эмиграции «отцов-странников»: «Пуритане искали свободы совести и спокойствия. То и другое можно было в то время найти лишь за океаном, и они переплыли океан» (стр. 29). Странно: ведь по г. Бикерману им легче и проще было бы остаться на старых местах и бороться за свои права, чем ехать за море к краснокожим, – и, собственно говоря, г. Бикерман должен признать их образ действий за явное уклонение от пути наименьшего сопротивления. Еще строже должен отнестись г. Бикерман к факту двухтысячелетнего сохранения еврейской народности. Евреев били, гнали и подвергали неумеренным поборам за то, что они были евреи; ясно, что их «повседневные потребности и нужды» систематически страдали из-за их принадлежности к еврейству. Где же был путь наименьшего сопротивления для выхода из этого положения? С точки зрения г. Бикермана нельзя не ответить: в отступничестве. Теперь, правда, и выкреста считают евреем: но, например, в Испании выкрестов поощряли и охотно женили на испанках. Это было проще и легче всего: перестать быть евреями, и «повседневные потребности и нужды» были бы удовлетворены. Вместо того мы видим, что евреи всем жертвуют и не сдаются. Г. Бикерман не может, если он последователен, не констатировать и здесь упорного и систематического уклонения от пути наименьшего сопротивления. Иначе – как он объяснит себе эту загадку? – Что касается нас, то мы объясняем ее себе очень просто. Массы направляются к удовлетворению своих властных потребностей всегда по пути наименьшего сопротивления, и влечь их с этого пути немыслимо, – но, очевидно, не г. Бикерману дано знать,какие потребности для масс суть наиболее властные и какой путь является для них путем наименьшего сопротивления. Если евреи столько веков страдают за свое еврейство, значит, у них есть какая-то властная потребность охранять свое еврейство, и отказ от этой потребности был бы для них неизмеримо труднее, чем отказ от свободного удовлетворения своих «повседневных нужд». И если пуритане, очутившись в положении, подобном положению евреев, сразу почувствовали, что в данном случае путем наименьшего сопротивления них является не борьба на месте, а массовая эммиграция, – то евреям, которые больше пуритан настрадались и больше успели извериться в возможно когда-нибудь жить по-человечески в голусе, и подавно путь исхода не может не представиться, как субъективно, так и объективно, путем наименьшего сопротивления.
      Уже одно это доказывает, насколько неосновательно третье возражение г. Бикермана. – будто бы сионизм есть движение чисто отрицательное, вызванное только антисемитизмом, и «сионистская идея явилась на свет Божий или как результат оскорбленного самолюбия, или как результат панического страха, охватившего людей в то время, как над их головой разразился громовой удар» (стр. 62) Много раз гремел над евреями гром, и если бы им нужно было только избавиться от грома, то они сто раз успели бы укрыться от него в сторону бикермановского «наименьшего» сопротивления, т.е. путем отречения от того, за что их громили. Когда человека изо дня в день бьют за то, что он, скажем, носит бороду, то ему проще всего – сбрить эту бороду; и если он так поступит, это будет, несомненно, чисто отрицательный шаг, вызванный исключительно гонениями; но если человек, несмотря ни на какие муки, все-таки не жертвует бородой и в конце концов уходит прочь от насиженного угла, то не ясно ли, что ему важнее всего сберечь бороду, а не бежать от побоев, ибо для спасения от побоев есть более простое средство – срезать бороду. Если бы все дело для нас было в антисемитизме, мы звали бы к тому, что проще всего – к отречению от «семитизма». Это и было бы чистое бегство, совершенно отрицательное движение, порожденное только гонениями. Но если мы, вместо отречения, призываем друг друга к такому делу, которое всем кажется очень трудным, а кое-кому даже неисполнимым, – то не ясно ли, что мы не столько спасаемся от гонений, сколько спасаем «бороду», охраняем и сберегаем нечто положительное; что мы не просто бежим, куда глаза глядят, только потому, что нас хотят бить, но несем с собой что-то нам дорогое, какой-то цветок, который хотим снова посадить в родную землю, выхолить и вырастить. Исполнимо ли это желание или нет, – но не видеть его, не понимать, что именно этот положительный императив есть основной импульс сионизма, и сводить всю теорию последнего к боязни грома, когда для спасения от грома простейшим средством был бы не сионизм, а отступничество, – все это возможно только при условии безнадежной поверхности.
      «Между сионизмом и антисемитизмом существует родство по духу, – говорит г. Бикерман на стр. 41-42, – в основных своих посылках сионизм есть возведенный в принцип антисемитизм… Макс Нордау говорит, что антисемитизм будет существовать в самом отдаленном будущем, ибо он находится в тесной связи с основными свойствами человеческого мышления и чувствования»… Любопытно, между прочим, что Каутский в этом случае согласен с Нордау, ибо утверждает, что антисемитизм исчезнет только тогда, когда исчезнут «семиты», и Каутский, там образом, тоже оказывается, по г. Бикерману, в духовном родстве с Дрюмоном. Но это в скобках. Суть же в том, что г. Бикерман очень ошибается, если думает, что ссылка на антисемитизм есть основная посылка сионизма. Ничего подобного. Наше движение еще очень молодо и ждет еще своего научного теоретика – но мы все прекрасно понимаем, что в схеме теоретического обоснования сионизма и антисемитизм, и Judennoth будут играть только самую скромную роль. Можно предвидеть, что схема эта будет приблизительно такова: каждая расово-национальная группа естественно стремится к полной самобытности всех форм и приемов своей хозяйственной жизнедеятельности; поэтому перспектива ассимиляции вызывает в этой группе отпор, борьбу за национальное самосохранение; этот импульс национального самосохранения, после потери естественного изолирующего средства – национальной территории, заставил еврейство искусственно оградить себя от слияния с другими народами стеной религиозного догмата; теперь, когда новые социально-экономические условия разрушили гетто и ворвавшаяся в него культура бесповоротно осудила догмат на гибель, так что искусственная стена, ограждавшая еврейство от растворения в чужой среде, пала, – импульс национального самосохранения побуждает еврейство стремиться к восстановлению естественного изолирующего средства, т.е. автономной национальной территории, чтобы обеспечить навсегда еврейской национальной индивидуальности полную всестороннюю свободу самобытной социально-хозяйственной жизнедеятельности. Антисемитизм в этой схеме явится только второстепенной подробностью4. Макс Нордау никогда не был и не собирался быть теоретиком сионизма и даже не посвятил этому движению пока ни одной крупной работы. Нордау – агитатор сионизма, а как довод для сионистической агитации антисемитизм, особенно «возведенный в принцип», конечно, весьма удобен и полезен. Нет сомнения, что антисемитизм сильно содействует пробуждению национального чувства; но «пробудить» не значит «создать». Роль антисемитизма, как я уже заметил однажды печатно, это – роль блохи, от укушения которой спящий может проснуться, но если он, проснувшись, принимается за творческое дело. то не ради нечистого насекомого, а ради того инстинкта жизни и работы, который в нем от роду заложен…
      Не стану отвечать особо на четвертый довод г. Бикермана – о реакционном характере сионизма, так как об этом уже говорил выше; но нельзя не отметить, что тут автор пускается прямо в какую-то очень странную игру словами и понятиями. Сионизм есть охранение, говорит он, и потому сионистическая пропаганда «неизбежно реакционна» (стр. 40, 69). Г. Бикерман, кажется, заведывал одной общественной библиотекой. Он ее, несомненно, «охраняет» и не позволит взять из нее без отдачи ни одного тома. Следует ли из этого, что его деятельность реакционна? Нисколько. Хорошую вещь и надо «охранять», особенно когда ей грозит опасность. Лучшие люди России «охраняли» долгое время земство и суд присяжных. Г. Бикерман просто хотел поспекулировать словом «охранение», пользуясь тем, что оно в русской печати получило особую прискорбную известность. Еще менее красива другая попытка такой же спекуляции, которую мы находим на стр.65:«Ни– чего нет дешевле, как стать сионистом. Для этого! статочно сказать себе: я – сионист – и заплатить 40 копеек. Никакой борьбы выдержать не приходится, никаким (??) преследованиям тебя не подвергают. Явный признак, что сионизм – сам по себе, а жизнь – сама по себе». Что это такое? Г. Бикерман не мог не знать, что за границей «нет ничего дешевле», записаться в какую угодно партию: «достаточно сказать себе» и т.д., и за это тоже не подвергают никаким преследованиям. Явный признак, что за границей все партии сами по себе, а жизнь – сама по себе. Что это такое, легкость мысли или недобросовестность?
      И тут бросаются в глаза некоторые странности. «Народ, тратя свои силы на создание нового государства, неминуемо отстал бы в культурном развитии. Тут мы уже имеем дело… с истиной, подтверждаемой всей историей человечества» (стр. 53). «Нам предлагают… уйти, чтобы начать на новом месте счет мучающихся поколений сначала, чтобы лишь столетия спустя дойти до того положения, в котором мы находимся теперь!» (стр. 46). Как же так? Все грамотные люди знают, что именно те народы, которые создали новые государства, например североамериканские и австралийские переселенцы, колоссально шагнули вперед за самое короткое время и далеко обогнали «в культурном отношении» старую Европу. Опять-таки в любой книжке по социологии г. Бикерман нашел бы и подробности этого феномена, и его объяснение. Допускаю охотно, что г. Бикерман действительно знаком со «всей историей человека», раз он на нее «всю» ссылается, то в таком случае подобные выводы из этой «всей» истории еще раз неопровержимо говорят о самой легкомысленной поверхности. И тут нельзя кстати не вспомнить тех страниц (57-59), где г.Бикерман отрицает Judennoth. Я, к счастью, не обязан возражать на эту часть статьи, потому что Judennoth, на мой взгляд, не составляет краеугольного момента в обосновании сионизма. Но когда прочтешь это удивительное место, где с цифрами в руках доказывается, что евреи вовсе не угнетенный народ, а, напротив, весьма благоденствующий народ, то невольно хочется повторить вопрос: да что же это такое, наконец, – просто словеса или нечто похуже?
      К той же категории отношу и последний довод г. Бикермана: что осуществление сионизма погубило бы еврейство. Вот образчик этого «пилпула»: «Ведет ли сионизм к сохранению еврейской расы и еврейской культуры? И на этот вопрос я отвечаю: из всех путей, ведущих к исчезновению того и другого, путь в Сион наиболее короткий. И это мое утверждение подкрепляется каждой страницей всемирной истории… Разве не показывает вся история, что именно в том огромном котле, в котором выварились государства, исчезали племена и сливались в одну массу различные расы… Где же теоретики сионизма нам доказали, что на почве Палестины, куда они нас зовут, процесс государственного строительства не будет сопровождаться тем же смешением племен?» (стр. 51-52). Опять словеса, опять верхоглядство. Когда на одной и той же территории сошлись для «государственного строительства» и англы, и саксы, тогда получилась, действительно, смешанная раса англосаксов. Но осуществление сионизма должно по схеме сионистов заключаться не в том, что «государственным строительством» в Палестине займутся евреи плюс еще какие-то другие народности, а в том. что евреям удается добиться уступки Палестины евреям же для создания там еврейского государства. Никто не придет нам помогать (придут, пожалуй, мешать. – но уже это особый вопрос), и не с кем будет нам смешиваться. Разве с туземными арабами? Смею уверить г. Бикермана. что эта горсть арабов обнаружит тогда ровно столько же охоты к слиянию с нами, сколько мы теперь к слиянию с господствующими нациями голуса…
      Пробежав этот обзор нескольких опытов прямой или косвенной критики нашего движения, читатель, конечно, заметил, что из всех оппонентов только г. Бикерман нападает на нас с таким шумным апломбом полномочного ревизора от науки – чем даже минутами совершенно невольно вспоминается соответствующая комедия Гоголя. Это служит мне оправданием, если против моей воли в последней части обзора у меня вырвались, быть может, несколько резкие выражения. Они, во всяком случае, не могут быть отнесены к остальным критикам: последние, во-первых, не чета г. Бикерману, – а во-вторых, гораздо скромнее. Сознавая, очевидно, что настоящей научной разработки вопросов о национальности пока еще нет, они без апломба и треска излагают свою отсебятину, не браня при этом инакомыслящих неучами и не призывая в свидетели «всю» историю. В них не видно желания взвалить неизменно всю ответственность за их собственные, мысли на плечи «науки». Это почтительное отношение к последней делает им, сравнительно, честь. Но не делает им, к сожалению, чести их несдержанно невдумчивое отношение к еврейскому национальному движению. Мы не можем требовать от них сочувствия; но презрительно третировать столь крупное течение, критиковать его запросто, между делом, «домашними средствами», упразднять его одним кляксом пера – это, прежде всего, не доказывает глубокого и серьезного взгляда на вопрос. Где налицо имеются, как-никак, десятки тысяч людей с определенным практическим идеалом, там можно соглашаться или нет, содействовать или бороться, и только поверхностный ум может отделаться пожиманием плеч или воплями о реакционности движения, и всего менее уместно в этих случаях слово «утопия» – жалкое слово из словаря трусов, повторять которое неприлично серьезному человеку. Многое, что полвека назад еще называли утопией, теперь завоевывает мир. Господа Каутский, Изгоев и Южаков не могут не знать этого. Именно потому, что я совсем не считаю их людьми поверхностными, я настаиваю, что этим своим легким отношением к сионизму они, прежде всего, высказывают недостаточное уважение к самим себе.
      И поэтому надо в заключение сказать, что если наши критики впоследствии глубже и вдумчивее отнесутся к нашему движению, они в гораздо большей степени окажут услугу самим себе, нежели нам. Что касается нас, то всякое выражение сочувствия со стороны – нам весьма приятно и дорого; но не следует думать, будто сионизм бредет по своему пути с протянутой рукой, выпрашивая у посторонних подачку сочувствия. Мы, прежде всего, помним, что не симпатии посторонних людей спасут нас, а наша самодеятельность. Ту поддержку общественного мнения, которая необходима для осуществления нашей задачи, мы не выклянчим, а завоюем этой самодеятельностью. Поэтому доброе слово постороннего не может привести нас в восторг, и неодобрение постороннего не способно смутить нашу решимость. Мы идем по нашей дороге потому, что непреодолимый внутренний императив так велит, и сила этого императива ручается нам за его жизненность и ценность. И глубоко в то же время сознавая себя честными друзьями братства и прогресса, мы не должны оглядываться ни направо, ни налево и не станем дожидаться похвалы ни от чужих, ни от тех, которые хотят быть чужими. Родина Гарибальди, возрождаясь, отказалась от посторонней помощи; она провозгласила принцип «L'ltalia tara de se» – Италия сама себе поможет – и сим победила. Этот завет должны помнить и мы. Обучая наших детей говорить на языке Торы, мы пользуемся при обучении только языком Торы: в этом заключается образцовый метод. Возрождение нашего народа совершится по тому же способу, как и возрождение нашего языка: иврит бе иврит…

    -----------------
    Примечания:
      [1] Написано в конце 1903 г.
      [2] «В современной науке, по крайней мере, нет точного определения понятий: раса и нация, и одинаково можно сказать: литовская раса и литовская нация» (Г.В. Плеханов).
      [3] А негритянская республика Либерия, созданная ,американскими филантропами, ныне насчитывающая несколько миллионов свободных черных граждан (эмигрировавших из Северной Америки) и официально державами признанная за самостоятельное государство? См. Паперин «Либерия» («Евр. Жизнь», сентябрь 1904 г.).
    [4] Более подробно эта схема развита в брошюре автора: «Эволюция голуса», а также в предисловии к брошюре Шпрингера – Synopticus'a «Государство и нация».

