|
Александр Казарновский Поле боя при лунном свете
Часть 2 начало здесь
За двадцать два дня до. 26 севана. 5 июня.
2115
Когда на баскетбольную площадку пришла смерть, я сидел у ребят
в общежитии. После молитвы я краем глаза видел, как Ноам, Цвика и
еще кто-то двинулись на площадку, но в этот момент Авиноам начал,
шмыгая носом, канючить - ”Рувен, давайте в шахматы поиграем.” Что
тут делать! Мы с ним вошли в комнату, сели на койку – слава Б-гу, в
их комнате они не двухъярусные так, что голову нагибать не
приходилось. В шахматы я играю паршиво, но Авиноам еще хуже, хотя и
обожает это дело. Поэтому, когда мне по жребию достались белые и мы
расставили фигуры, я довольно-таки рьяно ринулся опустошать его
ряды.
И тут до игрушечного поля боя донеслись реальные выстрелы. А
затем заработал механизм, которым стал я. Сжимая “беретту”, я
помчался на баскетбольную площадку. Было темно, но площадку
освещали прожектора, и в их свете, в их едком, неестественном,
полном не существующих в природе оттенков свете черным
прорисовывался силуэт мужчины с автоматом.
Калаш! Значит, это – он.
В нескольких метрах от него вырос какой-то странный бугор, а
поодаль – еще один. Если бы в тот момент я не был механизмом, я бы,
наверно, умер от горечи при мысли, что эти сгустки мертвой материи
еще несколько секунд назад были живыми людьми, детьми, которых я
призван защищать, и не важно, кто из них тут лежал, я всех их любил
и люблю.
Но в этот момент была лишь информация: он здесь – он убил – он
должен быть убит. Он должен стать третьим бугром неодушевленной
плоти, приросшим к гладкой поверхности баскетбольной площадки. И
никто за меня его таким не сделает.
Двоих других баскетболистов я тогда не разглядел. Я заметил их
спустя мгновение, когда силуэт развернулся, и тишину, нарушаемую
доносящимся из общежития криками перепуганных детей, прострочила
еще одна очередь. Краем глаза увидав, как у загородки проседают,
точно пытаются уйти в асфальт две фигурки, я начал стрелять в него
на бегу. Он, гад, прямо подскочил на месте, а затем как-то
геометрически переломился, и я уже обрадовался, но рано. Он с
натугой распрямился, развернулся в мою сторону, и мимо меня с
треском понеслись пули.
И опять же – ни в коем случае не страх, а какой-то компьютер в
башке скомандовал:"калаш" против "беретты" – никаких шансов –
погибнешь бессмысленно, и дети останутся без прикрытия.
Меня развернуло, и я понесся в сторону общежития, а он за мной.
Я нырнул между эшкубитами, завернул в комнату, ударился лбом о
койку второго яруса и не почувствовал боли. Я сжал в руке беретту,
ожидая, что он появится в дверном проёме, а он вместо этого
появился в оконном, но не весь, а только его голова, глупая голова,
в которую невесть откуда приперлась мысль перехитрить меня. Эта
голова нуждалась в немедленной порции свинца, и я ей эту порцию
великодушно предоставил. Я чуть палец не сломал о курок, с такой
силой сдавил его, и у араба посреди лба расцвел красивый цветок,
который при свете фонаря казался черным, а на самом деле был
красным. Мой собеседник начал что-то бормотать, словно торопился
объяснить мне нечто очень важное, однако я не стал его выслушивать,
решив, что еще чуток свинцовой начинки пойдет его мозгам
исключительно на пользу.
Моя "беретточка" послушно плюнула ему в голову еще пару раз, у
ублюдка закатились глаза, он несколько раз раскрыл рот, как рыба,
выброшенная на берег, и провалился, исчез с экрана оконного стекла.
Вместо него – следующий кадр – возник с “узи” в руках учитель
иврита Ави Турджеман, прибежавший, на звук выстрелов.
Честно говоря, над Ави мы всегда немного подсмеивались – он и
на работу-то приезжал в бронежилете, походя одновременно на
черепаху, броненосца и пациента зубной клиники в противорентгеновом
свинцовом фартуке. А оказалось, нормальный мужик - заслышав
стрельбу, сразу примчался сюда.
Увидев улегшегося наземь террориста, он подскочил к нему и
начал всаживать в беднягу заряд за зарядом. Тот первые пару раз
дернулся, а потом, видно, решил поспать.
Потом появились вожатые, вызвали полицию. Она оформила дело,
всё как водится. Совместными усилиями взгрустнули по поводу того,
что школьному охраннику разрешен лишь револьвер. Предполагается,
что из длинного оружия, как-то “узи”,”эм-шестнадцать” и т.д. пуля,
пробив террориста, воткнется ненароком в кого-нибудь из подопечных.
А из “беретты” - погладит и дальше повальсирует.
Когда ребята высыпали посмотреть на убитого араба, один из них
– Шарон Исраэли из двенадцатого класса спросил меня:
- Рувен, ты такой смелый - потому что веришь в вечную жизнь и
не боишься смерти?
Я сразу вспомнил, как предыдущий любавичский ребе на допросе в
ГПУ заявил следователю, направившему на него пистолет: "Этим вы
можете напугать того, кто верит в один мир и множество богов. Я же
знаю, что есть один Б-г и два мира" – то есть этот и грядущий.
Он имел в виду, что со смертью ничего не кончается, с чем я
полностью согласен, но повлияло ли это на мои действия – не знаю.
Может быть, на уровне подсознания, но не выше. Не отсутствие страха
за ненадобностью, которое должно быть присуще религиозным людям,
двигало мною и не бесстрашие бойца, но автоматизм.
* * *
Продолжая оставаться ходячим автоматом, я приперся домой
примерно в час ночи. Мой эрдель Гоша, увидев меня, поднял голову –
дескать, где загулял, козел? – и снизошел с дивана, где, после моих
бесчетных попыток пробудить в нем совесть, ему было категорически
разрешено валяться. После чего он подошел ко мне и повилял
хвостовой культей, что должно было означать: ”Фиг с тобой. Если уж
не запылился, так и быть, можешь пройтись со мной по воздуху
полчасика, не больше. Сейчас самое время.” Я посмотрел на часы и
решил, что время все-таки не самое.