    О сионизме

    Статья г-на Бикермана[1] в «Русском Богатстве»[2] произвела большое впечатление.
    – О! – слышатся мнения. – Это опыт настоящей научной оценки сионизма.
    – О! – говорят другие. – В этой статье научно доказано, что сионизм – утопия.
    «Научно». Интересное это модное словечко – «научность». < … >
    Стихи непоэта – это альбомная литература, это не стихи, а стишки.
    И точно так же эта научность за полтинник, научность собственноручной домашней выделки, научность, аранжированная для балалайки, и потому доступная первому встречному, – все это альбомная и туалетная научность, годная для кокетничанья перед барышнями, а не для веского добросовестного спора. < … >
    Чтобы научно мыслить, надо быть ученым, то есть производителем на полях науки, а не простым потребителем ее продуктов. < … >
    Обыкновенному человеку не дано гарцевать на Пегасе научного мышления, но собственная голова на плечах ему дана, глаза и наблюдательность ему даны, и он мог бы самостоятельно черпать смысл из жизни, которая перед ним, и отзываться на нее своими объяснениями, догадками, создавать свои мечты и идеалы. И не во всех случаях, но часто – эти догадки живого человека могут быть ценны и правдивы.
    Но это возбраняется. Сейчас же начинается затюкивание:
    – Он мыслит ненаучно! – Пусть докажет научно!
    – Это утопия! < … >
    Полно уже, в самом деле, бояться этого окрика: «Утопия!» Глупое слово из словаря трусов. Многое, что сотню лет тому назад казалось утопией, окрепло теперь и шествует, и наступает, и завоевывает.
    История не знает утопий. < … >
    И когда масса людей в унисон охватывается вся одним идеалом, это значит, что не «фельетонисты» ей нашептали его.
    Ей нашептала сила вещей.
    Те идеалы, которые нашептаны силою вещей, – они не утопия.
    Они – действительная потребность.
    Они – будущая действительность.

    Посмотрим, однако, ближе на эту «научность».
    В конце концов, довод против сионизма у нее один:
    – Всемирная история, – пишет г-н Бикерман, – не знает случая, когда бы какая-либо группа людей – род, племя, народ, орда – вздумала бы в одно прекрасное утро создать государство, а вздумав, создала бы его. И в древние, и в новые времена государства являлись результатом деятельности человеческих масс, но никогда не служили целью этой деятельности.
    То есть:
    – Чего до сих пор не бывало, того и впредь быть не может.
    То есть:
    – Все законы исторического движения нам уже известны, и ничему такому, чего бы мы еще не видели и не предвидели, произойти не полагается.
    Я не думаю, чтобы это было научно.
    Потому что, напротив, все школы, разрабатывающие философию истории, открыто признают молодость и неполноту этой науки.
    Твердо настаивая на незыблемости своих основных положений, каждая из них, однако, подчеркивает, что многочисленные влияния и причины, обусловливающие ход истории, могут составлять самые неожиданные комбинации и, значит, приводить к самым непредвиденным результатам.
    Ни один серьезный теоретик истории не позволил бы себе категорически заявить, что того, чего до сих пор не бывало, и впредь не будет.
    Только самодовольное полузнание, не обязанное дорожить ни достоинством, ни престижем науки, способно изрекать от ее имени такие пророчества… < … >
    Примеры массовой эмиграции повторялись и в древнейшие, и в ближайшие времена. Сионизм и предлагает массовую эмиграцию.
    Но во дни оны такие эмигранты – от времен великого переселения народов и до первых поселенцев Нового Света в XVIII веке – шли в чужую страну вооруженными и, если исконные хозяева им мешали, расправлялись с ними силой. < … >
    Сионизм слагается из двух элементов. Первый – массовая эмиграция – не новость. И второй – гарантия самоуправления – тоже не новость. < … >
    Г-н Бикерман упрекает сионистов еще в том, что они пытаются увлечь свой народ по пути наибольшего сопротивления. А это бесплодно, ибо непреодолимый закон природы велит всякой энергии направляться по пути наименьшего сопротивления. Это, конечно, правильно. По пути наибольшего сопротивления никакая энергия не пойдет. < … >
    Почему первые христиане в Риме, или те же евреи на Пиренейском полуострове, или гугеноты во Франции – предпочли гонения и эмиграцию вместо того, чтобы тихо и спокойно ассимилироваться, то есть принять веру сильнейшего? Это, конечно, не значит, что все они шли по пути наибольшего сопротивления, ибо идти по пути наибольшего сопротивления логически немыслимо. Это просто значит, что им, по многим разным причинам, было легче и выгоднее переносить гонения, умирать на кострах, разоряться и эмигрировать, чем уступить.
    Никогда нельзя точно знать, какой путь в данную минуту представляет наибольшее или наименьшее сопротивление.
    Для этого надо было бы распутать гордиев узел тысячи влияний, могущих увеличить сопротивление, – влияний, коренящихся и непосредственно в самой основной подпочве – экономике, и в ее психологических надслоях, – распутать, рассортировать, взвесить, оценить.
    Если это и возможно, то это – задача для ученых, а не для г-на Бикермана.

    Другое дело – чисто практические возражения против сионизма.
    Они делаются без претенциозного тона, они вытекают из трезвых соображений здравомыслящих людей, и на такие возражения и отвечать приятно. Эти возражения часто очень вески.
    – Уступит ли Турция?
    – Позволят ли державы?
    – Прокормит ли Палестина?
    – Способны ли евреи к земледелию?
    Все это – вопросы важные и сложные, и категорически о них ничего нельзя сказать уже потому, что о будущем никогда ничего уверенно утверждать нельзя. Но, во всяком случае, практических доводов за, и веских доводов, нисколько не меньше, чем против. < … >
    …сделают ли евреи Палестину «страной меда и млека», нет ли, – но, во всяком случае, они сделают ее более оживленной, более культурной и, значит, более доходной областью, чем теперь. < … >
    Для держав нет никакой причины «не допускать».
    Та часть евреев, которой они могут дорожить, – та, которая оживляет торговлю, – та, вероятно, не поедет в Палестину, потому что ей сносно и в Европе. < … >
    Способны ли евреи к земледелию, способна ли почва Палестины производить злаки в достаточном количестве – на все вопросы ответить можно было бы только с цифрами в руках.
    Я могу только напомнить, что в Финляндии есть совершенно голые утесы, куда люди нанесли чернозема и живут плодами этого чернозема.
    Приспособиться же, не сразу, конечно, а через два-три поколения, можно ко всему, не только к земледелию.
    Особенно евреям, которые давно доказали свое умение приспособляться ко всяким, даже самым невероятным условиям существования.

    Над игрой в бабки термином «научность» можно посмеяться, с практическими доводами следует обдуманно и серьезно считаться и спорить, но против третьей категории возражений, вызываемых сионизмом, можно только возмущенно и непримиримо протестовать.
    Я намекаю на вопли о реакционности сионизма.
    Есть люди, девиз которых: «Только и свету, что в моем окошке».
    Несогласно мыслящего они готовы растоптать и предать проклятию.
    Бесполезно было бы внушать им:
    – Своя своих не познаша… Мы с вами идем разными дорогами, но к одной цели.
    Они не признают двух дорог. Они отвечают:
    – Ты не с нами? Значит, ты против нас.
    Они весь мир хотели бы остричь под одну и ту же гребенку и на всех надеть один и тот же ярлык – из всех людей на свете сделать таких же узких, прямолинейных, правоверных рядовых, как они сами, неспособных и не имеющих права рассуждать собственной головой. < … >
    Разве национализм регрессивен?
    Любить свою народность больше всех других народностей – это так же естественно, как любить свою мать больше всех других матерей.
    Как человек вправе охранять и развивать свои индивидуальные особенности, так точно и нация вправе дорожить своими национальными особенностями. < … >
    – Сионизм отвлекает евреев от общечеловеческой культурной работы, от заботы об интересах всего человечества.
    Странная претензия, чтобы все люди непременно работали на одной и той же ниве. Можно быть другом всего человечества, но работать для блага одной народности, потому что благо одной народности есть часть блага человечества. Разве сионизм мечтает оторвать евреев от духовной близости с Европой? Сионизм хочет дать евреям место, где бы они могли поддерживать эту близость, развивать ее, наслаждаться ею, – только не подвергаясь унижениям, не терпя гонений, не рискуя лишиться своей национальной сущности.
    Можно спорить против сионизма – находить его неосуществимым или нежелательным.
    Но говорить о его реакционности, видеть в его деятелях изменников идеалам общечеловеческого блага – это значит не спорить, а позорить, грубо и легкомысленно позорить мечту, рожденную из всех рыданий, из всех страданий еврейского народа; это значит зазывать людей в свою лавочку не мытьем, так катаньем; это значит отозваться ругательством на слезную молитву измученного Агасфера и очернить изветом и клеветою его многостолетний заповедный идеал.
    Ругайтесь! Идеалы стоят выше изветов и не боятся клеветы.

    1902г.

    Опубликовано в «Иерусалимском журнале» 2010, №34

    -----------------------------------------------------------
    [1] Бикерман Иосиф Менассиевич (1867–1942) – публицист и общественный деятель; выступал резким противником сионистского движения и идишизма.
    [2] «Русское богатство» (СПб., 1876–1918) – ежемесячный журнал.

    НАКАНУНЕ КОНГРЕССА

    Базель, 9(22) августа

    Конгресс сионистов начинается завтра, 23-го, а по-русски 10 августа. Но я здесь уже дней шесть и все это время без отдыха кочую из одного собрания в другое, потому что собраний, мелких и крупных, множество: «форконференция» делегатов из России, совещания длиннополых «мизрахи» (ортодоксов), союза «чисто политических» сионистов, молодой фракции центра, внефракционной группы, разных землячеств, разных комиссий, группы еврейских писателей, группы ревнителей древнееврейского языка, ведущих заседания только на этом языке… Все залы и комнаты городского казино – кроме большого зала, в котором состоится конгресс и который пока закрыт для публики, – заняты собраниями; на некоторых дверях красуются надписи на трех языках: по-русски – «закрыто», по-немецки – «geschlossen», по-еврейски – «segura»; это значит, что в данное собрание не допускаются гости, а из делегатов – инакомыслящие. Вообще стены казино пестреют плакатами и надписями на разных языках и разного содержания. Тот предлагает верующим кошерный и притом дешевый обед, тот типографские услуги, тот меблированные комнаты; тут же объявления о предстоящих собраниях такой-то группы в зале № такой-то или в ресторане Zum Safran. Из этих объявлений выделяются плакаты партии «мизрахи»: набившие руку на переписке свитков Пятикнижия, они выводят свои оповещения великолепными жирными еврейскими буквами, которые не отличишь от печатных. Я брожу в густой толпе среди этих афиш, выбираю, переселяюсь из зала в зал, прислушиваюсь, присматриваюсь и вывожу свои заключения. Не заставлю вас, однако, следовать за мною по пятам в этих скитаниях и ограничусь пересказом двух-трех впечатлений.
    В первый вечер по приезде я попал на собрание группы «Ibria». Это – те самые ревнители еврейского языка (они принципиально не признают названия «древнееврейский»), о которых я уже упоминал. Собрались они в так называемом малом зале конгресса, который может вместить, не считая галереи, до 400 человек или больше. Теперь, однако, в зале было не больше 200, из них около ста участников «Ibria» и около сотни гостей. Среди гостей – студентки и студенты заграничных университетов, корреспонденты, делегаты, не знающие по-древне-еврейски, публика из ближайших курортов. Среди участников «Ibria» – несколько еврейских писателей, несколько бородатых ортодоксов в длинных капотах, а большинство – просто делегаты от сионистских кружков Литвы и Белоруссии, чаще всего молодые.
    Заседание открывает высокий молодой брюнет – открывает на очень беглом и свободном еврейском языке. Это – Моссензон, студент-филолог одного из здешних университетов. Он сообщает, что в Берне образовалось общество для распространения еврейского языка и обращения его в разговорный и что настоящая «assepha» (собрание) созвана по инициативе этого общества. На древнееврейском языке издаются десятки газет; в одной России пять таких газет имеют, в общей сложности, по меньшей мере, тысяч тридцать тиража, а на каждый экземпляр можно смело считать по десяти, если не по 15 читателей, потому что есть углы, где один лист какого-нибудь «Hazophe» в лоскутки зачитывается целым местечком. Кроме того, на еврейском языке издаются книги и брошюры, выступают первоклассные силы – например, молодой одессит Бялик, которым гордилась бы всякая европейская литература; по прекрасному плану, разработанному одесским же публицистом Ахад-Гаамом, проектируется издание на этом языке грандиозной многотомной энциклопедии, которая должна будет стать памятником еврейского духа ХХ столетия. Таким образом, как язык письменности еврейский язык живет и развивается, и если нуждается в возрождении, то лишь как разговорный язык. В этом отношении сделано мало, и в этом направлении придется усиленно поработать. Добрая почва есть. Не говоря уже о том, что в Палестине во многих местах и, главным образом, во всех тамошних еврейских школах слышится образцовая по выговору библейская речь, – и в Европе кое-где благодаря натуральному методу обучения дети простого класса уже говорят между собой на языке пророков; встречаются, хотя и редко, даже интеллигентные семьи, где этот язык стал разговорным. Но все это еще слишком случайно, и необходима напряженная и хорошо организованная работа для того, чтобы возродить «laschon kadosch» в качестве разговорного, семейного языка.
    Слушая речь Моссензона и не без труда улавливая смысл ее (я, к сожалению, плохо понимаю по-древнееврейски), думал о том, что даже среди лиц, сочувствующих восстановлению еврейского государства, идея восстановления еврейского языка найдет противников. Одни считают это возрождение невозможным, другие нежелательным; указывают на то, что на еврейский язык, если бы он стал языком нации, пришлось бы перевести несметное множество необходимых книг, начиная хотя бы с научных руководств – и это сильно затормозило бы самостоятельное творчество. Но тут поборники «Ibria» возражают, что необходимость переводов приведет только к тому, что появится много переводчиков, но нисколько не вынудит оригинальных еврейских писателей бросить оригинальную работу и взяться тоже за переводы учебников…
    Я, однако, признаю некоторую вескость за соображением противников библейского языка; но думаю, что вопрос этот разрешится в будущем не по желанию той или иной группы, а сам собой, силою вещей, естественным порядком; и разрешится – на мой взгляд – именно в духе «Ibria», в духе возрождения речи праотцев. Дело в том, что при концентрации масс еврейского населения в одной стране – чего и добивается сионизм – получится вавилонское смешение наречий: немецкого жаргона, русского языка, румынского, персидского, арабского, испанского жаргона, иранских, туранских и кавказских диалектов и еще Бог весть каких. Нейтральный язык будет тогда необходим. Но нейтральным языком вряд ли может естественно явиться какой-либо другой, кроме древнееврейского.
    Объяснюсь точнее. Сионизм предполагает, между прочим, национализацию воспитания, но и помимо сионизма, разумное воспитание еврейских детей немыслимо без изучения древних памятников еврейского духа. Русское общество не желает латыни, потому что латинский язык ему чужой, но, например, в Италии никогда и ни у кого не возникало мысли изгнать латинский язык из школьного курса. Такое предложение показалось бы там абсурдом просто потому, что необходимость знакомства с духовными богатствами собственных предков аксиоматически ясна для всякого интеллигентного человека. Воспитание еврейских детей, разумно поставленное, должно будет уделить значительное место изучению Ветхого Завета, старой и новой еврейской литературы; и если только это изучение будет разумно поставлено, оно не сможет не привести воспитанников к более или менее основательному знакомству с еврейской речью. Это буквально неизбежно уже просто потому, что мир неизбежно идет к разумной, а не к неразумной постановке воспитания и обучения и из разумного воспитания не могут быть исключены национальные предметы, а при разумном обучении эти предметы не могут быть изучаемы иначе как более или менее основательно. Такое воспитание получат еврейские дети интеллигентных слоев; дети же бедноты пройдут, как и теперь, через хедер, а хедер, особенно в Литве, дает если и не систематические, то все же солидные познания в библейской речи. Конечно, эти познания и у воспитанников образцовой школы, и у воспитанников хедера будут еще далеки от идеала, но они, во всяком случае, дадут возможность понимать бухарского и алжирского соплеменника – тоже прошедшего через хедер – скорее на еврейском языке, чем на каком бы то ни было другом. Если суждено осуществиться конечной цели сионизма, то еврейский язык, на мой взгляд, должен будет возродиться сам собою, просто потому, что в тот момент он окажется более или менее знакомым наибольшему числу разношерстных сограждан.
    Принято, впрочем, полагать, что хедер готовит только маленьких попугаев, которые могут лишь повторять затверженное, но не способны мало-мальски самостоятельно применять это затверженное в жизни. Это – безусловно преувеличенный пессимизм  – хотя я, конечно, не стану отрицать того, что обычный современный хедер во всех отношениях очень плох. Но когда ребенок сто раз, хотя бы «попугайски», зазубрил, что «be-reschith» значит «вначале», а «barà» – «сотворил», и еще тысячи таких слов, среди которых есть и «хлеб», и «вода», и «дом», и «спать», и «пойти», – то он, в конце концов, худо ли, хорошо ли, может объясниться на еврейском языке. Я же думаю, что может объясниться довольно бегло и свободно. Заключаю об этом по всему, что наблюдал в заседании «Ibria». В прениях принимали участие не одни писатели и студенты-филологи: большинство были именно воспитанники хедера, только из хедера получившие знакомство с библейской речью и потом поддерживавшие его благодаря еврейским газетам. Эти люди говорили, – говорили, заявляя, что им почти впервые приходится публично пользоваться еврейским языком, – и говорили, однако, плавно и точно, касаясь даже отвлеченных предметов. А ведь три четверти населения Литвы – если не больше – и суть именно такие воспитанники хедера и читатели древнееврейских газет.
    Беда здесь, по-моему, не в том, что еврейский язык не может будто бы возродиться, а в том, что он рискует возродиться в очень исковерканной форме. Я говорю о так называемом «ашкеназийском» (т. е. «немецком») произношении библейского языка, принятом сплошь у русских, галицийских, немецких и польских евреев, т. е. у 75% всего еврейского населения земного шара. Это произношение уродует язык до неузнаваемости. Ударение, которое должно быть почти всегда на конце, оказывается на предпоследнем слоге; а превратилось в о (на юге даже в у ), о в ой , и таким образом из звучного имени Israèl получился в Литве Isròel, на юге Isrùel, а в конце концов Сруль… Гораздо правильнее так называемый «сефардийский» («испанский») выговор, сохраняющий ударение на конце и не коверкающий гласных и согласных. Этим выговором читают все «сфарадим», т. е. испанские выходцы, живущие по бассейну Средиземного моря, – итальянские, балканские, палестинские и африканские евреи. Мне кажется, что и еврейским педагогам в России следовало бы обратить на это внимание и потрудиться над возвращением языку пророков его настоящей формы.
    Вдобавок сефардийский выговор: Адонай вместо «Адойной», гораздо благозвучнее. В этом самом собрании «Ibria» выступил некто Эпштейн из Палестины, говоривший удивительно красивым сефардийским произношением. Несмотря на восточное гортанное х , этот выговор положительно ласкал европейское ухо. Собрание слушало Эпштейна, как очарованное; после речи многие говорили ему:
    – Мы и не знали, что у нас такой красивый язык…
    «Мар» Эпштейн («mar» – талмудическое «мсье») сам по себе интересный человек. На вид это совершенный араб с длинной курчавой черной бородой и живыми манерами. Лет двадцать назад, еще совсем молодым мальчиком, он переселился из России в Св. Землю и скоро стал лучшим из палестинских педагогов. Он – педагог-художник: он не сидит с детьми в классе, не задает им уроков, а уводит их в поле и там ведет с ними беседы о природе, об истории – о чем угодно. Эти беседы должны быть очень увлекательны: в том, что мар Эпштейн говорит увлекательно, я убедился, слушая его речь, в которой, между прочим, он пространно развил свою мысль о распространении еврейского языка путем театров и народных домов.
    После речи Эпштейна, встреченной ураганом рукоплесканий, это заседание, в котором не было произнесено ни одно слово на другом языке, кроме еврейского, закончилось словами председателя:
    – Ha-assepha segura – собрание закрыто.
    На следующий день состоялось тоже ветхозаветное заседание, но уже в другом роде: предварительное совещание «мизрахи».