- Щас, - ответил я и, приоткрыв дверь, добавил, - Марш, отдать
честь ближайшему кустику и сразу же обратно! И вообще, не трогай
меня. Я - герой. Я сегодня араба убил. Будешь много выступать –
разделишь его судьбу.
- Ну и сволочь же ты, - с горечью посмотрел Гоша и отправился в
сочащийся ночною тьмой дверной проем выполнять мою инструкцию.
Правда, не поднял лапку, как я ему велел, а присел, как последняя
сука. Возможно, этим самым он хотел намекнуть на мое место под
солнцем.
- Ты у меня договоришься, - заметил я ему, когда он вернулся. –
Муму, небось, читал?
Он не стал обсуждать со мной нравственную сторону поступка
Герасима, а улегся спать. Я тоже плюхнулся на койку, нажал на "off"
и погрузился во тьму.
Следующий день прошел, как во сне. В памяти остались какие-то
обрывки - еще и еще раз восхищение спасенных ребят, постоянные
сводки из больницы по поводу раненых – Шмулика и Итамара, слава
Б-гу, удовлетворительного, благодарные звонки матерей как раненых,
но спасенных, так и всех остальных. Сообщили мне также, что
Управление охраной рассматривает вопрос о выдаче мне премии в
пятьдесят тысяч шекелей, а также о немедленном предоставлении
"квиюта" – возможности работать без угрозы быть уволенным. А еще
прибыли результаты экспертизы. Выяснилось, что среди бесчисленного
количества "узиных" пуль, которыми Ави щедро нашинковал грудь и
брюхо араба, были и две из "беретты", то бишь мои. Нет, это помимо
тех, что я вогнал ему в голову. Но ведь через окно я ему в живот не
стрелял. Эти две пули попали в него возле площадки. И, оказывается,
он, паразит, вместо того, чтобы, как порядочный, упасть и умереть,
бегал с ними, палил в меня из "калаша" и так далее. Оборотень
чертов. Эта мысль застряла во мне, спряталась, скрылась, чтобы
позже расцвести ночным кошмаром. А пока...
Уроков в школе, конечно, не было - какие тут уроки, когда и
ученики и учителя в истерике? В одиннадцать подошло два желтых
автобуса компании "Шомрон Питуах". Притихшие дети и взрослые - и те
и другие с заплаканными лицами - медленно поднявшись по ступенькам,
ныряли в черную прохладу кондиционируемого воздуха. Затем их лица,
приобретя, благодаря двойным пуленепробиваемым стеклам, синеватый
оттенок, столь же медленно проплывали по салону и прирастали к
окнам. Последним влез я, найдя себе замену на боевом посту. Нас
повезли на похороны. Половину - в Офру к Цвике, половину - на
Голаны, к Ноаму.
Пока мы ехали, в ушах все время звучал голос Цвики - как он
поет "Мама, мама, что я буду делать..." Потом представилось, как мы
оба хохочем. Ноама я почти не знал, а вот Цвика... Я почувствовал,
как некая анестезия, полученная мною в момент перестрелки, вроде
заморозки перед тем, как зуб дергают, начинает отходить, как мне
вдруг становится невыносимо оттого, что я уже больше никогда не
увижу этого мальчишки, не буду в его громадные глаза рассказывать
всякие байки про жизнь в России... Да и Ноам. Гордость школы.
Цвика, Ноам... Все они мне родные!
В доме Цвики, вернее, в их двухэтажной квартирке, толпились
люди. Когда я вошел, мать его стояла посреди комнаты. Под глазами у
нее были не черные круги, не черные пятна - нет, две пропасти. Ее
обнимала девушка с щедро рассыпанными по плечам каштановыми
волосами, длиннющими черными ресницами и пронзительно карими
глазами. Цвикина мать молчала,а девушка все время пришептывала:
"Цвика... Мой Цвика.... Что же ты, Цвика?!.." Это явно не была его
сестра - она внешне ничем не походила ни на него самого, ни на его
мать, ни на отца. Отец сидел в соседней комнате на кровати,
обхватив голову руками, и слегка раскачивался. Справа и слева от
него сидели родсвенники и друзья – мрачные бородатые поселенцы. В
углу комнаты с каким-то ужасно виноватым видом примостился серый
полосатый кот.
- Это уже третий, - заговорил вдруг отец, указывая пальцем на
кота.- Один попал под машину. Другой куда-то пропал. Говорят,
животные погибают вместо людей... Этот будет жить долго.
Он закрыл лицо руками и зарыдал.
Потом все пошли в синагогу. Рав поселения тихо поднялся на
возвышение в центре зала. Наступила тишина, прерываемая лишь
раздающимися с разных сторон всхлипами да тихим плачем родителей.
- Г-споди, - сказал рав, глядя поверх голов. - Ну сколько
можно? Убивают нас... убивают наших детей? Когда же это все
прекратится, а, Г-споди?
За двадцать дней до. 28 сивана. 7 июня. 22.30.
На вторую ночь после убийств на баскетбольной площадке я
проснулся оттого, что кто-то стучал в дверь моего эшкубита.
- Кто там? – крикнул я, не вставая с постели.
Никто не ответил, но стук возобновился. Даже стал настойчивее. Я
подошел к окну, отстегнул застежку, отодвинул влево створку окна и
высунул голову. Он стоял там. С калашом. Во лбу его цвели черные
провалы, морда была перемазана кровью, из распоротого очередями
живота вываливались кишки, однако на ногах он держался твердо и
автомат сжимал в руках очень твердо. На сей раз он был в чалме, и
борода его вилась с такой интенсивностью, словно ее только что
сняли с горячих бигудей. Луна светила как-то по особенному
ослепительно. Можно было рассмотреть каждый волосок. Я уставился на
него, и он тоже меня увидел и дал очередь в окно. Пули пролетели
мимо меня в темноту, куда я юркнул вслед за ними. В темноте я
схватил "беретту" и через дверь выпустил несколько пуль. Думаю, что
они достигли цели, но звука падающего тела не последовало. Гошка
забился в угол и завыл. Я замер.