    «Одесские новости»; 19.08.1903

    KADIMÀH

     
    Я знаю три возражения против сионизма. Первое ходит под ярлыком научности и гласит:
    – До сих пор государства создавались естественным путем, а искусственным путем не возникло еще ни одно государство до сего дня.
    Я считаю это возражение безусловно несерьезным и отвечаю на него, обыкновенно, тоже не серьезно:
    – Есть многое на свете, друг Горацио, что не снилось нашим мудрецам; и цыплята прежде создавались только естественным путем, но это не помешало человеку в один прекрасный день вывести цыпленка искусственно...
    Другое возражение гласит:
    – Осуществимо ли это?
    Я считаю это возражение серьезным и отвечаю на него тоже серьезно:
    – Кто не надеется, тот умирает; но только тот имеет право сказать «невозможно», кто уже пытался. Я же верю твердо и незыблемо в изречение, которое записано в старых книгах нашего народа: «Если тебе скажут: я старался, но не достиг цели, – то не верь». Ибо нельзя не достигнуть цели тому, кто старался и напрягал усилия, кто боролся и добивался. Я напрягаю усилия, я борюсь и добиваюсь, и верю в победу, потому что не верю в бесплодность энергии.
    Третье возражение гласит:
    – Ваше движение зовет людей назад, к фанатизму, к человеконенавистничеству, к вражде племен.
    Это возражение я считаю озлобленным, и на него обыкновенно не отвечаю, а умолкаю и скорбно гляжу на того, кто, мне бросил эту неправду, и дивлюсь, опечаленный, его озлоблению.
    Странное озлобление. Можно относиться недоверчиво к тому, что находишь несбыточным; но негодование против чужого идеала понятно только тогда, когда этот чужой идеал есть идеал насилия, порабощения, надругательства. Между тем, какова бы ни была судьба сионизма в будущем, он несет во всяком случае благородный идеал эмансипации. Откуда же это озлобление, эта ярость, и не со стороны чужих или реакционеров; а со стороны братьев по крови и людей, кичащихся передовым образом мыслей?
    Есть одно только объяснение этой странной ярости. Перечитайте у Щедрина в «Господах Головлевых» то место, где племянницы Иудушки от «веселой жизни» решают покончить с собою. Младшая выпила яд. Но старшая в последнюю минуту отказалась: инстинкт жизни победил в ней отчаяние. И тогда младшая пришла в страшное бешенство. Вся обида за удары жизни вдруг превратилась в ненависть против этой старшей сестры, которая осмелилась остаться, когда она, младшая, уже бросила борьбу, сдалась и канула на дно…
    Здесь мы видим то же: младший брат не выдержал борьбы, махнул рукою на все и выпил яд национальной смерти. И вот теперь, когда он видит, что старший брат еще не сдался, что он еще хочет и смеет жить, вся горечь, накипевшая в самоубийце за годы страданий, выливается в бешенство против упрямца-старшего. Судорожный, животный эгоизм утопающего, который обхватил руками шею пловца и душит его, словно затем, чтобы и его увлечь за собою – на дно...
    Больше нечем оправдать всю страстность этих неправедных нападок; потому что с нашей стороны мы ничем их не заслужили, и всегда были и сознавали себя честными друзьями прогресса, свободы духа и братства; и с того момента, как возникло наше движение в просвещенной среде, стало девизом его слово Kadimàh , прекрасное и глубокое слово, которое значит «к востоку» и в то же время «вперед»...
     
    Как создалось это слово с его обоюдным значением?
    Психологический процесс возникновения этой омонимии был, вероятно, таков: все живущее тянется к свету; отсюда священное значение востока, где свет родится; оттого к востоку обращены лица молящихся, на восток глядят во храмах алтари; сознание мало по малу свыкается с тем, что во все религиозно-торжественные моменты жизни человека перед ним восток, и создается представление, что восток всегда впереди; и два эти понятия мало-помалу уживаются в одном и том же слове Kadimàh , и получается прекрасный, глубокий термин, словно созданный нарочно для символа и девиза.
    И в самом деле, это слово должно стать истинным девизом сионизма . Разве для нас не слиты неразрывно оба понятия: «на восток» – лозунг исхода, и «вперед» – лозунг прогресса? Мы для того хотим уйти на восток, чтобы там свободно двинуться вперед, наравне с другими народами, – может быть, впереди других; вне востока для нас нет и прогресса, вне востока нас ожидает разложение и национальная смерть; «восток» и «вперед» – это для нас одно и то же, одно без другого неосуществимо, и в нашем стремлении оба понятия сплавлены так же плотно, как они слиты в слове Kadimàh .
    Но у нас оспаривают право на этот девиз. Нам говорят:
    – Ваше движение не возникло ни из какого положительного стремления. Оно вызвано антисемитизмом: так как евреям тяжело в диаспоре, вы хотите увести их в Палестину. Значит, все это затеяно совсем не ради того, чтобы создать новое гнездо культуры. Ваша цепь отрицательная, а не положительная: бегство, а не стремление. Вам нужно прежде всего убежище, богадельня, крепость, где бы вас укрыли от злобы, а не фабрика для производства новых ценностей. Вами движет сострадание, а не порыв творческих сил. Изберите же для себя какой угодно девиз: «жалость», «заступничество» – но только не слово «вперед». Бегство никогда не было движением вперед.
    Что ж, это верно. Бегство никогда не было движением вперед. Бегство есть движение назад. Бегство есть последняя уступка. Кто бежит, тот уже сдался. Кто бежит, тот уже тем самым говорит: я отказываюсь от борьбы. Я больше не отстаиваю того, что я взялся отстоять. Я уступаю вам то, что я хотел считать моей собственностью.
    Бегство есть движение назад и ничем иным быть не может, потому что в нем заключена уступка именно того принципа, за который велась борьба. Это главное. Без элемента уступки нет и бегства. Если я ошибся дверью и попал в чужую квартиру, то, заметив ошибку, я извиняюсь и ухожу; но это не есть бегство, потому что у меня не было намерения овладеть этой чужою квартирой. Но если бы я нарочно ворвался в нее затем, чтобы овладеть ею, и был бы вынужден отказаться от этой цели и уйти, – тогда мой уход был бы настоящим бегством; ибо тот беглец, кто, уступая перед силой, отказывается от принципа, за который он ратовал.
    Но евреи не затем пришли в земли диаспоры, чтобы овладеть ими или утвердиться в них. Мы даже не пришли – нас в эти земли втиснули. Девятнадцать веков нашей истории повествуют не о том, что мы делали, а о том, что с нами делали другие. Другие втиснули нас в Испанию, из Испании вытеснили и втиснули на восток Европы; мы шли, куда нас толкали, и останавливались, когда прекращалась инерция толчка. Одни остановились в Голландии, другие только в Румынии; но ни те, ни другие не пришли туда нарочно с целью захвата или оседлости. Падая от усталости на румынскую почву, они не говорили себе: здесь я хочу и буду жить! Они говорили: дальше я не в силах идти; останусь здесь – может быть, здесь меня не станут так мучить, как в земле Сефарад...
    Мы пришли в страны диаспоры, не имея цели утвердиться. В нашем передвижении тогда вообще не было цели, была только причина .
    И теперь мы видим, что ошиблись дверью и не туда попали, где наше место, и хотим уйти. Это не бегство, потому что никакой цели, придя в эти земли, мы с собою не принесли, и ни от какой цели теперь не должны отказаться.
    Впрочем, нет. Одну цепь мы принесли с собою: сохранение нашей национальности, которая тогда для нас символизировалась в религии. Испания предлагала нам равноправие за вероотступничество; но мы предпочли пытки и изгнание. Значит, исходя из Испании, мы хотели остаться евреями. Это была наша единственная цель. Эту единую цель мы пронесли сквозь огонь и воду нашей долгой истории. И от этой цели мы не отказываемся: мы верны ей сегодня больше, чем когда-либо: мы для того и хотим уйти навсегда из чужих городов, чтобы остаться евреями!
    Мы не сдались и не уступили в том, что есть и было целью нашей исторической борьбы; поэтому наш поход будет не бегством, а триумфом. Но беглецами назовутся те, которые уступили и сдались, те, которые не вынесли стеснений и перестали быть евреями; проповедь отречения, призывы к отступничеству, приглашения смириться духом и стать немцами или французами, раз оставаться евреями трудно – вот что воистину заклеймится именем малодушия и бегства.
    И вот мы дошли до главного пункта – до отступничества. Бегство – это отступничество. И если бы нам нужно было только бегство, то мы проповедовали бы не сионизм, а отступничество.
    Массы под влиянием нынешнего воздействия всегда направляются по пути наименьшего сопротивления. Антисемитизм представляет сильное внешнее давление: но, чтобы спастись от него, нет нужды колонизировать Палестину. Есть путь гораздо менее сложный – путь отступничества. Для бегства – это и есть путь наименьшего сопротивления. Перемените веру, и вы сегодня же приобретете все права перед законом, а завтра или послезавтра при помощи смешанных браков будете признаны за своих и обществом. Если для этого слияния и понадобится время, то, во всяком случае, оно дастся вам легче, нежели выкуп заброшенной земли и создание новой родины на развалинах…
    Антисемитизм не мог породить сионизма. Антисемитизм мог породить только стремление бежать от гонений по пути наименьшего сопротивления – то есть отступничество. Но для того, чтобы вместо проповеди отступничества зазвучал призыв к национальному самосознанию и возрождению, нужно было нечто помимо антисемитизма, нужен был внутренний стимул, внутренний и положительный императив. Этот императив заключается в животворящем инстинкте национального самосохранения, который дал нам силу пройти сквозь строй истории.
    Араб заснул под кустом. На заре его укусила блоха. От укуса он проснулся, увидел зарю и сказал:
    – Спасибо этой блохе. Она меня разбудила; теперь я совершу омовение и возьмусь за работу.
    Но когда он стал совершать омовение, блоха укусила его вторично. Тогда араб ее поймал и задушил, сказав:
    – Видно, ты возгордилась тем, что я похвалил тебя; и действительно, ты помогла мне проснуться: но не твоим понуканием буду я молиться и работать…
    Вот роль антисемитизма в сионистском движении. Мы не отрицаем, что он помог нам проснуться. Но и только. Если же, проснувшись, мы выпрямились, умылись свежей водою и взялись за работу, то не ради жалкого насекомого, которое нас разбудило, а ради того инстинкта жизни, который в нас заложен.
    Если бы мы хотели бегства, мы призывали бы к отступничеству; если бы нам нужна была богадельня, мы призывали бы к отступничеству, потому что отступничество легче и скорее всего спасло бы наши шкуры. Но не мы, а наши противники проповедуют этот легкий путь отречения; мы, сионисты, отвергаем капитуляцию и зовем к нелегкой работе созидания . Мы зовем еврейскую народность к историческому творчеству . Указуя на восток, мы не говорим народу: бегите, спрячьтесь от гонений в эту нору; мы указуем на восток и провозглашаем «вперед»: Kadimàh