Ногою, обутой в тяжелый бутс, араб с легкостью высадил дверь. Я
был наготове и залепил в него несколько пуль в упор, но он даже не
дрогнул, а лишь направил на меня дуло своего "калаша". И я понял,
что это – всё. Сейчас будет подведен итог моему сорокасемилетнему
существованию. Так вот и прожил - когда-то пил чай с бабушкой и
дедушкой на террассе подмосковной дачи, затем в московских
подъездах - водку и “Солнцедар”, прежде, чем последний был снят с
производства и, возможно, засекречен как оружие массового
поражения, дышал пробензиненным московским воздухом, банным
воздухом Тель-Авива и кристальным воздухом Самарии, а сейчас возьму
– и дышать перестану.
Послышался треск автоматной очереди, и я ощутил такую боль,
какую никогда в жизни и представить себе не мог – будто сама жизнь,
рванувшись навстречу пулям, раздирала мою плоть, высвистываясь
наружу. И луна – последнее, что я в этой жизни видел – стала
меркнуть...меркнуть...но не померкла вовсе, а, лишившись своей
ослепительности, осталась сверкать в окне, и я смотрел на нее, лежа
в постели, не понимая еще, что проснулся.
Левой рукой я провел по своей груди и животу, как бы пытаясь
убедиться, что кожа всюду цела, что остроконечные посланники
“калашникова” нигде ее не пробили.
Г-споди! Это был сон, всего лишь сон, и я не только жил, я жив
и буду жить, как Ленин, даже еще лучше.
Да, я знаю, что есть ”аолам аба” – Грядущий мир – и что
еврей, которого убили за то, что он еврей, получает его, что бы
дурного он ни сотворил в жизни. И вообще наш мир есть коридор в
иной, в лучший. Это, конечно, всё понятно. Но понятно ровно до того
момента, как араб ногою, обутой в тяжелый бутс, высаживает дверь
твоего эшкубита .
Не вставая с кровати, правою рукою я потянулся за пелефоном,
лежащим на стуле. Нащупав его в темноте, я нажал на кнопку
включения. Вспыхнул зеленоватый экранчик, и на нем появилась
надпись на иврите "Реувен" – то бишь я – а над нею в верхней кромке
экранчика жалобно прижались крохотные к слепоте ведущие цифры один
пятьдесят семь.
Меня невесть почему начала бить жуткая дрожь, отголосок
сна, вернее то, что казалось мне отголоском сна, а потом я понял,
что это позавчерашний страх, запоздавший на баскетбольную площадку,
догоняет меня, чтобы утянуть назад.
Пытаясь отвлечься от своих мыслей, я еще раз вонзил
взгляд в пелефон и обомлел: на нем было час тридцать семь. Я
зажмурился и тряхнул головой. Один тридцать семь... один тридцать
шесть... один тридцать пять...
- Гоша, - позвал я. – Но Гоша исчез.
- Рувен... - послышалось. - Рувен...
Сначала я не понял, чей это голос. Потом понял - Цвикин.
Слабый такой голос.
- Что, Цвика? - спросил я.
- Очень жить хотелось, - ответил невидимый Цвика и заплакал.
У меня сдавило горло. Через несколько мгновний плач стих.
Луна – блеклая, жалкий отблеск той, что была во сне – медленно
поползла по горизонту. Комната закружилась, и я вновь с "береттой"
в руках очутился на тропинке между баскетбольной площадкой и
общежитием. Я вновь убегал от террориста. Но сейчас я был уже не
механизм, а живой человек, умирающий от страха, с мокрыми штанами,
и самое главное было – бежать, бежать, бежать – бежать куда глаза
глядят, и вовсе не для того, чтобы дальше драться, а только бы
спастись.
Но тут – очередь. Я почувствовал, как земля, поросшая
рыжею шевелюрой травы, поднимается мне навстречу, и мое лицо
вжимается в нее, и вот я уже не могу дышать и из последних сил
пытаюсь оторвать от нее лицо, приподнять голову, и вижу – это
подушка. Я дома, я в своем эшкубите, а в окне... а в окне нет
никакой луны.
Куда она, зараза, делась? Я подскочил к окну. Нет,
слава Б-гу на месте. А который час? Я посмотрел на пелефон и
обомлел. Три пятнадцать. Это что же, я больше часа с четвертью с
пелефоном в руке ворочался? А ведь сон был какой-то мгновенный.
Может, я ошибся? Я еще раз взглянул на пелефон и понял, что
действительно ошибся. Только в другую сторону. Было не три
пятнадцать, а четыре пятнадцать. Пять пятнадцать... шесть
пятнадцать...
Меня опять закрутило, кровать исчезла, и я оказался в
кресле, обтянутом синим с красными и желтыми вкраплениями чехлом.
Снова сон, которому суждено было через двадцать дней стать явью. Я
сидел в голубой "Субару" рядом с Шаломом. Мимо пролетел дом с
мозаичной мечетью, особнячок с антеннной в форме Эйфелевой башни,
коровья шкура...Машина, поднимая пыль, двигалась по узкому переулку
через арабскую деревню.
Восемнадцатое таммуза 1540
Машина, поднимая пыль, движется по узкому переулку через
арабскую деревню. Двух-трехэтажные каменные дома, а вокруг – ни
цветочка. Всё это уже было, правда, не наяву, а в том кошмаре,
который привиделся мне через ночь после побоища на баскетбольной
площадке.
"Альфа ромео" летит впереди нас, временами подскакивая, как
каяк на излучине в верховьях Иордана. Через несколько мгновений на
тех же камнях подскакивает и наша "Субару". Ах, если бы в том сне
я разобрал, что гонюсь за белой "альфа-ромео", а потом наяву
опознал бы ее на улице нашего поселения. Впрочем, представляю:
- Алло, полиция! Тут мне сон привиделся...
Но шутки шутками, а я помню вот этот напоминающй пагоду
особнячок с черепичной крышей, увенчанной антенной в виде Эйфелевой
башни, я знаю, что будет вон за тем углом. Там, на крючьях,
торчащих из бурой каменной стены, висит коровья шкура. Мы
заворачиваем. Пожалуйста, вот она – скукоженная, потерявшая свой
цвет от солнца. Корову, небось, зарезали уже давно – и ели тайком
от оголодавших за время блокады соседей. В былые времена арабы
забивали и свежевали коров и лошадей прямо на улице, на глазах
восхищенных ребятишек. Там же совершалось и разделывание туш.
Однажды, проезжая через арабскую деревню, я видел, как аксакал в
белом уборе, похожем на чепец, отпиливал бурёнке голову, а пацаны
вокруг что-то радостно кричали.
Так жили арабы. Но не в радость было им мясо – евреи портили
настроение. Вот и начали они эту войну. А война всегда война. От
евреев пока избавиться не удалось, а вот от мяса... Жалко их,
дураков.
* * *
В дурацком мы положении – гонимся за ним при том, что
местность он знает куда лучше нас. Вихляющие переулки, сужаясь у
нас за спиной, уходят в бесконечное прошлое. Я потерял счет (по
правде говоря, и не пытался считать) проносящимся справа и слева
грязно-белым зданиям, которые в жизни бы не назвал деревенскими. В
окне машины вспыхивают и гаснут живые картинки, которые не время
рассматривать – подросток в боковом переулке, ведущий под узцы
низкорослую белую кобылу, открытый гараж, где на фоне старенького
«мерседеса» два араба сидят на табуретах и задумчиво курят, еще
один араб, в шляпе, забравшийся на огромную глыбу и обтесывающий ее
киркой.
"Альфа ромео" выскакивает на проселочную дорогу. Мы – за ней.
Как всегда, в машине Шалома нестерпимо жарко и душно, как всегда,
окна задраены, как всегда, кондиционер не работает.
- Рувэн! Ест у тэб'а што-то курыт. – вопросительная интонация
в голосе Шалома практически не слышна. Неужели они на английском
всегда так вопросы задают?
Я угощаю его сигаретой. Зажигаю огонь и вновь смотрю в окно.
Расстояние между нами и “альфа ромео” начинает сокращаться, и я, не
спрашивая разрешения у Шалома, открываю окно, высовываю в него свою
«беретту», но не стреляю. Если солдаты чутко откликнутся на
выстрел, в тюряге окажемся мы, а он смоется. Поэтому, если бить, то
наверняка. С другой стороны, я понимаю, что он сейчас отколет еще
какой-нибудь трюк. Проблема ведь в том, что не только мы его
раскусили, но и он нас. То есть он раскусил, что мы раскусили.
Следовательно, добра от встречи с нами он не ждет и встречи этой
всеми силами пытается избежать. А местность он знает лучше, чем мы,
значит, стрелять надо сейчас, а не то уйдет и уже наверняка. Шалом
понимающе кивает и берет чуть левее, чтобы я мог выстрелить. Я палю
– и мажу. Скорость все-таки. «Альфа ромео» срывается с "шоссе" и
едет по относительно широкой террасе между олив. Мы,
естественно,следом. При этом и мы и он все равно замедляем ход,
поскольку терраса, хотя и широкая, но относительно, очень
относительно, к тому же врезаться в оливу – а они здесь старые,
толстые, кривые – можно только так.
Из-под колес летят комья вспаханной сухой земли, Вся-то
террасочка длиной примерно сто метров. Она оканчивается каменной
кладкой, но метрах в трех перед нею торчит гряда серых пористых
глыб, из расселин между ними свисают сухие корни и сухие стебли
каких-то вьющихся растений. У этой гряды его машина
останавливается. Растояние между нами – метров сорок, не больше.
Мы уже ликуем, но тут очередь прошивает лобовое стекло
нашей "Субару". Пули проходят между мною и Шаломом и, сказав
"гудбай", удаляются через заднее стекло. Ни фига себе! Значит, у
него есть автомат... Судя по звуку, тоже “эм-шестнадцать”.
Интересно, как он его провозит через махсомы? Ведь разрешения на
оружие у него наверняка нет. Неужели не боится проверок? Эти мысли
проносятся у меня в голове в тот момент, когда мы с Шаломом
инстинктивно пригибаемся. При этом Шалом не забывает нажать на
тормоз.
Положение у нас, прямо скажем, аховое. Он уже выскочил из
своей машины, и целится, прячась неизвестно где – то ли за какой-то
оливой, может, вон той, с черными выемами под стать дыркам в
камнях, то ли за одной из этих здоровенных глыб. Если мы сейчас
вывалимся в разные стороны, оба окажемся перед ним на ладони. Но
один из двоих при этом, может, и уцелеет, а вот если мы еще на
секунду задержимся в кабине, тут-то он нас обоих точно чпокнет.
За двадцать дней до.28 сивана. 8 июня
900
"Он нас чпокнет..." – закричал я во сне и проснулся от собственного
крика и всё, что мне виделось или привиделось, стало чернеть,
рассыпаться в прах и уноситься потоком из памяти.
Утренний туман давно уже приказал долго жить, поскольку
было уже девять часов. На работу идти не нужно было, - пятница,
ребята уехали еще вчера. А утреннюю молитву в синагоге я
безнадежно пропустил.
И вот я, умывшись, одевшись и безжалостно обстреляв
себя дезодорантом “Клео”, приступаю к беседе с Творцом. И что с
того, что слова всегда одни и те же – я-то каждый раз другой.
Главное, никогда не знаешь, на какой строчке молитвы
начнется парение. Сегодня это – самое начало "Шмоне эсре":
“Благословен ты, Г-сподь, наш Б-г,
Б-г отцов наших,
Б-г Авраама, Б-г Ицхака и Б-г Яакова...”
Взгляд уходит куда-то вверх, и ты физически ощущаешь,
что Он, невидимый – там. Над тобой вырастают фигуры праотцев.