    «Южные записки» № 19; 07.06.1903

    БАЗЕЛЬСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ. VI конгресс сионистов

    14 (27) августа

    Урываю часы у короткого сна, чтобы дать отчет о первых двух днях конгресса. До сегодняшнего вечера не было ни одной свободной минуты: то заседания конгресса, то частные собрания.
    10 числа нашего стиля, к 11 часам утра, все уже в сборе. В большом зале конгресса, по подсчету, 672 делегата и больше 150 журналистов; на хорах 1200 человек гостей. В глубине зала обширная трибуна, над нею вышка для председателя, убранная шестиугольными гербами, известными под названием щита Давидова . Мужчины в сюртуках и во фраках, с голубыми розетками в петлицах; «мизрахи» блестят черным атласом, а два делегата от горских евреев сверкают на солнце насечками на кинжалах, ножах и патронах.
    Трибуна понемногу наполняется: там усаживаются уполномоченные всех стран, составляющие вместе так называемый большой исполнительный комитет (Grosses Aktions-Comité), и члены малого, или «венского», Aktions-Comité; мелькает странное, бритое, оригинальное неправильное лицо писателя Зангвилля, белая борода профессора Мандельштама, какие-то чистенькие немецкие физиономии типа Herr doct. phil [Господин доктор философии (нем.)]; потом вдруг раздаются оглушительные аплодисменты, крики «ура», «виват», по-еврейски «bejdot». Делегаты и публика подымаются на ноги, машут платками, шляпами, стучат каблуками. На председательской вышке показывается доктор Герцль. Самая интересная внешность из всех, какие я когда-либо видел: нечто в высшей степени мужественное, твердое и в то же время изящное. Профиль ассирийского царя, как они изображены на древних плитах; манера человека, уверенного в себе на десять лет вперед и если еще не привыкшего повелевать, то уже готового повелевать.
    Мне приходилось много слышать и много думать об этом человеке. Я считал это нелишним. Сионистское движение коренится глубоко и не зависит теперь от личностей, но все руководство, все представительство, вся ответственность движения лежит на Теодоре Герцле. Когда говорят о сионизме, думают о нем. Если бы он умер, со стороны подумали бы, что сионизма не стало, и понадобился бы целый месяц, чтоб дать понять людям, что движение не умерло. Живучесть сионизма не подчинена Герцлю, но его успехи в руках у Герцля. Победа движения в настоящую минуту есть синоним удачи Герцля. Герцль – это карта, на которую теперь поставлены большие ставки сионизма, поэтому очень важно угадать эту карту.
    Я знаю все хорошее и все дурное, что думают о Герцле вокруг него, и смотрю на него совершенно холодно и трезво, и думаю, что в его лице перед нами одна из замечательнейших личностей нынешнего дня. В чем его сила – трудно определить. Он совсем не первоклассный писатель, но он прекрасный стилист и передает ясно и резко то, что ему нужно изложить; он не оратор, но он говорит именно то, что ему нужно сказать, и именно так, как это нужно. Он удивительно гармоничен и выдержан; он производит впечатление человека, неспособного на фальшиво рассчитанный жест, – человека, который, конечно, может заблудиться, но не может споткнуться. Он никогда не бывает резок, но всегда подавляет. Многие утверждают, что он их гипнотизирует. Во всех деталях это господин средних способностей, но в целом это большая фигура, большая личность, которой нужны большие рычаги, – может быть, не талантливая, но, может быть, гениальная. Его день распределен с утра до ночи, он работает, как вол, и страдает болезнью сердца; делегаты его боготворят, старый скептик Нордау называет себя его оруженосцем, и даже оппозиция, даже фракционеры твердо заявляют, что «у нас нет пока другого доктора Герцля».
    Из речи, которой Герцль открыл VI конгресс, – эта речь поставит, быть может, поворотную точку в истории еврейского народа – привожу главное, опуская общий очерк положения евреев в диаспоре и упоминание о жертвах последнего погрома, которое конгресс выслушал стоя.
    – Со времени пятого конгресса, – заявил затем Герцль, – я был два раза призван к его величеству султану и вынес убеждение о благоволении его к еврейскому народу. Однако переговоры наши не привели к практическим результатам, ибо я не считал возможным отступить от точного смысла базельской программы. Тогда мы при содействии британского кабинета вступили в сношения с правительством египетского хедива [Вице-султана Египта (от перс. «господин», «государь»)] о приобретении местности Вад-Эль-Ариш на Синайском полуострове. Комиссия, составленная из инженера Кеселера, архитектора Марморена, полковника Гольдсмита, инж. Стовенса, проф. Лорина, д-ра С. Соскина, д-ра Гиллеля Иоффе и представителя египетского правительства мистера Гемфриса, изучив территорию, пришла, однако к выводу, что она для колонизации не подходит из-за недостатка воды.
    Тогда британское правительство по собственной инициативе предложило нам обширную местность в английской Восточной Африке для устройства там еврейского поселения с еврейским правительством и еврейским президентом под протекторатом Англии.
    Глубоко признательные британскому правительству, мы, однако, заявили, что должны передать это предложение конгрессу, которому будет принадлежать право окончательного ответа. Я полагаю, что колонизация Восточной Африки на таких условиях нисколько не поколеблет принятого нами принципа – в Палестину, страну отцов наших. Но, во всяком случае, каково бы ни было решение конгресса, мы не преминем выразить глубокую благодарность английскому правительству за его предложение…
    В самое последнее время ввиду известных распоряжений русского правительства я счел своей обязанностью посетить Петербург и вынес впечатление, которое считаю благоприятным. Должен сообщить, что я в этом случае говорил не только как сионист, но и как еврей и получил уверения, что в положении русских евреев можно ожидать некоторых перемен к лучшему. Относительно же сионизма было мне сказано, что это движение не встретит со стороны русского правительства никаких препятствий, если сохранит, как до сих пор, характер законности и спокойствия.
    Наконец, русское правительство выразило готовность поддерживать своим влиянием перед султаном наши хлопоты о приобретении Палестины.
    Теперь перед нами дорога открыта. Есть люди, которые найдут, что помощь держав вызывается враждою к нам, желанием от нас избавиться. Если это так, то мы дадим на это ответ в будущем – в нашей стране. И ответ наш будет заключаться в новом возвышенном духовном творчестве.
     
    VI конгресс очутился перед реальным событием огромной важности. Предложение британского правительства есть первое в истории еврейского скитальчества официальное признание национального единства и национальных прав еврейской народности. Этим предложением бесследно отметаются прочь все возражения о неосуществимости еврейского государства. Но Ost-Africa не Палестина и не Сион, и теперь перед конгрессом стоит тяжелый выбор. Отказаться ли от Сиона, о котором в базельской программе сказано: «Сионизм добивается создания для евреев правоохраненного убежища в Палестине », пожертвовать ли вековой традицией ради близкой практической удачи или отклонить великодушное предложение и продолжать борьбу за св. землю.
    Из среды конгресса выбрана комиссия, которой будут предъявлены все документы и все данные о том, насколько эта местность пригодна для колонизации. Но и в том случае, если она окажется подходящей, не сочтется ли принятие предложения за крах сионизма как такового? Не отхлынут ли массы, доныне с надеждой прислушивавшиеся к успехам движения? Удастся ли объединить народ вокруг простого слова «колонизация» так же прочно, как он начал объединяться вокруг знаменательного имени «Сион»? Не поведет ли этот огромный успех к большому неуспеху?
    С другой стороны, вероятность приобретения Палестины все растет. Султан вызывал Герцля к себе; германский император уже имел случай выразить движению свое сочувствие; теперь и русское правительство, которое считалось главным препятствием на пути к св. земле, выражает готовность содействия. К этому присоединяются все увеличивающиеся денежные затруднения Турции, требующие многих миллионов для оттоманской казны, и в то же время есть основания думать, что эти миллионы – 240000000 франков наследства барона Гирша, принадлежащие так называемому «Jca» Jüdische Coloniale Association, – не откажутся перейти на службу к сионизму, как только сионизм предъявит действительные результаты своих первых усилий.
    Перед VI конгрессом трудная задача, даже загадка, а не задача. От того, как он ее разгадает, будет зависеть, быть может, судьба 11 миллионов. Мы накануне решения, которое может привести к торжеству и спасению еврейского народа, – может, и наоборот.
     
    После перерыва, при лампах, началась борьба между Герцлем и его врагами, которая тянулась оба дня.
    Говорил Дэвис Тритш, основатель колонизационного общества «Шаарей-Цион», т. е. Врата Сиона. Тритш был всегда сторонником заселения не одной Палестины, но и близлежащих местностей – Кипра и Вад-эль-Ариша; за это его страшно освистали на третьем и на пятом конгрессах. Теперь, на шестом, Герцль громогласно заявил о Восточной Африке, которую уже нельзя рассматривать даже как «врата» Сиона, потому что это совсем далеко от Палестины, но свиста, конечно, не было. Сказано: quod licet Jovi… [Что дозволено Юпитеру (то не дозволено быку)… (лат.)]
    Тритш – господин с баками благообразного и уравновешенного вида, в золотых очках. Говорит плавно, медленно, томительно и настойчиво, назидательно помахивая карандашиком. Впечатление d’un cataplasma, – человека-пластыря, который не вцепляется, но прилипает.
    Тритш говорил:
    – Мне свистали за то, что я говорил о Вад-эль-Арише, ибо этого нет в базельской программе; теперь, оказывается, что д-р Герцль тоже хлопотал о Вад-эль-Арише. Ему можно? Он нашел, что Вад-эль-Ариш не подходит для заселения; я же вам говорю, что вполне подходит, ибо там за сто лет население возросло с 1000 человек до 5000. Нельзя пренебрегать таким участком, пока нет лучшего. Я стою за колонизацию местностей, прилегающих к Палестине, – за «великую» Палестину. Я предлагаю назначить новую комиссию по вопросу о Вад-эль-Арише, потому что д-ру Герцлю не удалось добиться уступки этой земли, хотя он и распространил слухи о полном успехе.
    Крики:
    – Кто вам это сказал?
    Тритш выжидает, пока не становится тихо, и плавно и медленно помахивая карандашиком, сообщает, что сказал ему об этом д-р Клее, член малого Aktions-Comité, и затем продолжает:
    – Из всего этого я заключаю, что доктор Герцль избрал очень неправильный способ вести наше политическое дело. Он искал далеко, в Восточной Африке, и ничего не нашел; дайте мне и моим друзьям те средства, которые вы даете Герцлю, и мы найдем землю гораздо ближе.
    Речь Дэвиса Тритша ежеминутно прерывается шумом большинства и криками «довольно!» Герцль, передав председательский молоток Нордау, сидит внизу, за кафедрой, и внимательно слушает. После Тритша на кафедре появляется д-р Клее, веселенький, франтоватый и чернявый, и в иронической форме объявляет, что он г-ну Тритшу ничего определенного не говорил. Тритш явился к нему с предложением передать колонизацию Вад-эль-Ариша, если он будет приобретен, обществу, устроенному им, Тритшем; Клее же ответил ему на это так:
    – Мы еще ничего не добились, но если бы добились, то это был бы такой успех, что мы уж во всяком случае менее всего согласились бы отдать его в руки общества, устроенного вами…
    Трибуна, где сидят «чины», злорадно хохочет, кроме русских уполномоченных, которые одни еще не целиком подпали под влияние Герцля. Сам Герцль подымается на кафедру среди урагана аплодисментов и начинает, среди напряженного внимания, свою защиту.
    – Д-р Тритш находит, что у меня неправильный способ вести общественные дела, и винит меня в том, что я пускал слухи о Вад-эль-Арише. Клее уже объяснил, насколько это верно; я еще напомню, что слухи о Вад-эль-Арише были пущены не нами, а Тритшем, который напечатал об этом, никем не прошенный, несколько статей и сам же их и распространил. Неудачу с Вад-эль-Аришем он приписывает нашей неумелости и просит передать дело ему и его друзьям. Я вообще не сомневаюсь, что в этой критике г-ном Тритшем руководят личные мотивы, но могу сообщить вам, что по поводу эль-Ариша мы не ограничились одной справкой о том, что там население за сто лет возросло с 1000 до 5000 душ, а послали комиссию, в которой были такие специалисты, как Стевенс и Лоран; что мы собрали целую литературу об эль-Арише и оставили его потому, что признали неподходящим. Вот наш «способ вести дело». А теперь я познакомлю вас со «способом» г-на Тритша.
    И Герцль читает протокол, составленный в Вене в июне этого года в присутствии лиц, находившихся здесь же на конгрессе, и содержащий рассказ румынской еврейки о том, как шесть лет тому назад д-р Тритш уговорил несколько румынских семейств эмигрировать на остров Кипр, обещая, что там им будет хорошо. Они продали свое имущество, конечно, с убытком, и поехали. Уже в Пирее они застряли без денег и руководителя; наконец, некоторые из них добрались до Кипра, где снискивали пропитание рубкой дров и жили впроголодь. В конце концов они вернулись обратно, схоронив на Кипре 15 человек; женщина, рассказавшая об этом, потеряла там мужа.
    Голос Герцля слегка повышается; тон, все время эпически спокойный, переходит в оттенок сарказма:
    – Спасибо, д-р Тритш, за поучительное указание на мой «способ», но я думаю, что именно ваш «способ» вести дело есть поистине в высшей степени «неправильный способ». Говорю вам это серьезно.
    И Герцль сходит с кафедры опять среди бури рукоплесканий. Тритш хочет отвечать, публика протестует; Герцль требует, чтобы Тритша выслушали. Тритшу дают слово, он что-то говорит, но общее впечатление то, что Тритш уничтожен…
    Весь этот инцидент произошел, конечно, совершенно незаконно. После Тритша были записаны другие ораторы, а не Клее и не Герцль. Но Герцль, очевидно, хорошо знал, какое брожение против его властной руки идет в глубине оппозиции, и решил покончить. Это был спектакль, и я даю о нем отчет как рецензент. Свою роль Герцль провел классически: ни одного лишнего слова, ни одной резкости, ни одной неверной ноты в голосе.
     