Они – немножко ты и немножко – Он. То есть они – ключ к
Нему. И ты уже рядом с ними и рядом с ним.
“Б-г великий, могучий и грозный...”
Перед тобой раскрывается космос, и твой недавний
Собеседник вырастает во всю свою бесконечную величину, а ты
начинаешь уменьшаться до размеров бесконечно меньших, чем самая
бесконечно малая песчинка.
“И помнящий благие дела отцов,
И приносящий избавление сынам.”
Да ведь этот Бесконечно Великий меня, бесконечно
малого, любит.
И защитит. И бояться нечего.
Тут я действительно успокоился и даже рельефное
воспоминание о ночном кошмаре с мертвецом, равно как и смутное
воспоминание о какой-то пригрезившейся мне погоне, не помню с кем и
за кем, всё это малость померкло.
Затем, правда, засвербило: "А Цвика с Ноамом? Их Он, что, не
любил?" В воздухе нарисовалось лицо Цвики, веселого, того, каким я
его помню
И все-таки, эта мысль не могла помешать разливающемуся по телу,
вернее, по душе, блаженству защищенности, чувству, что всё,
решительно всё, что Он делает – правильно, а значит, всё в порядке,
как бы страшно оно ни казалось со стороны.
В общем, к концу молитвы я уже полностью пришел в себя. Но не
успел произнести заключительные слова – “Г-сподь един и имя Его
едино”, как раздался стук в дверь. Гошка залаял и бросился
встречать гостя.
- Кен, бевакаша! - Да, пожалуйста! - крикнул я ему вслед.
Дверь эшкубита распахнулась и появился Йошуа. Йошуа –
браславский хасид. Внешне это выражается в том, что на голове у
него большая белая кипа с маленькой кисточкой. Вернулся к Торе
восемь лет назад. До этого был художником, а по слухам еще и хиппи.
Художником он и остался, но картины сейчас пишет, разумеется,
совершенно иные, чем до Тшувы. Я видел одну из его старых картин –
не собственно картину, а репродукцию с нее в каталоге какой-то
стародавней выставки. На картине – фантасмагория бесчисленных нагих
торсов обоих полов, безголовых, безруких и безногих. Хаос венер
милосских и соответствующих аполлонов. Вернувшись к Тшуве, Иошуа
замолчал как художник и молчал довольно долго, несколько лет, пока
некий религиозный гипнотизёр-психоаналитик не ввел его в транс, во
время которого он
увидел себя в какой-то из прежних инкарнаций стоящим у горы Синай.
После этого его прорвало. Он начал писать картину за картиной.
Названия говорят сами за себя – "Подготовка к откровению", "Души у
горы Синай".
Я верю, что его путешествие в прошлую жизнь – не шарлатанство.
Тем не менее я не в
восторге от его "синайских" картин. Это, конечно, не реализм в
чистом виде, но все-таки они какие-то репортажные; материал явно
подавляет художника. Я же, человек грешный, привык
главным материалом для искусства считать душу автора, а потом уже
реальность (которую я и без него могу обнюхать). Поэтому, когда он
спросил мое мнение, я плюнул ему в душу, сказав:“Слава Б-гу, что ты
к Синаю видеокамеру не прихватил.”
Ко всему прочему Йошуа жуткий жмот. Ни мне, ни Шалому, никому
за всю жизнь он не подарил ни одной картины. Однажды я намекнул
ему, что мы где-то как-то друзья, и я, мол, не собираюсь
отказываться от дружеского презента. Он почесал пепельный затылок и
ответил:
- У Гофмана есть повесть – возможно, первый в истории
детектив. Не помню, как называется. Там главный герой – ювелир. Он
влюблен в свои творения. Он вынужден, дабы не умереть с голоду,
продавать свои шедевры – всякие там перстни да колье. А потом ночью
подстерегает человека, купившего их, и убивает. А драгоценности
забирает обратно. Ты ведь не хочешь, чтобы я Гошу осиротил?
* * *
Йошуа почесал Гошу за ушами, и тот, получив своё,
удовлетворенно растянулся на диване.
- Кофе? Чай? - спросил я, не будучи уверен, что у меня есть
что-либо из вышеперечисленного.
Кофе нашелся. Сделав несколько глотков, Йошуа протянул мне
руку. Правда, левую. Правую ему недавно прострелили на нашей
дороге. Теперь правая перебинтована, причем цвет бинта заставляет
заподозрить, что со дня ранения его ни разу не меняли.
С чувством пожав мне руку, Йошуа торжественно провозгласил:
- Я уже слышал что было прошлой ночью. Молодец! – при этом он
тряхнул головой так энергично, что кисточка аж подпрыгнула. -
Прости, вчера зайти не смог. Уезжал из ишува.
Затем, после небольшой паузы, спросил:
- Страшно было?
- Да. – сказал я. – Особенно сегодня ночью.
- Сейчас будет еще страшнее, - обнадежил он меня . – Пошли.
Он залпом влил в себя остатки кофе и встал, словно собираясь
выйти.
- Куда? – удивился я, не двигаясь с места.
- Ко мне. Кое-что покажу.
- А словами объяснить не можешь?
- Не могу.
- Слушай, Йошуа , - протянул я лениво. – Я старый, больной. Чем
тащить меня к себе через всё поселение, объяснил бы лучше, что
произошло. Ты, конечно, без машины, а живешь высоко. Мне
переться...
- Вот именно, - подтвердил он. – Живу высоко. Вас всех сверху
обозреваю...
Что-то в его словах и в голосе дало мне понять, что говорит он
не просто так.
- Ну?
- И арабы все внизу.
- Ну и что?
-Да ничего.Уж больно хорошо арабы всё знают. Когда я еду.
Куда я еду. Откуда им это известно?
- Не понимаю, к чему ты клонишь?
- Что ж тут непонятного? Бывают нормальные интернаты. Там дети
в десять вечера на баскетбольных площадках не скачут. Это только
ваш рав Элиэзер все играется. В демократию. В других местах отбой –
и все по комнатам. Особенно теперь, когда война. Все это знают.
Вы не находите, что мой друг очень ясно излагает свои мысли?