    Второе действие было сыграно на другой день. Заседание открылось речью Макса Нордау, которая показалась мне мало примечательной, затем продолжались общие прения. Кое-кто, особенно из левого крыла, осторожно критиковал, большинство высказывалось за полное одобрение действий Герцля и исп. комитета. Потом, после перерыва, выступил, в качестве pendant’а [Здесь: в качестве пары (фр.)] к Тритшу, Альфред Носсиг.
    Альфред Носсиг – известный скульптор и писатель, издатель монографии «Jüdische Statistik». Речь его была довольно бледна, но в ней опять-таки был личный привкус. Дело в том, что за два дня до конгресса Носсиг объявил, что будет читать реферат «Баланс сионизма». Собралось очень много публики, но как только Носсиг произнес по адресу Нордау и Герцля термин «нахальство», немецкие делегаты заревели, и поднялся скандал. Реферат был сорван, и Носсиг перенес его – в смягченном виде – на конгресс.
    – Нас не могут не интересовать личности, – заявил он, – которые стоят во главе движения.
    Герцль опять сидел внизу и внимательно слушал, зал опять ежеминутно прерывал Носсига, и Герцлю приходилось отстаивать свободу слова. Впрочем, критика Носсига была, повторяю, и слаба, и бледна. После него говорили фракционеры, говорили против исп. комитета, но при этом оговаривались:
    – Есть оппозиция и оппозиция. Мы не входим в обсуждение, насколько гг. Носсигом и Тритшем руководят личные мотивы, но считаем нужным заявить, что к той оппозиции, которую представляют эти два господина, мы не принадлежим.
    Вечером Герцль отвечал на все вопросы, заданные ораторами исп. комитету. На новые запросы об эль-Арише он объяснил, что тамошнему безводью ничем нельзя помочь: дожди бывают лишь в течение нескольких часов в году. Если бы даже можно было, затратив колоссальные деньги, провести под Суэцким каналом воду из Нила, то правительство хедива не сочло бы возможным пожертвовать таким количеством воды, необходимой самому Египту.
    – Повторять же попытки колонизации без всестороннего обеспечения их успешности, – сказал он, – значило бы передавать людей на волю судьбы. Многолетний опыт мелкой колонизации, производившейся нашими богачами, доказал ее неприменимость, и чтобы вновь призывать нас к ней, нужно быть г-ном Тритшем, который считает себя, очевидно, бароном Гиршем без денег и без денег хочет сделать то, что Гиршу не удалось с деньгами.
    Голос из толпы:
    – Вы тоже барон Гирш без денег?
    Герцль:
    – Я всегда говорил, что сионизм победит не деньгами, а национальным движением. Но могу вам сообщить, что общество «Ica» выразило готовность содействовать нам, как только мы предъявим основательную почву для соглашения.
    Аплодисменты.
    – А теперь, – говорит Герцль, – несколько последних слов о той критике, которая направлена лично против меня. Я ничего не могу иметь против критики, но не против такой, какую представляют гг. Носсиг и Тритш. Первый из них пять недель тому назад вступил в нашу организацию. Мы рады каждому новому товарищу и не делаем разницы между старыми и новыми работниками, но если человек, только пришедший, ничего еще не сделав, начинает с личных нападок на представителей движения, то задается вопрос: не для того ли он и пришел, чтобы внести раздор? Второй из них учит меня, как надо брать на себя ответственность, в то время как сам не сумел взять на себя ответственность не то чтобы за такое гигантское, как наше, а за простое переселение нескольких бедных семейств. И когда эти семейства голодали, г-н Тритш стушевался и теперь выплыл здесь, на кафедре конгресса, чтобы с нее поучать нас, как надо вести дело. Счастье ваше, гг. Тритш и Носсиг, что вы нападали на меня. Только потому, что это касалось меня, вы могли говорить до конца; если бы дело шло не обо мне, вы не занимали бы так долго нашей кафедры, предназначенной для других целей… Jetzt, glaube ich, sind wir mit diesen Herren fertig! [Теперь, я полагаю, мы с этими господами разобрались (нем.)]
    Зал, конечно, оглушительно загремел, точно подтверждая, что fertig. Впрочем, я лично уверен, что, по крайней мере, один из этих двух, Дэвис Тритш, через два года, на седьмом конгрессе, опять появится на кафедре, опять возьмет карандашик в руки и, помахивая им, начнет медленно и плавно:
    Meine Damen und Herren… [Уважаемые дамы и господа! ]
    После этого отчет комитета был шумно утвержден, и мы разошлись.
    Я изложил эти два дня как приватную борьбу Герцля против его недругов, потому что эти два дня, главным образом, имели такое значение. Все остальное явно стушевывалось перед этой борьбой, которой Герцль, как видно, решил раз навсегда расчистить перед собой дорогу. Несомненно, за кулисами своей деятельности Герцлю приходится преодолевать большое трение со стороны этой личной оппозиции; только этим и объясняется, почему он выказал в этой схватке столько вежливой жестокости, такое поистине мастерское умение уничтожить.

    «Одесские новости»; 19.08.1903

    БАЗЕЛЬСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ. «Мизрахи»

    15(28) августа

    Ортодоксальные «мизрахи» собрались в том же «малом зале» конгресса, где состоялось и заседание «Ibria». Об этой партии создалась заранее целая мифология. Говорили, что их прибыло больше ста человек, все в долгополых капотах и ермолках на макушке, все строго дисциплинированные приказом: «когда раввин Райнес подымет руку, подымайте руки все»! Говорили, что на свою Vorconferenz [Предварительное совещание (нем.)] они не допустят дам, а мужчин заставят надеть шляпы на головы; говорили, что они явились сюда с целью не допустить свободомыслия и пакостить свободомыслящим элементам и прочая и прочая. Вся эта мифология мифологией и оказалась. Действительно, их около ста человек, и большинство, действительно, в капотах и ермолках, и дисциплина у них, действительно, образцовая, но все остальное совсем не так страшно, как говорилось заранее.
    Впрочем, прежде чем заговорить о собрании «мизрахи», надо сказать несколько слов о совещании группы так наз. «чисто политических» сионистов, которое имело ближайшее отношение к собранию «мизрахи», так как на последнем д-р Пасманник, один из «чисто политических», предложил ортодоксам коалицию со своей группой.
    Для непосвященных некоторые подробности. Так называемая базельская программа сионизма включает четыре пункта: планомерную колонизацию Палестины, целесообразную организацию еврейского населения в разных странах, поднятие экономического, физического и духовного уровня евреев и дипломатические действия для получения Палестины и «чартера», т. е. гарантированной автономии. Из этих четырех пунктов каждая отдельная группа сионистов выбрала для себя разные пункты; некоторые больше налегли на «политику», т. е. на организацию и усиление денежных средств, другие – на «культуру», т. е. национальное воспитание, книгоиздательство, лекции и т. д. Приверженцы чистой «политики» находят, что сионистам как таковым незачем тратить силы и средства на всякие «подъемы уровней», когда важнее всего приобрести Палестину; поэтому на предпоследнем (V) конгрессе одессит Авиновицкий, видный лидер этой группы, заявил по адресу одного проектировавшегося сионистского книгоиздательства:
    – Alle unsere Sympathien, aber Geld – kein Pfennig! [Все наши симпатии, но денег – ни пфеннига! (нем.)]
    Видя, однако, что все 13 уполномоченных, которым предоставлено конгрессом руководить сионистским течением в России, продолжают радеть и о культуре, «чисто политические» затеяли раскол, который с особенной резкостью проявился именно в Одессе: одесская группа замыслила даже образовать собственную федерацию с собственным управлением, независимым от 13 уполномоченных. Поэтому с их стороны ждали больших резкостей на конгрессе, несмотря даже на то, что вопрос о «культуре», всегда вызывавший бесплодные раздоры, на этот раз предусмотрительно удален из программы VI конгресса. Однако страхи оказались ошибочными. По крайней мере, в совещании группы «чисто политических» ясно выразилось довольно миролюбивое настроение. Начали с чтения сочувственных писем, полученных в разное время от Герцля, Нордау, Марморека: но в письме Герцля говорилось об Einheit [Единство (нем.)] , в письме Нордау разъяснялось, что и так все сионисты без исключений – «политические», а в письме Марморека заключался призыв к Einigung [Единение (нем.)]; и, соответственно этому, совещание выказало твердое намерение избежать всякого раскола в сионистской организации и ограничилось резолюцией, в которой «отвергаются всякие паллиативы – культурные, экономические и другие» и правоверные приглашаются заниматься «исключительно такой работой, которая непосредственно должна вести к достижению правоохранного убежища в Палестине»…
    Один из журналистов, присутствовавших на этом совещании, обратился к председателю за одним разъяснением, которое в Одессе прочтут, быть может, не без внимания.
    – Господа, – спросил он, – позвольте спросить: как же теперь о вас писать? В Одессе вы печатно называли себя «временным комитетом по устройству федерации политических сионистов» и таким образом заявляли о желании выделиться из общей организации; здесь вы говорите совсем другое. Здесь вы настаиваете, что не хотите никакого раскола, не желаете обособляться не только в федерацию, но даже во фракцию, даже в группу; один из вас выразился, что вы намерены только представлять «охранный отряд настоящего сионизма». И теперь мы не знаем, как о вас писать: с вашей же легкой руки мы привыкли называть вас «федерацией», но здесь оказывается, что это совсем не входит в ваши намерения… Как же прикажете называть вас?
    Председатель ответил:
    – Дело в том, что одесские наши товарищи сделали ошибку, предрешив самовольно вопрос о форме, в которую выльется наше направление, и пустив в ход название «федерация». На эту ошибку мы нашим одесским товарищам указали, и они признали ее…
    Итак – все хорошо, что хорошо кончается. Опасность раскола оказывается, очевидно, устраненной с этой стороны.
    Со стороны «мизрахи», которых тоже побаивались, эту опасность также можно считать устраненной; по крайней мере, в их намерения она не входит – и об этом вслух заявил, открывая заседание, их вождь, старый раввин Райнес из местечка Лиды.
    Раввин Райнес – интересный старик. Под его ермолкой скрывается, без сомнения, гораздо больше терпимости и понимания духа времени, чем под иными шляпами набекрень. Мне казалось минутами, что на лице его – когда речи касались партийных усобиц между ортодоксами и свободомыслящими – ясно читался стих из книги «Koheleth»: суета сует и всяческая суета. Ты веришь так, я верю иначе; может, и ты в душе не так веришь, и я в душе не так верю. Все проходит, меняются течения мысли – остается только вечная тоска бездомного народа, которому нужна родина, и это главное…
    Раввин Райнес говорил на жаргоне и, открывая заседание, сказал:
    – Пусть не думают, что «мизрахи» затем явились на конгресс, чтобы внести разлад и выжить вон всех других сионистов. «Мизрахи» явились сюда для того, чтобы доказать единение всех слоев еврейского народа в общем стремлении.
    В этом собрании произошли два маленьких инцидента, в которых поверхностный наблюдатель увидит, быть может, проявления фанатизма. На меня, признаюсь, они произвели совершенно обратное впечатление.
    Первый произошел с доктором Пасманником, представителем «чисто политических», который читал у «мизрахи» доклад о мелкой колонизации, предлагая обеим группам объединиться по этому вопросу. Едва доктор Пасманник произнес вступительные слова, как кто-то из первых рядов сказал:
    – Наденьте шляпу.
    Гости, которых было очень много, зашумели; сами «мизрахи» – действительно, сидевшие все в шляпах или ермолках – тоже встрепенулись. Но Пасманник нашелся.
    – Господа, – сказал он, – я охотно надену шляпу для того, чтобы выказать свое уважение к этому собранию. Но если вы заставляете меня надеть шляпу для того, чтобы выказать мою набожность, то я не надену.
    Любопытно было, что ответят «мизрахи» на эту ересь. И они ответили – рукоплесканиями и очень одобрительными возгласами; и Пасманник надвинул цилиндр на макушку и продолжал свой доклад.
    Второй инцидент был вызван гостями, точнее гостьями.
    Для не принадлежащих к группе «мизрахи» было отделено место в глубине зала, но они понемногу пробрались вперед. Среди них было несколько дам, которые очутились в самой гуще ортодоксов. Ортодоксы не протестовали, но так как гости и гостьи очень упорно производили шум, то вице-председатель – между прочим, студент бернского университета, но в ермолке – потерял, наконец, терпение и заявил:
    – Обращаю внимание присутствующих на то, что по статутам «мизрахи» дамы не могут занимать места среди мужчин, а потому…
    Поднялся шум. Кто-то кричал «pfui!», кто-то стучал ногами, кто-то протестовал. Тут встал раввин Райнес и заявил, что его молодой товарищ несколько неправильно истолковал статут: женщины, действительно, должны, по уставу «мизрахи», составлять кружки отдельно от мужчин, но это не относится к гостьям, и т. д.
    Как наблюдатель со стороны я вынес из всего этого, повторяю, далеко не тяжелое впечатление. Ведь нет сомнения, что неправильное толкование статута «мизрахи» дал не ретивый вице-председатель, а сам Райнес, потому что устав категорически воспрещает женщинам сидеть между мужчинами. Раввин Райнес сделал натяжку, и эта уступка духу времени, на мой взгляд, так же глубоко характерна, как одобрительные возгласы по поводу еретического заявления Пасманника. Ортодокс не может не быть ортодоксом; но признание чужих убеждений и обычаев наряду со своими – это уже большой шаг вперед от фанатизма.
    О самом докладе Пасманника я писать не буду; замечу только, что референт стоял за мелкую колонизацию и склонял, более или менее, к своей точке зрения и «мизрахи», но об этих вопросах я буду говорить полнее, когда на конгрессе дойдет до них очередь. На всех этих предварительных собраниях и совещаниях меня занимала, главным образом, группировка, физиономия и настроение отдельных элементов, определившихся в сионизме, тем более что в этом году опасались больших раздоров на конгрессе. Но я вынес отовсюду то несомненное впечатление, что, по крайней мере, добрые желания всех этих групп направлены не к раздору, а к единению. Даже пресловутая молодая фракция, enfant terrible [Несносный ребенок (фр.)] более пожилых и оседлых сионистов, настроена миролюбиво, и в ее совещаниях настоятельно указывалось на то, что фракционная программа уместна вне конгресса, но не на конгрессе, где роль фракции ограничивается умеренной оппозицией. Совместно с некоторыми делегатами без определенного ярлыка фракция образовала «левое крыло», которое будет на конгрессе поддерживать некоторые практические требования: назначение жалованья уполномоченным, большую терпимость со стороны редакции официальной газеты «Welt» и т. д…
    В конце концов, конечно, единения не будет, да оно и не нужно; а будет именно то, что нужно – более или менее мирное сотрудничество. Возникновение отдельных течений в сионизме не есть явление беспочвенное: оно вызвано потребностями жизни. Кто привлек бы к сионизму фанатические массы литовских местечек? Герцль и Нордау для них – эпикурейцы, которые едят трефное и с которыми нельзя иметь ничего общего. Только благодаря посредничеству «мизрахи» к движению, организованному интеллигенцией, начинают примыкать низшие слои населения, но точно так же нужно особое посредничество и для привлечения интеллигентной свободомыслящей молодежи. «Мизрахи» полезны на своем месте, фракция на своем, «чисто политические» на своем…
    Само собой, вопрос о «культуре» не так прост, как уверяют последние. Несомненно, главная задача – добиться земли, но отказаться от «культуры» значило бы внушить массам, что сионисты только берут у них силы и средства, но ничего пока им не дают. В самом деле, до тех пор, пока не будет земли, сионисты ничего не могут дать массе, если не дадут ей школы, книги, читальни, лекции, т. е. именно того, что понимается под словом «культура», и им придется, действительно, только брать у населения деньги да рекомендовать терпеливое ожидание – с риском, что «культуру» вместо сионистов дадут недруги сионизма. Это было бы непростительно, не говоря уже о том, что иные «культурные» предприятия – например, университет в Палестине, за который ратует лидер молодой фракции, д-р Вейцман, и против которого отчаянно ратуют «чисто политические», имели бы прямо крупное политическое значение. Тем не менее, «чисто политические», при всей их односторонности, являются очень полезным элементом как предостережение от чрезмерных культуртрегерских увлечений, как постоянное напоминание о главной практической цели.
    Единственное, что в этих течениях нехорошо, – что каждое из них больше старается очернить чужую программу, чем активно развить свою. Пережиток прошлого столетия, осколки старой нетерпимости, учившей, будто нельзя спокойно дуть в свою дудку, не изрыгая хулы на дудку соседа. Не в том успех, чтобы отбить клиентов у соперника, а в том, чтобы навербовать себе собственных.
    Мудрый выбирает середину, говорили в старину. В настоящее время следовало бы сказать: мудрый остается свободным. Не приписываясь ни к какой роте, не предрешая ничего заранее, он упрямо и трезво, в каждую данную минуту, выбирает то средство, которое лучше ведет к цели, и идет своей дорогой, не оглядываясь ни направо, ни налево, никому не стараясь понравиться, твердо замкнувшись в героическом эгоизме, руководимый одним принципом: во что бы то ни стало…