Cтарое доброе “В огороде бузина, а в Киеве дядька ” – вершина
логики по сравнению с его бредом.
- Ничего не понимаю, - честно признался я.
- Не переживай. Это сейчас лечат, - успокоил меня Йошуа . –
Короче, скажи – откуда арабы узнали про порядки в “Шомроне”.? Ну,
что у вас не как в других интернатах. Что здесь можно устроить
бойню.
- А кто сказал, что они это знали? Может, этот тип наугад
пришел?
- Наугад? Чтобы наткнуться на запертые двери? На пулю
охранника?
- А может, он вообще не в ешиву шел?
- Конечно! Он шел в Ишув. В жилую часть. Вышел из деревни – она
от поселения в трех метрах. А поселение не огорожено. Сделал крюк в
три километра. Чтобы зайти туда, где никто не живет. Нормальные-то
ешивы в такое время уже заперты. Это известно всем. А значит, и
арабам. Чего же он туда поперся?
- Так ведь именно там его и не ждали! – воскликнул я.
- Нигде не ждали, - отрезал Йошуа . – Мы, поселенцы, такой
народ. Когда кого-то из нас убьют, начинаем чесаться. И прежде –
ни-ни.
Это верно. Уже когда начались нападения на другие поселения, я
физически не мог себе представить, что вдруг у нас да случится
такое. Что вот по этой дорожке, мощеной серым кирпичом, да мимо
этого рожкового дерева, засыпавшего плоскими, похожими на бумеранги
плодами всю окрестность, что здесь, вот в этой тиши могут топать
бутсы террористов и греметь автоматные очереди?
И тут я отключился. Йошуа еще что-то с жаром говорил, а я вдруг
вспомнил, что до того, как араб расстрелял в соседнем поселении
целую семью, я каждый вечер отправлялся спать, как только глаза
начинали слипаться. Иногда за два часа до прихода ночного
охранника. Это знали все – и никто. А что было бы, если бы
нападения на поселения начались с нашей баскетбольной площадки?
- Рувен, тебе плохо? Что с тобой? Ты бледен, как майонез
"Каль".
- Ничего, ничего, все в порядке. Просто голова закружилась.
Наверно с перепою. Повтори, пожалуйста, что ты сейчас говорил?
- Что у араба была информация. Точная. Где бывают дети в десять
вечера. Где обычно в это время охрана.
- И откуда же такая информация. Арабы у нас в поселении уже не
работают.
Йошуа молчал.
- Иностранный рабочий?
Йошуа пожал плечами. Воцарилась тишина. Я достал сигарету.
Йошуа , который терпеть не мог табачного дыма, сейчас не стал меня
останавливать. Я уговорил эту сигарету в несколько затяжек и после
каждой из них пепел, нараставший серыми башнями падал на давно не
метенный пол.
- Это не может быть поселенец, - сказал я.
- Это не может быть поселенец, - подтвердил Йошуа .
Молчание, которое длилось целую сигарету, не распалось, а
только вздрогнуло от нашего коротенького диалога. Меня же он вдруг
рассмешил своей торжественностью и ритмичностью. Захотелось сбавить
пафос.
- Слушай, напридумывал ты тут всего.
Он вздохнул.
- Я обещал кое-что показать. Пошли.
В отличие от меня, Йошуа жил не в эшкубите, а в «караване». То
есть раньше он жил в доме, но сейчас на вершине горы были
поставлены несколько новых караванов – так мы метр за метром
расширяем поселение – и он переехал в один из них.
Когда мы вошли, он включил компьютер, повилял и пощелкал
"мышью", а затем подозвал меня:
- Смотри.
Я взглянул на решетку ивритских букв и остолбенел.
“Кровавые убийцы!
Сионистские выродки, безжалостно расправившиеся с палестинскими
патриотами!
Кальман Фельдштейн
Уриэль Каалани
Тувия Раппопорт
Йошуа Коэн
Иегуда Рубинштейн
Ури Броер
Барух Фельдман
Малахи Нисан
( следовало еще семь-восемь имен)
Союз Мучеников Палестины приговаривает вас к смертной
казни. Ждите и трепещите! Наши бойцы уже получили приказ о вашем
уничтожении.
Вас постигнет судьба Таля Акивы, Леви Пельцера, Шмуэля
Новицки и Йосефа Мессики, которые уже казнены по нашему приговору.
Всех ждет неотвратимое возмездие. Будьте прокляты!
Исполнительный комитет “Союза Мучеников
Палестины”
Вот это да! Я-то думал, мы для них все на одно лицо,
что поселенцы, что тель-авивцы, что левые, что правые – то есть
понятно, что левые для них полезны в плане достижения
“окончательного решения”, но любят они всех нас одинаково.
А оказывается, истребление евреев, ведется по двум
параллельным путям. С одной стороны, самоубийцы взрываются в кафе,
дискотеках, просто на перекрестках, в общем, на кого Б-г пошлет.
Играйте, евреи, в еврейскую рулетку, если другие еврейские игры вам
не по душе.
С другой стороны, оказывается, у них есть черные списки. То
есть бывает, что снайперов своих они отправляют стрелять в кого
попало, а бывает, что охотятся за каким-то конкретным евреем.
Интересно, кого они выбрали в качестве мишеней? Ну, скажем,
Тувия Раппопорт вряд ли с кем-то мог жестоко расправиться. Тяжелый
инвалид после йом-кипурской войны, он еле передвигается на
скрюченных ногах. Вместе с тем, и в этом он несомненно провинился
перед арабами, Раппопорт ведет активнейшую политическую
деятельность, постоянно организовывает демонстрации против
отступления к границам шестьдесят седьмого года и превращения
Страны в хорошо простреливаемый пляж. Отягчающим обстоятельством
является то, что его брат – крупный ЛИКУДовец, достаточно
насоливший арабам, и те ждут–не дождутся, когда можно будет
спросить с ехидцей: «Пинхас, где брат твой Тувия?»
Некоторые имена я видел в первый раз. Возможно, речь
шла о каких-то охранниках суперов и ресторанов в крупных городах
Израиля, которые в разное время и в разных местах
предотвращали теракты или ликвидировали террористов. Возле каждого
имени стоял точный адрес, и из адресов этих явствовало, что
большинство приговоренных – поселенцы. Но я здесь адресов приводить
не буду. Не хочу, чтобы имена наших поселений у израильтян,
читающих эти строки вызывали ужас! Не хочу, приглашая друзей,
слышать традиционно-убийственное
«нет, уж луче вы к нам»! Не бойтесь навестить нас – постоянно жить
здесь опасно, а приехать в гости – не страшнее, чем зайти в кафе в
Тель-Авиве. Сейчас, когда арабы мечтают растерзать нас, а наши
политиканы готовы отдать на растерзание, именно сейчас нам так
нужна ваша поддержка. Не предавайте нас. Мы ваши братья.
* * *
Давайте на минуту прервемся, и я кое-что добавлю к
рассказу об Иошуа . Тридцатого сентября прошлого года, когда с
начала войны минул ровно год, Иошуа пришел к раву Рубинштейну
покупать "арба миним" – "четыре вида растений", которые
используются в ритуале праздника Суккот. И вот в тот момент, когда
он вертел в руках бледно-желтый этрог, с улицы раздался детский
вопль: "Арабы!" Иошуа схватил свой "эм-шестнадцать", а рав
Рубинштейн – свой "узи". Они выскочили из дому и увидели толпу
арабов, которые шли в Ишув, вооружившись палками, ножами, а
некоторые – ружьями. Иошуа и рав Рубинштейн стали стрелять сначала
в воздух, затем поверх голов, а потом уже под ноги идущим.
Последний аргумент возымел действие, и гости повернули назад. Вдруг
один из них без всяких выстрелов картинно взмахнул руками и начал
проседать, а второй не менее картинно – ведь все фиксировалось на
видеопленку – подхватил его. Вместе они напоминали входившую в
какой-то из советских мемориалов скульптурную группу, которая
официально называлась "Знамя не упадет", а народ окрестил "Вставай,
магазин закроется".
Тут же послушно заголосила оказавшаяся рядом
родственница свежезастреленного, и к вечеру растиражированная
отечественными и зарубежными СМИ картина героической смерти и
трогательных похорон жертвы еврейских извергов облетела весь мир.
На следующее утро Иошуа и рав Рубинштейн уже находились за
решеткой. Правда, тут же выяснилось, кто никаких доказательств
убийства, кроме показаний самих арабов, не имеется.
Иошуа и рав Рубинштейн искренне недоумевали каким
образом их пули, пущенные сначала поверх голов, а потом в землю
метрах в двадцати от "жертв", могли зависнуть в воздухе,
покружиться, а через несколько минут поразить несчастного, причем в
тот момент, когда он уже был вне досягаемости выстрела.
Полиции было предъявлено медицинское заключение,
составленное арабским врачом. Эксгумации семья усопшего не
допустила.
Следователи оказались в сложном положении. С одной
стороны, мировая общественность и израильские правозащитные
организации склонны были верить арабам. Пресловутые кадры похорон в
Дженине, когда случайно вывалившийся из гроба труп резво прыгал
обратно в гроб, еще на запестрели на экранах телевизоров. С другой,
белые нитки настолько торчали во все стороны, что "злодеев"
помурыжили немного в каталажке, а затем выпустили – сначала на
поруки, а там и на все четыре стороны, закрыв дело за недостатком
улик.
После этого в Иошуа дважды стреляли – в первый раз,
когда он ехал на своей машине, второй раз – на тремпе. В первый раз
промахнулись. Во второй раз пуля пробила ему левую ладонь, и теперь
всякий раз, когда, общаясь со мной, он, жестикулируя, делал
какое-нибудь резкое движение рукой, обмотанной грязным бинтом, то
морщился от боли.
- Когда меня выпустили из тюрьмы? – спросил Иошуа , откинувшись
в сером кресле, словно сошедшем с картины "Ленин в Горках". –
Пятнадцатого сентября, - ответил он сам себе, а затем продолжал. -
В начале октября – вижу мое имя в списке. Предположим, появилось
там раньше... ну, на несколько дней... и что? А ничего. Я жив и
здоров. На дорогах стреляют вовсю. Из нашего поселения убили рава
Шауля. Из соседнего – Ури Люксембурга. Ранены Гарсиа, Куперберг,
Равив! А скольких обстреляли, да промазали! Никто из них ни в какие
списки не попадали, и вот – пожалуйста. А я езжу и хоть бы что.
Смотрим дальше. Перейдем на еврейский календарь, так удобнее.
Прошли шват, адар, нисан, половина ияра. Вдруг семнадцатого ияра –
бабах! Неделю назад – еще раз! Очередь дошла? А теперь сопоставь
все это с информацией о балагане, который в “Шомроне”.
- Ничего не понимаю. Что ты конкретно хочешь сказать?
- Конкретно? Подумай – два покушения подряд. Это уже
подозрительно. Особенно, если приговор вынесли заранее.
Торжественно. Делаем вывод. Им удалось кого-то внедрить в Ишув, и
они сразу начали охоту. За мной. А заодно и расчитали все с
«Шомроном». Точно расчитали. Работают ребята – хаваль аль азман!
- А рав Рубинштейн? Что с ним? – спросил я.
- Весь севан мотался по Америке. Собирал деньги на ешиву. После
Песаха стреляли в его машину. Не попали. А сейчас, говорят,
собирается переезжать в Маале-Иегуда. Там у него ешива.
Я опять потянулся за сигаретой. На сей раз Иошуа мягко
взял меня за руку.
- Не надо.
Не надо, так не надо.
- Слушай, Иошуа , а зачем им такие сложности?
- Им нужно сломать нас. Одно дело – массовый страх, другое –
индивидуальный. Пусть наша жизнь превратится в сплошную игру в
рулетку. Пусть у нас и мысли не возникает об активном вмешательстве
в собственную судьбу. Пусть кто-то кричит по ночам: "За мною
охотятся!" Пусть остальные утирают пот со лба: "Слава Б-гу - не за
мной!" Это должно войти нам в поры! Это должно довести нас до
полного паралича! Так, что когда очередной Рувен Штейнберг пойдет с
"береттой" против "калашникова", подсознание заорет ему: "Назад!"