    «Одесские новости»; 20.08.1903

    БАЗЕЛЬСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ. III. Герцль и Neinsager’ы

    Базель, 28 августа

    Чем больше я думаю об этой Ост-Африке, тем глубже понимаю трагизм этого момента.
    Собственно говоря, здесь столкнулся русский сионист с западноевропейским, или, вернее, восточный еврей с западным. Западному еврею живется более или менее сносно. Гром не грянет, мужик не перекрестится; только в беде люди вспоминают об идеалах. Это, конечно, не значит, что идеал есть нечто отрицательное, рецепт бегства: это просто означает то, что сытый черствеет. Еврейское простонародье, которого на Западе мало, в разных смыслах более или менее сыто; памятуя доброе старое время, оно довольствуется этой сытостью и старается делать поменьше шума. Но далеко не сыт западноевропейский еврейский интеллигент. Я считаю даже, что он в известном смысле голоднее восточного интеллигента.
    Западные делегаты почти все люди с высшим образованием; среди делегатов из России гораздо ярче выступает элемент простой и даже простонародный. Сионизм на западе есть движение докторов философии, сионизм на востоке есть движение масс. А докторам философии не до Иерусалима. Им нужна просто территория – по возможности удобная – где можно было бы чувствовать себя первого разряда «гражданином», как выразился здесь Нордау. Что касается до духовной связи с Палестиной, то доктора философии достаточно скептики, достаточно самоуверенны и поверхностны, чтобы считать все это баснями и мечтательством. Конечно, будь Палестина под рукой, они предпочли бы ее Африке; но если бы им предложили на выбор заселить на автономных началах или Висбаден, или Иерусалим, – кто знает…
    В России другой сионизм. Я считаю Россию удивительной страной: здесь живут лучшие из славян и лучшие из евреев. Лучшие в том смысле, что наиболее сильные, наименее покорившиеся той покорностью, которую Ахад-Гаам назвал у западных «израэлитов» рабством в свободе. Оттого именно, что еврейской массе в России особенно тесно, оттого ее желания и мечты – под внешней безнадежностью – особенно смелы. Гадкий паразит на теле цивилизации – дешевый скептицизм – еще не проточил насквозь ее первобытной наивности, и в глубине души она верит в пророчество в полном объеме: в настоящий Сион, что в Палестине, – в землю, которая была землею дедов наших и будет землею наших детей.
    Первая книжка Герцля называлась не «Сион», а «Еврейское государство». Герцль выступил территориалистом. Но на его призыв отозвались палестинофилы, и так как в то время все равно никакой другой земли в виду не было, Палестина, без большого сопротивления, была введена в базельскую программу. Но едва оказалось, что есть другая страна, легче доступная, – замазанная трещина проявилась. Доктора философии приосанились и вспомнили, что им, собственно говоря, наплевать. Палестина никогда не входила в их мировоззрение. Им нужно еврейское государство, и баста. Всего этого я не отношу к Герцлю, – но о Герцле ниже.
    Доктора философии приосанились, и за ними пошла определенная часть делегатов от востока, – та часть, которая ближе подходила к ним по общему настроению. Пошли «чисто политические», которые давно заявили, что национальная культура – дело третьестепенное и даже совсем неважное. Пошли несколько буржуев буржуйского вероисповедания, которые и прежде «вообще не понимали, при чем тут Палестина», и смотрели на все движение сквозь старые филантропические очки, не постигая, что здесь люди хлопочут не о новом когановском здании дешевых квартир, а о цельном возрождении. Пошли «мизрахи», ибо вообще никогда не сомневались, что в Сион поведет не Герцль, не пробужденное им народное движение, а Мессия, на белом коне и с трубой, как обещано; а что касается до Герцля, то ежели он поможет нескольким тысячам эмигрантов сносно устроиться в Африке – и за то спасибо…
    Только те, кто пришел на конгресс выразителем настроения массы, настоящей скорбящей массы, те только устояли. Устояли делегаты от ремесленников, от приказчиков, от рабочих; устояла студенческая молодежь, потому что молодежь всюду и всегда носит в себе разгаданную идеологию народа. Эта молодежь выработала себе – худо ли, хорошо ли – целое мировоззрение научного национализма, в которое Сион входил краеугольным камнем. Устояли семь уполномоченных, люди чуткие и вдумчивые, близкие к этой молодежи, ибо еще недалеко отошедшие от молодости, и через эту близость родственные массе.
    Я, конечно, знаю, что до сих пор едва ли один процент еврейского населения в России платит шекельный сбор, то есть принадлежит к сионистской организации. Но мне кажется, тем не менее, неоспоримым наше право рассматривать сионизм – палестинский, а не африканский сионизм – как настроение массы, как эманацию народного стремления и народной воли. Масса молчалива, она не говорит, но думает, и сионизм угадал именно то, что она думает. Да и не трудно было угадать. Во дни скорби, на чужбине, о чем могут мечтать люди, как не о родине, воспетой и благословенной во всех божиих книгах, одаренной чудесными сказаниями, хранящей развалины святынь, данной пращурам, отнятой у дедов и обетованной внукам? Надо не хотеть понять, чтобы не понять необходимости, неизбежной стихийной необходимости этой народной мечты.
    И оттого именно, что она стихийна, удар, ей нанесенный, так больно отозвался на ее поборниках. Выход из залы после голосования действительно не был демонстрацией. Уговору не было. Как древние от большого горя или большого стыда закутывали голову плащами, так эти Neinsager’ы [буквально: говорящий «нет», т. е. выступающий против. ] (здесь им дали такое прозвище) сразу почувствовали необходимость уйти от этих чужих людей, спрятать свое горе. Они плакали от того же, от чего за трое суток до этого дня ходили, как сами не свои, с тяжелым беспокойством в душе, как сказал Членов: «в сердце моем грубо дотронулись до чего-то такого, до чего нельзя было, не надо было дотрагиваться…»
    Были там люди, много поработавшие для сионизма и, во всяком случае, тесно сжившиеся с этой надеждой. Они уже так реально любили Палестину и твердо верили, что при жизни ступят гражданами на ее почву. Если бы еще двадцать лет подряд султан отсылал Герцля ни с чем, они только говорили бы себе: это не беда, авось, следующая попытка удастся, а пока будем работать. Но часто тех, кого не пугают неудачи, пугает соблазн. В ту минуту, когда перед ними ясно предстала угроза соблазна, опасность измены, – они почувствовали боль, которую всякий, испытавший ее в тот день вместе с ними, смело назовет невыносимой. Это было невыносимо, потому что было ясно, как легко многие и слишком многие из самой массы, гонимые нуждой, согласятся оторвать лучшую половину своей стихийной мечты и помириться, так сказать, на гривенник за рубль. Для людей, сросшихся с мыслью о Палестине, почти физически уже дышавших ее воздухом, это было невыносимо. Ибо, я думаю, тяжело сносить удары судьбы, но еще больнее и тяжелее, если даже улыбка судьбы является ударом, если даже удача грозит разбить надолго что-то такое, «до чего не надо было дотрагиваться».
    Вдумайтесь, если можете, в трагедию племени, дети которого должны плакать на лестнице в день своего первого, за 18 веков, политического успеха.
     
    Вечером того дня Neinsager’ы собрались на совещание. Посторонних и Jasager’ов [буквально: говорящий «да», т.е. выступающий за] не впускали, пустили только Герцля, который заявил желание объясниться, да Зангвилля, который, хотя и ответил на голосовании «да», но был сильно потрясен всем этим событием.
    До прихода Герцля говорили уполномоченные: Темкин, Коган-Бернштейн, Якобсон. Делаю сводку того, что они выяснили.
    – Когда нам в собрании большого Aktions-Comité прочли формулу резолюции о комиссии и экспедиции, мы стали настаивать на изменениях. Мы требовали, чтобы экспедиция не была отправлена без предварительного созыва большого Aktions-Comité и чтобы точно так же по возвращении экспедиции результаты ее были предъявлены большому A.-C. до созыва специального конгресса. Герцль ответил, что это неудобно, и за ним большинство совещания тоже повторило, что это неудобно. Тогда мы заявили, что будем вотировать на конгрессе против этой формулы. Герцль ответил, что это будет давлением с нашей стороны на делегатов из России, и тут же большинство голосов решило, что члены Aktions-Comité не будут отдельно вотировать. Тогда мы потребовали, чтобы заявление о нашем несогласии было прочитано до голосования; Герцль ответил, что это неудобно и что он может прочесть заявление только после голосования…
    – Нам пришлось подчиниться. Мы, конечно, могли до начала голосования встать и демонстративно сойти, все семеро, с трибуны. Может быть, это и был наш долг; может быть, мы этим и перетянули бы большинство на сторону «nein». Но мы считали, что это было бы некорректно, что это было бы именно явным давлением на вашу свободную волю. Оттого мы остались на трибуне и не протестовали.
    – Если мы, после всего, поднялись и ушли, это не было демонстрацией; мы не сговаривались заранее между собою. Это вышло непроизвольно, и так оно и должно быть заявлено конгрессу, в который мы, конечно, завтра вернемся, потому что единство организации для нас должно быть дороже всего.
    – Что касается до нас, уполномоченных, то нам, я думаю, надо выйти из состава А.-С. Наша роль как членов большого исполнительного комитета вообще всегда сводилась почти к пустой фикции. Вы знаете Герцля; как личность редкой силы он подчиняет всех вокруг себя своему влиянию, и протест меньшинства бессилен что-нибудь изменить. Теперь же, после всего, что произошло, нам прямо неудобно оставаться в Aktions-Comitè; выберите других уполномоченных…
    После уполномоченных говорил одессит Дизенгоф.
    – По-моему, – сказал он, – надо, не теряя головы, поправить, что можно. Во-первых, наши уполномоченные должны остаться в большом Aktions-Comitè. Во-вторых, в малый Aktions-Comitè надо тоже провести кого-нибудь из наших, а то с немцами Герцль делает, что ему угодно. Затем надо добиться следующих поправок к сегодняшней резолюции: деньги на экспедицию не могут быть взяты из шекельных сумм; большой А.-С. должен быть созван и до отправления экспедиции, и по ее возвращении. А потом, когда будем говорить о национальном фонде, надо добиться, чтобы конгресс принял решение начать закупку земли в Палестине сейчас же, не дожидаясь накопления пяти миллионов франков. Все это пока создаст достаточный противовес Ост-Африке, а там – посмотрим, чья возьмет…
    Явился Герцль. Зная нашу публику, председательствовавший адвокат Розенбаум предупредил ее, что теперь неудобно встречать «кого бы то ни было» аплодисментами; и я полагаю, что, несмотря на все искреннее огорчение, для многих это предостережение пришлось кстати. По крайней мере, при входе Герцля они усердно зашикали друг на друга, точно боясь, что кто-нибудь вот-вот прорвется и захлопает под привычным гипнозом. Герцль понял смысл этого взаимного «цыц!», чуть-чуть улыбнулся, чуть-чуть вскинул глазами на публику, протеснился к столу и сел рядом с председателем на чье-то волшебным образом освободившееся место.
    Уверяют, что внешность этого человека играет большую роль в том обаянии, которым он, несомненно, пользуется. Не берусь судить, насколько это правда; думаю, впрочем, – и я об этом уже писал, – что секрет его силы лежит не в одной какой-нибудь его особенности, а во всем ансамбле его натуры, которая вся как-то прилажена так, что нет ничего лишнего и ничего недостающего. В этот ансамбль входит, конечно, и внешность; во всяком случае, это внешность замечательная, хороший образчик того типа, который лучше всего передается латинским словом vir [Здесь: настоящий мужчина (лат.)]. Герцль это знает и, как всякий крепко уверенный в себе человек, или не позволяет себе, или не дает себе труда кокетничать.
    Все это меня очень занимало именно здесь. Повторяю: личность Герцля – карта, на которую сионизмом поставлена огромная ставка, и не интересоваться этой личностью тому, кто интересуется сионизмом, немыслимо. Именно здесь, куда он явился без фрака, без молотка и трибуны и всей той помпы, которая на конгрессе отделяет его от публики, явился просто как делегат от одного из кишиневских кружков, объясняться и чуть ли не оправдываться, – именно здесь меня до любопытства интересовало, как он будет держать себя, какими средствами будет подчинять себе слушателей, не собьется ли с тона, не споткнется ли.
    Он попросил, чтобы ему передали, что здесь говорилось до него. Когда ему сообщили о предложении Дизенгофа – ввести в малый А.-С. кого-нибудь из Neinsager’ов, он опять вскинул глазами и наполовину резко, наполовину иронически спросил:
    – Надзирателя?
    Потом встал, попросил, чтобы было тихо, и произнес речь, которой я не записал и попробую передать так, как помню.
    – Я нахожу, – начал он, – что ваше заявление о недемонстративном характере вашего ухода из зала доказывает известную политическую зрелость. Я подумал было там, на конгрессе, что это демонстрация, и хотел так же игнорировать ее, как игнорировал на прошлом конгрессе массовый уход фракции. Но мне прибежали сказать: эти люди там плачут! Тогда я понял, что вы не демонстрировали, а ушли по невольному движению, потому что вам почудилось нарушение базельской программы. Оттого я и пришел к вам объясниться. Это недоразумение. Базельская программа остается неприкосновенной и цельной.
    Я был в этом году в Константинополе; я был там гостем султана. Султан умеет принимать гостей: он дает им дворцовые экипажи и дворцовые ялики для переезда в Ильдыз-Киоск; он дает им ордена и осыпает их любезностями. Все это, может быть, оглушило и отуманило бы кого-нибудь другого; я же всмотрелся в этот туман и сказал себе:
    – Эти люди хотят меня перехитрить. Здесь я ничего не добьюсь.
    Конечно, если бы я мог привезти с собою большие суммы, тогда, может быть, на меня посмотрели бы иначе. Но по этому поводу я вспомнил одну старую историю. Это было в 1901 году. Я тогда тоже был в Константинополе и увидел, что момент удобный и что, имея 15 миллионов, можно добиться чартера. Тогда я поехал в Лондон и заявил об этом, и сочувствующие раскупили акции нашего банка ровно на 80 тыс. Восемьдесят тысяч вместо 15 миллионов. Понимаете? Когда на такие призывы дают такие ответы, тогда надо все-таки быть сдержаннее в критике, чем это принято в нашей организации.
    Таково мое положение. Денег вы мне не даете. Остается дипломатия; но ведь я увидел за эти последние два дня, как вы мне помогаете, как вы меня поддерживаете в моих дипломатических попытках!
    Я обдумал в этот последний приезд в Константинополь все шансы за и против и сказал себе: терпение, попытаемся в другом месте. И тогда я начал переговоры о Вад-эль-Арише, который когда-то считался частью Палестины. Переговоры шли удачно, но сам Эль-Ариш оказался неподходящим. Я был потрясен. Тогда английское правительство само предложило мне Ост-Африку.
    Господа, вы простите мне, быть может, преувеличенную оценку этого шага, но я старый поклонник английского народа. Это предложение тронуло меня до глубины души. Это был прекрасный поступок, на который способна только культурнейшая из наций. Я хорошо понимаю психологию этого поступка, и оттого его красота только выигрывает в моих глазах. Я понимаю, что Англия, вынужденная теперь закрыть доступ в королевство еврейской эмиграции, глубоко чувствовала, как этот образ действий противоречит старинному и священному праву убежища, которым Англия всегда гордилась. И она сочла своим долгом предложить еврейскому народу компенсацию; и форма этой компенсации явилась, говорю вам, историческим моментом, эпохой в летописи нашего народа, фактом, на который отныне мы можем ссылаться как на неопровержимое доказательство нашего национального значения.
    Господа, был уже момент, когда я хотел прийти на конгресс и сказать вам – потому что я не хлопочу о сторонниках и аплодисментах, а говорю всегда прямо то, в чем убежден, – сказать вам: я потерял всякую надежду добиться Палестины! Я уже хотел заявить вам это, и только Нордау уговаривал меня не отчаиваться и выжидать. Он оказался прав: как раз в это время мне пришлось поехать в Петербург, и там я получил обещание, что Россия поддержит нас перед султаном. Это изменило мое настроение: я снова увидел надежду. Правда, благодаря этой поддержке я, вероятно, потеряю половину «дружеского расположения» в Константинополе: прежде гонимый еврей обращался к гонимому турку, а теперь еврей заручился христианским содействием, и турку это не может нравиться. Но не в том дело, буду ли я там по-прежнему ездить в придворной коляске или в наемной, а в том, добьюсь ли я чего-нибудь положительного; и надежда на это, повторяю, опять явилась. И оттого я, открывая конгресс, сказал вам, что мы по-прежнему будем домогаться Сиона. Но неужели из-за этого можно было ответить англичанам форменным отказом даже без рассмотрения их проекта? Не говоря о всем прочем, вы этим шагом поставили бы меня в ужасное положение: никто не захотел бы дальше вести со мною переговоры, раз я не обладаю влиянием даже настолько, чтобы конгресс серьезно изучал получаемые мною предложения…
    Я нарушил базельскую программу? Никогда! Не я, а другие сто раз нарушали ее – нарушали, когда выделялись во всякие группы и фракции с совершенно посторонними задачами. Я же стоял и стою на почве базельской программы: но мне нужно доверие, а не подозрительность, потому что без доверия нельзя быть вождем. И вот что я вам еще скажу. В этом учреждении, которое я создал (позвольте мне сказать это, потому что это правда), в этом учреждении я оставил для себя только одно: возможность во всякую минуту сойти со сцены. Вы можете когда угодно удалить меня; я без ропота вернусь к давно, поверьте, желанному покою частной жизни. Но желаю вам одного: чтобы люди после этого не имели права сказать, что вы несправедливо поняли мои намерения и что вы мне заплатили неблагодарностью»…
    Герцль говорил, как всегда, спокойно, выразительно, без всяких ораторских приемов, вполне владея собою; в каждом слове слышалась уверенность в себе, и, стоя перед своей оппозицией, он не стеснялся говорить с нею резко и в то же время снисходительно, как власть имеющий, почти как старший с ребенком; были моменты, когда я думал, что сейчас раздадутся протестующие голоса – но эти голоса не раздавались. С первых фраз его, по тому выражению, которое приняли почти все лица в этом зале, по той особенной тишине, которая сейчас же установилась, я понял все значение исторической фразы Ломоносова:
    – Скорее академию можно отставить от меня, чем меня от академии.
     
    Когда Герцль ушел, совещание продолжалось. Направление было практическое: поддерживали и дополняли предложения Дизенгофа, стремясь вырвать у конгресса в виде компенсации за Ост-Африку утверждение немедленной работы в Палестине и для Палестины. Некоторые речи я запомнил.
    Говорил один из видных фракционеров:
    – Для меня ясно одно: человек, который должен быть нашим вождем, не имеет в душе той искры, которая присутствует у нас всех. Он сердцем не наш. Когда Ахад-Гаам приложит печать, ее уже не сорвешь: Ахад-Гаам был прав – Герцль не наш сердцем. Положение сложилось так, что нам нельзя быть без этого человека. Он должен вести нас, а он не наш; в этом целая трагедия, но мы бессильны ее поправить. Я никогда не был оппортунистом, а теперь я оппортунист, потому что остаюсь в этой организации, которой руководит – и должен руководить – чужой человек, но я не могу уйти, потому что я посвятил всю свою жизнь этому делу и вне сионистской организации – я мертвец…
    Затем говорил уполномоченный Членов. Членов не оратор, но никого не слушают здесь среди такой глубокой тишины, как его: у него в голосе какая-то тихая, вдумчивая задушевность, которая невольно заставляет сосредоточиться.
    – Товарищи, – сказал он, – обдумаем трезво наше положение. Не надо отчаиваться и падать духом. Я не оптимист и не пессимист. Я знаю Герцля с первого конгресса и говорю вам, что с каждым годом этот человек все больше и больше освобождается от печати ассимиляторского воспитания, все больше научается любить и ценить еврейство не головою только, но и сердцем. Он наш. И среди Jasager’ов были многие, которые после на лестнице плакали вместе с нами; они тоже наши, мы найдем в них, вернувшись на родные места, добрых и верных товарищей в борьбе за Сион. Не падайте духом. Горе, которое мы пережили сегодня, должно укрепить нас. Не в том дело, чтобы практически учесть это горе, получить за него в виде выкупа мелкую колонизацию Палестины или что-нибудь в этом роде; горе не учитывается. Но значение его в том, что сегодня мы, быть может, впервые ясно поняли, как дорог нам Сион, и мы этого никогда не забудем. Ради Сиона сплотитесь воедино, не дробите нашего движения, не допускайте раскола. Мы завтра вернемся в зал конгресса и сохраним единство организации, чтобы работать по-прежнему для достижения Палестины. Мы ведь и раньше смотрели на движение не совсем так, как доктор Герцль: мы видели залог успеха не в одной дипломатии, а прежде всего в укреплении сознательного народного стремления к Сиону. Эта задача остается перед нами и после шестого конгресса; будем же работать…
    После Членова говорил уполномоченный Коган-Бернштейн:
    – Я не вижу для нас ни возможности, ни смысла уйти из организации. Мы должны остаться, и Герцль должен остаться. Наше движение возникло из народного духа, но, по многим своим особенностям, оно не может развиваться без вождя, а для роли вождя, вы сами знаете, у нас нет пока другого человека. Ахад-Гаам упрекал нас в негритянском фетишизме перед Герцлем; если это, с внешней стороны, и правда, то не забывайте, что фетишизм есть уже первая ступень культуры – стадия, через которую надо пройти, чтобы двинуться дальше. Вызвать раскол в организации значило бы сдаться. Мы должны вернуться на конгресс и продолжать работу…
    Совещание постановило: вернуться на конгресс; прочесть заявление, что Neinsager’ы считают учреждение комиссии об Ост-Африке несоответствующим базельской программе; добиться созыва большого А.-С. до и после экспедиции; добиться назначения комиссии для детального исследования Палестины, с определенным бюджетом; добиться немедленной закупки земли в Палестине из средств национального фонда.
    На другой день все это действительно было приведено в исполнение.
     
    На этих столбцах несколько раз упоминалось имя Ахад-Гаама. Действительно, минутами казалось, что дух этого публициста витает над шестым конгрессом. Большая публика не знает Ахад-Гаама: он пишет на древнееврейском языке. Здесь не место говорить о нем подробно; скажу только несколько слов именно о данном случае.
    В сионизме есть две тенденции. Одну представляет Ахад-Гаам, другую Герцль. Герцль – практик, верующий в историческое значение личности; быть вождем сионизма значит для него, главным образом, добиваться такой комбинации, которая побудила бы власть имущих уступить еврейскому народу ту землю, которая ему нужна. Ахад-Гаам считает все это фантазией. Он не верит в чудотворное действие переговоров. Он требует медленной систематической работы возрождения еврейского духа; он хочет прежде вынести еврейство из духовного рабства, сделать его сознательным и национально гордым, и только тогда оно сможет реально добиться Палестины, завоевать ее – как сказано в псалме – «не силой, не воинством, а духом». Вся борьба «культуртрегеров» с «чисто политическими» была, собственно, столкновением этих двух тенденций. Теперь они обе особенно ярко выступили наружу: Jasager’ы пошли за Герцлем, Neinsager’ы вспомнили об Ахад-Гааме.
    Люди, промышляющие почитыванием книжек, настаивают, конечно, что точка зрения Ахад-Гаама научнее точки зрения Герцля. Я, собственно, мог бы сказать, что обе не «научны». Прочно возродить национальную культуру без предварительного сплочения масс на одной территории – это с «научной» точки зрения все равно, что посеять репу в воздухе. Но я вообще полагаю, что мерка научности неприменима к политическим вопросам современности; историко-философские теории могут до некоторой степени уяснить прошедшее, но не могут регулировать настоящее. История имеет свои законы, но нам, смотрящим на нее снизу, она еще долго будет казаться сцеплением случайностей. Такая же случайность, какая сегодня отдала Герцлю Ост-Африку, завтра может отдать ему Палестину. Политика есть игра «случайностей», в которой у сильного и умного человека всегда есть, по крайней мере, 50 шансов выиграть – если только он хочет выиграть. Я вижу правоту в точке зрения Ахад-Гаама, я вижу правоту в точке зрения Герцля. Я думаю, что один помогает другому, что оба с разных концов жгут одну и ту же свечу – светильник еврейского скитания, – и тем скорее она догорит…
    Герцль еще может выиграть Палестину, если только он еще хочет выиграть ее, и вопрос, который не высказан, но который всех наиболее занимает и мучит, есть именно вопрос о том, хочет ли еще Герцль выиграть Палестину, будет ли он еще добиваться Палестины. Если бы не этот вопрос, то все так в один голос не повторяли бы, что Герцль должен остаться вождем; для чего был бы он так нужен палестинофилам, если бы не было надежды, что он все-таки ведет свою сложную игру ради Сиона, а не ради другой земли?
    Я выше сказал, что не отношу к Герцлю всего написанного мною о психологии среднего западноевропейского сиониста. Средний западный сионист – трезвый и немножко вульгарный практик, которому нужна удобная территория и больше ничего. Герцль – личность совсем другого полета, практик иного сорта. Он практик в выборе средств, но он слишком выдающийся человек, чтобы не быть поэтом и идеалистом в своих целях. Этот человек был бы неполон, не целен, был бы недостаточно честолюбив, если бы не мечтал всеми силами души совершить подвиг во всей его цельности, чтобы история записала, что Теодор Герцль на своих плечах пронес и целиком осуществил то, о чем целый народ молился в течение долгих веков. Я убежден, что Сион для этого человека страшно дорог, дороже, чем для многих и многих, именно потому, что перспектива возрождения Сиона гораздо заманчивее, бесконечно грандиознее простой колонизации первого встречного закоулка. Возрождение Сиона не имело бы примера в истории; заселить Ост-Африку значило бы только повторить барона Гирша в исправленном издании и увеличенном формате. В день, когда бы Герцль увидел, что надежда на Сион окончательно рухнула, что ничего, действительно, не остается, кроме Ост-Африки, – он испытал бы страшное горе, потому что это было бы крушением колоссально честолюбивой мечты, превращением из вождя в простого организатора большой эмиграции.
    Я вынес глубокое убеждение, что Герцль еще ведет игру и не сложил оружия; может быть, он уже готовит себе в Ост-Африке почетную капитуляцию на случай последнего провала, но он еще далеко не отказался от надежды воплотить мечту Израиля во всем ее головокружительном величии.
    Я думаю, что это мое впечатление может быть признано вполне беспристрастным, потому что для меня лично Герцль далеко не представляется такой неотделимой частью в организме сионистского движения, как думают другие. Для меня лично Герцль – один из козырей движения, очень большой козырь; но я твердо знаю, что если бы этот козырь и был потерян, игра пошла бы своим порядком, ибо корень сионизма в глубине еврейского духа. Сионизм ведет к Палестине; я уверен, что Герцль пока ведет туда же; в день, когда Герцль откажется вести к Палестине, движение перешагнет через него и пойдет, неудержимое, дальше по старому пути.

    «Одесские новости»; 23.08.1903

    ПАЛЕСТИНА

    Предложение заселить Уганду сослужило сионизму большую службу. Это всем уже понятно, и трудно было бы поэтому выводу высказать что-нибудь новое. Надо только сделать одно замечание: противники восточно-африканского проекта охотно печатают сведения и даже слухи о непригодности этой страны для колонизации. Мне кажется, прежде всего, что раз есть комиссия и будет экспедиция, неудобно забегать вперед и пророчествовать в ту или другую сторону, да еще полагаясь на слухи или случайные справки. Но, кроме того, мне кажется, что такая тактика – стремление нарочно обесценить английское предложение – в высшей степени вредна. Это предложение нам дорого главным образом потому, что оно как раз навсегда уничтожает все малодушные возражения о практической неосуществимости евр. государства. Нам очень часто приходилось слышать: «Да ведь вам, прежде всего, земли не дадут!» После VI конгресса мы получили право отвечать: «Землю готова дать Англия, если только мы пожелаем взять». Неужели вы хотите, чтобы нам на это с насмешкой возразили: «Да, вам предлагают заселить такую землю, которая… не годится для заселения!»
    Я полагаю, что Уганда в конце концов окажется очень недурным участком земли – не без недостатков, конечно, да ведь и в Италии есть малярия и пеллагра. Я полагаю, что люди, которые некогда в будущем заселят эту страну, заживут там припеваючи, если, конечно, сумеют устроиться как следует. Я полагаю, кроме того, что предложение англичан сделано с искренним желанием помочь нам (и в то же время, конечно, заселить один из своих пустырей), а совсем не с расчетом бросить нам лицемерно такую кость, на которой нечего обглодать. Я полагаю, что если весть о новом предложении, исходящем от Бельгии и относящемся к заселению евреями Конго верна, то и это предложение сделано чистосердечно и добросовестно, в полном искреннем убеждении бельгийцев, что они предлагают нам такую вещь, которая выгодна и для нас. Я полагаю так потому именно, что считаю евреев силой, которая способна оживить и обогатить всякую землю, и думаю, что просвещенные и дельные люди, будь они англичане или бельгийцы, не могут не сознавать этого. Иными словами, в той сделке, которая в будущем даст нам собственный клочок земли, мы явимся в высшей степени выгодными контрагентами для страны, с которой эта сделка будет заключена, а выгодному контрагенту ни один серьезный предприниматель не предложит таких условий, которые заведомо неприемлемы. Кто ценит по достоинству еврейскую народность, тот не может не понимать, что, предлагая нам землю, и англичане, и бельгийцы в их собственном интересе должны были искренне иметь в виду и наш интерес.
    Тем не менее, я безусловный противник и Уганды, и Конго, и какого угодно Эдема, если это не Палестина. В ближайшем будущем я надеюсь развить достаточно эту точку зрения на роль Палестины, но и сегодня мне бы не хотелось ограничиться одним утверждением без всяких доводов.
    Сионистское движение, как уже не раз указывалось, не есть реакция против внешних враждебных давлений. Оно возникает из инстинкта национального самосохранения: этот инстинкт так же могуч, естествен, универсален, как инстинкт личного самосохранения или продолжения рода. Антисемитизм, угрожая этому инстинкту национального самосохранения, заставил его пробудиться; таким образом, антисемитизм явился только поводом (крупным, но далеко не единственным) к возрождению национального чувства среди евреев, но не причиной и источником этого чувства, ибо источник его – в вечном и неистребимом инстинкте, который каждая народность неугасимо носит в себе, пока живет, и который особенно у евреев проявляется с исключительной, почти невероятной мощью. Следовательно, для того, чтобы познать во всех подробностях истинную сущность сионизма, надо опуститься к источнику и проанализировать еврейский инстинкт национального самосохранения.
    Инстинкт национального самосохранения есть стихийное стремление оградить свою национальную индивидуальность, со всеми ее особенностями, от изменения под влиянием посторонних давлений. Отсюда ясно, что инстинкт этот, в сознательной или бессознательной форме, неустанно требует для данной народности такой обстановки, к которой национальная индивидуальность этой группы была бы наиболее приспособлена, иными словами, в которой эта индивидуальность встретила бы наименьшее постороннее давление. Еврейская национальная индивидуальность, какою она представляется теперь, впитала в себя, конечно, немало новых особенностей за долгие века бродяжничества, но зерно ее, сущность ее, то, что ученые называют « духом юдаизма » и отпечаток чего находят на всех решительно созданиях еврейского ума в разные годы и в разных странах, – это «нечто» является совершенно чистым от посторонней пыли, приставшей к нашим подошвам во время скитальчества; и из того, что в духовном складе Лассаля и Берне, живших в 19 веке этого скитальчества, ярко выделяются те черты, которые характеризуют духовный склад библейских пророков, росших еще на почве Палестины, явно вытекает, что сущность еврейской национальной индивидуальности есть именно палестинская индивидуальность. Это – психологически тот же вывод, к которому, изучая черепа, антропологически пришел г-н Юдт в книге «Iüdische Statistik [Еврейская статистика] »: «еврейский тип определился в Палестине».
    Из этого логически следует, что наиболее приспособленная среда, которой требует инстинкт национального самосохранения, может быть дана только Палестиной. Только в Палестине сущность национального еврейского духа могла бы развиться вполне свободно и самозаконно, не терпя ущерба от необходимости приспособляться в чужеродной обстановке. Поэтому, если и в другой стране евреям, может быть, будет житься привольно и сытно, то истинное еврейство как таковое в ней возродиться, естественно, не может.
    Правда, на VI конгрессе у Макса Нордау вырвалась фраза: «Кто говорит, что мы должны спасать еврейство, а не евреев, тот пусть явится с этими взглядами на спиритический сеанс, а не на базельский конгресс». На эту довольно-таки циничную фразу мы могли бы ответить, что тому, кто из-за евреев забывает о еврействе, место в заседании благотворительного общества, а не на конгрессе возрождения. Но мы этого не скажем, ибо понимаем, что со стороны почтенного руководителя это не более как неудачный ораторский экспромт, и что всякий истинный сионист не постигает блага евреев иначе как в виде полного, всестороннего и свободного развития еврейства. Если бы нам не было никакого дела до еврейства, а только до евреев как людей, то гораздо проще и гуманнее было бы пропагандировать среди евреев идею всеобщего обращения хотя бы в лютеранство.
    Сущность сионизма, который является выражением общееврейской заветной потребности, есть сохранение еврейства для полного, свободного, всестороннего развития. Такое развитие возможно только на почве Палестины. Вот почему Палестина не может быть вычеркнута из программы сионизма иначе как насильственно и противоестественно.
    Это – чисто априорное обоснование роли Палестины, но, кроме того, всем известны, конечно, многочисленные практические соображения, хотя бы то, напр., что вряд ли масса в таком же количестве откликнется на призыв к простому переселению, в каком откликнулась бы на призыв к переселению в св. Землю.
    Видя в Палестине неотъемлемую цель нашего движения, я не могу не видеть в Уганде или Конго серьезных помех. Я, конечно, тоже слышал все заверения на тему: «одно другому не мешает»; но не могу не сознаться, что все эти заверения оставили во мне впечатление или непродуманности, или неискренности. Если бы дело шло просто о рациональном переселении в Уганду тех тысяч евреев, которые теперь нерационально переселяются куда глаза глядят, тогда никто бы не встревожился и общество Иса охотно занялось бы этим проектом. Но речь идет о настоящем еврейском штате с собственным правительством и законодательством, т.е. о первом опыте еврейского государства. Я прямо не постигаю, как можно не понять, что такого рода первый опыт неминуемо поглотил бы все и духовные, и финансовые силы сионизма. Люди вокруг до сих пор сомневаются в том, что можно ли (как они выражаются, «искусственно») создать государство, а мы, кажется, уже мечтаем создать целых два государства сразу; причем одно, так сказать, по необходимости, а другое, так сказать, из принципа…
    Наше движение, конечно, богато силами и будет еще богаче со временем, но и нам не следует чересчур уже смешить публику. Или государство в Уганде, или государство в Палестине; если в Уганде, то забудем о Палестине. Уганда безусловно угрожает убить Палестину.
    Истинный победитель в затруднениях жизни есть тот, кто умеет использовать во благо себе самое затруднительное положение. Мы должны сделать то же самое с Угандой и Конго (если Конго не сказка) и вообще со всяким предложением рая земного вне св. Земли. Мы должны устроить так, чтобы все эти предложения, грозящие навеки удалить нас от Палестины, послужили нам, напротив, козырем для достижения Палестины.
    Я считаю эту мысль достаточно ясной. Если такое государство, как Англия, нашло для себя выгодным предложить евреям Уганду, то в умелых руках это предложение может послужить очень убедительным и заманчивым аргументом для Турции. Финансы Турции плохи, в будущем году они станут еще плоше. Кроме того, если Турция медлила до сих пор, она ничем не рисковала. Но медлить теперь, когда явились сильные конкуренты, значит рисковать полной и вечной потерей удобного случая заселить пустынную страну и превратить солидный хронический убыток в еще более солидный и постоянный доход. Все это ясно и уже многими высказывалось.
    Таким образом, нет недостатка, выражаясь по-американски, в «платформе» для новых, более плодотворных переговоров с турецким правительством. Но ведутся ли переговоры? Желают ли вести эти переговоры те лица, от которых это зависит? Не решили ли они махнуть на все рукой?
    Прискорбно, конечно, то, что в этом огромном движении столь многое зависит от настроения одной личности, но раз это уже так, было бы лишней потерей времени ограничиться сетованием. Надо не сетовать, а действовать. Надо нам, еще желающим , еще не махнувшим рукой, сделать так, чтобы принудить наших официальных представителей снова и с новой энергией начать турецкую кампанию, именно теперь, когда случай так благоприятен. Вместо того, чтобы растерянно смотреть по сторонам, декламировать или ругаться. Мы, еще не махнувшие рукой, должны активно доказать наше твердое желание, чтобы борьба за Палестину продолжалась, мы должны ясно выраженным массовым заявлением напомнить нашим представителям, что имя св. Земли еще не вычеркнуто из базельской программы, и потребовать от них немедленных действий в этом направлении.
    Я писал из Базеля и сохранил до сегодня это убеждение, что наши представители сами тоже остались внутренне верными девизу Палестины. Я даже допускаю, что в эту самую минуту, когда я пишу, д-р Герцль ведет с падишахом переговоры – под покровом обычной и неизвестно для чего нужной таинственности. И если это так, то массовое заявление нашей воли только должно его порадовать как доказательство того, что он угадал и опередил заветные желания своих верителей. Но если это не так, если под затишьем действительно кроется отказ от Палестины, то массовое заявление верности Палестине с нашей стороны и категорическое требование, чтобы и наши верхние представители оставались ей верны и снова направили все свои усилия на св. Землю, является нашим долгом, и нам придется, быть может, горько потом каяться, если мы этого теперь не сделаем. Мы должны напомнить. Если напоминание подействует, тем лучше. Если бы напоминание не подействовало, тогда мы, по крайней мере, будем ясно знать, кто с нами и кто против нас, и сможем ясно показать это на будущем конгрессе не только в прениях, но и в выборах. Ибо люди, которыми мы дорожим, дороги нам как борцы за Палестину, без которой немыслимо наше полное возрождение. Если эти люди захотят перешагнуть через Палестину, мы должны твердо перешагнуть через них, с сожалением, но без малодушия, без колебания, согласно первому и последнему нашему правилу: во что бы то ни стало.

    ВТОРАЯ УСЛУГА

    (Голос сиониста)

    Как известно, предложение заселить Уганду вызвало среди сионистов большие споры. Начались эти споры еще на VI конгрессе, а в последнее время приняли особенно острый характер. Часть сионистов видела в этом проекте опасность, находя, что его осуществление надолго затормозит, а может быть, и совсем погубит главную цель сионизма: создание еврейского центра в Палестине. Другая же часть, нисколько не отрицая того, что основной целью движения остается Св. Земля, находила, однако, что Уганда не помешает. Таким образом, безусловно сходясь в своих взглядах на Палестину, спорящие никак не могли сойтись во взгляде на Уганду. Противники последней, все более и более проникаясь убеждением, что Уганда погубит сионистское движение, подумывали уже об открытой и непримиримой борьбе с этим проектом. Все это могло кончиться настоящим расколом внутри движения, т. е. почти крахом, который поверг бы в глубокое горе огромные еврейские массы.
    Теперь Уганда ликвидирована. Английское правительство взяло назад свое предложение. Многие, конечно, пожалеют о том, что исчезает возможность устроить, как они рассчитывали, временное убежище для тех из евреев, которым уже невмоготу ждать. Но все сионисты, без сомнения, порадуются тому, что теперь устранена опасность раскола в партии, который был бы настоящей гибелью дела.
    И поэтому можно не сомневаться, что все сионисты сумеют единодушно оценить по достоинству дружественную и благородную тактику английского правительства. Предлагая по собственной инициативе еврейскому народу заселить на началах полной автономии безусловно прекрасную и плодородную местность, английское правительство оказало нам этим огромную моральную услугу. Это было первым за много веков официальным признанием национального единства еврейского народа и вместе с тем авторитетным выражением веры в его способность создать из дикого края культурную, благоустроенную страну. Обо всем этом благодарный еврейский народ никогда не забудет.
    Но теперь, взяв назад свое предложение именно в тот момент, когда напряжение умов дошло в среде сионистов до крайнего предела, – теперь английское правительство оказало еврейскому народу вторую огромную услугу и проявило редкий и драгоценный такт. Англия, несомненно, ясно поняла, что конфликт должен был привести к одному из двух результатов: или будущий конгресс отклонил бы окончательно проект заселения Уганды, или сионизм раскололся бы надвое. На третий выход из этого положения вряд ли кто-нибудь мог бы серьезно надеяться. Первый результат – отклонение проекта – был бы неприятен для Англии; второй – раскол в сионизме – был бы тяжелым ударом для еврейских масс. Сознавая все это, и сторонники, и противники Уганды в последнее время мучительно боялись за будущее и чувствовали, что «надежда», о которой поется в гимне сионистов, грозит ускользнуть из глаз.
    Именно в эту тяжелую минуту Англия берет свое предложение назад. Этим сразу устраняется причина междоусобицы, которая, может быть, едва не погубила единственную в своем роде организацию, созданную за такое короткое время с такими жертвами и такими усилиями. Держава, четыре месяца тому назад громко признавая за нашим рассеянным народом национальное единство, теперь своим новым шагом спасает единство нашего глубоко народного движения. Если за первую услугу конгресс от лица и сторонников, и противников Уганды выразил британскому правительству глубокую благодарность, то теперь, думается мне, все сочувствующие сионизму должны громко произнести свое массовое спасибо этой благородной стране, спасающей нас в очень критический момент. Было бы вполне своевременно, чтобы признательность, уже 4 месяца волнующая еврейские массы, именно теперь выразилась в форме торжественного послания, под которым с радостью подпишут свои имена десятки тысяч.
    Итак, туча рассеялась. Под ее влиянием уже остановилась было нормальная работа сионистов: из-за споров об Уганде почти забыли о главных задачах. А между тем впереди столько дел: столько еще есть необращенных, которых надо обратить, на колоссальное дело национального фонда собраны только ничтожные гроши, литература движения все еще не стоит на высоте призвания. Теперь, когда туча рассеялась, пора встряхнуться от нехорошего сна, забыть все нелепые счеты и взяться, наконец, за настоящее и важное дело укрепления и объединения народа вокруг его древней и вечной цели.
    Как люди, только что пережившие ужасную, мучительную тревогу, потом, когда опасность прошла, вдруг глубоко постигают всю суетность своих мелочных обид и раздоров и подают друг другу руки, так пусть поступят теперь друзья сионистского дела и от всего сердца пусть друг другу скажут древнее национальное приветствие: мир вам…

    «Одесские новости»; 16.12.1903

    ОТВЕТ Г-НУ Т. РЕНОДО

    (Голос сиониста)

    Во вчерашнем № «Одесских новостей» г-н Теофраст Ренодо* настаивает на том, что у Нордау и Дрюмона, т. е. у сионистов и антисемитов, есть точки соприкосновения; вывода из этого г-ну Ренодо вслух не делает, но по всему тону письма ясно, что вывод – неблагоприятный для сионистов. Автор даже говорит: «Антисемиты протягивают руку сионистам. Люди прогрессивные – сторонящиеся как национализма Дрюмона, так и национализма Герцля и Нордау – могут только с неприятным чувством отнестись к этому зрелищу».
    Признаться, я не понимаю, как можно серьезно говорить о том, что антисемиты и сионисты заодно. Первые изо всех сил против евреев, вторые изо всех сил за евреев: какое же тут единство, что общего между одними и другими? Без сомнения, если сионисты хотят вывести евреев из чужих земель в свою, многие антисемиты могут найти, что сионисты играют им на руку, освобождая чужие земли от еврейского элемента. Но мало ли кто кому может играть на руку: иной раз, спасая утопающего, рискуешь сыграть на руку ростовщику, который с этого утопленника желает содрать старый должок с большими процентами. Неужели это значит, что спаситель заодно с ростовщиком?
    А впрочем, вот что важнее всего, и было бы хорошо, если бы г-н Ренодо и его единомышленники соблаговолили твердо это запомнить. Точка зрения сионизма та, что спасение евреев только в них самих. «Делайте сами свою историю» – стало нашим девизом. Поэтому мы идем своей дорогой и не оглядываемся на посторонних. Нам, конечно, жаль, что «люди прогресса» (впрочем, г-н Ренодо, далеко не все!) еще иногда смотрят на нас «с неприятным чувством». Но мы-то сами в душе глубоко и честно сознаем себя тоже «людьми прогресса» прежде всего. Поэтому мы ведем и будем вести свою линию спокойно и гордо, менее всего заботясь о том, нравимся или не нравимся мы посторонним, – будь это Дрюмон, которого мы презираем, или г-н Т. Ренодо, которого уважаем.
    ---------------
    *Теофраст Ренодо – псевдоним журналиста И. И. Дмитриева, публиковавшего в «Одесских новостях» корреспонденции из Парижа.

    «Одесские новости»; 17.12.1903


    < < К оглавлению < <                       > > К следующим статьям > >

    		•   
    Наши баннеры: rjews TopList Дизайн: © Studio Har Moria