Или просто схватит за ноги.
- Ты думаешь, они такие тонкие психологи?
- Не знаю. Для чего им вообще террор? Это что - психологическая
война? Тогда первыми уничтожают тех, кто сопротивляется. Это просто
выход ненависти? Террор ради террора? Геноцид ради геноцида? Как у
Гитлера? Все может быть. Но даже, когда они объявляют перерыв в
терроре, то всегда подчеркивают - это не относится к солдатам и
поселенцам. Пусть каким-то евреям и позволят жить. Но поселенцы –
исключены.
Я задумался.
- Значит, цель – поставить весь народ на колени, превратить в
ничтожества, в тараканов, которые расползаются по щелям. Иными
словами, уничтожение Вечного народа при помощи вшивой странички
Интернета. Не смело ли?
- Пока им нечем похваляться. А вот – не дай Б-г! - перегонят
все имена из верхней колонки в нижнюю. Сделают наказание
действительно неотвратимым. Тогда сей факт заботливо донесут до
сознания каждого израильтянина.
- Пока всё логично. Дальше что?
- А дальше – раввины учат нас - в математике один плюс один
равняется двум. В жизни – одному. Складываем два факта - получаем
третий. И факт этот простой – следующим в списке будет Рувен
Штейнберг.
Дверь распахнулась. На пороге стоял араб с
"калашниковым". Тот самый – с дыркой во лбу. Кровь, вытекшая из
этой дырки, стекала по переносице на щеку, словно алая слеза. В
глазах застыло выражение боли пополам с мольбой и еще - какой-то
отчаянной безащитности, как будто не он только что гонялся за
детьми и взрослыми с автоматом в руках, а, наоборот, его затравили
и теперь ни за что ни про что собираются убить. И вот, с видом
затравленной жертвы, он достает «рожок»...
За двадцать дней до. 28 сивана. 8 июня. 11.30
Им меня не достать! Стоило мне выйти из «каравана» Иошуа на
солнышко, посмотреть на горы да на то, как ветвятся, вырастая друг
из друга, перевалы – и тут же выяснилось, что все не так уж
паршиво. До своего эшкубита я уже добежал чуть ли не вприпрыжку.
- Им меня не достать!- сказал я Гоше. Гоша подошел, виляя тем,
что добрые люди оставили ему от хвоста, и лизнул меня в лицо.
Родился Гоша в Петербурге, а в Израиль попал шесть лет назад
пятимесячным щенком, когда его хозяева сделали алию. Когда спустя
полгода после этого укрепляющего семейные узы события они подали на
развод, Гоша оказался единственным алмазом в совместно нажитой
сокровищнице, который каждый из супругов уступал другому. Тут
подвернулся я, потихонечку свихивающийся от одиночества, и ситуация
разрешилась к радости всех троих, но не Гоши. Он тосковал по своим
двуногим родителям, скулил целыми днями, отказывался от еды и,
простите за жалкий каламбур, смотрел на меня волком. Сначала даже
не позволял гладить, оскаливался, затем какое-то время, стиснув
длинные острые зубы, стоически переносил мои ласки, и, наконец,
настал день, когда он впервые лизнул меня в губы – точь-в-точь, как
сейчас.
Я обожал это лохматое, навязчивое, суматошное чудо, которое,
стоило мне войти в комнату, начинало прыгать вокруг меня, как
сумасшедшее, повизгивая от глубины экстаза.
Но я отвлекся. Итак, им меня не достать.
Не помню сейчас, какие светлые идеи дурманили мой
разгоряченный мозг. Но одна из них, сладкая, как конфета, пела мне,
что рав Рубинштейн жив и здоров, а значит, ОНИ берут нас на пушку.
К этой мысли подключалась следующая, до приторности ласковая.
Вылизывая меня, как щенок, она при этом шептала на ухо:
- С чего вы вообще взяли, что в Ишуве работает какой-то
их агент. Штуёт! Глупости!
Итак, поселенцы исключены. Кто еще остается?
Иностранные рабочие? С ними жители ишува очень мало общаются. Ведь
для такого агента задача номер один – знать, кто что в ишуве
собирается делать завтра. Иностранец, да без знания языка – что он
тут выяснит? А кто еще на мушке наших подозрений? Сотрудники Моацы
Эзорит – Областного совета. Среди них люди разные – есть из
Петах-Тиквы, есть из Од-А-Шарона, есть из Рош-А-Айна, есть из
Городка. Но ведь они в этом Совете в собственном соку варятся, и к
тому же все на виду. А в четыре часа дня спецавтобусом уезжают из
Ишува – много в этих условиях нашпионишь?
На этой ноте обе идейки-утешительницы лапками утерли
пот с мохнатых лобиков и отправились спать, а на вахту заступила
третья, верткая, как змейка. Она уселась подобно удаву из советской
мультяшки, облокотилась раздумчивой мордой на хвост, как на ладонь,
и начала рассуждать гнусавым голосом:
- Ну хорошо, предположим, у них есть агентура. Ну и как им тебя
заполучить? У тебя нет машины, выезжаешь ты из Ишува редко, а если
едешь, то на автобусе, защищенном от пуль. Когда нет автобуса, ты
берешь тремп. Так ты же не будешь об этом давать объявление в
"Кешер амиц" – ишувской газете. Или ты думаешь, они по твою душу в
сам Ишув явятся? Это ведь Ишув, а не квартал в Городе, пропитанный
пылью и вонью от никем не убираемых дохлых собак и кошек. Здесь
для араба каждый шаг – как по канату. Он с автоматом крадется в
темноте и смотрит, где дети бегают. Туда он и заходит. Будет он
ломиться в запертую дверь, поднимать шум, чтобы подсесть на пулю
одного из сбежавшихся поселенцев вместо того, чтобы насаживать их
на свои пули!
Короче, им меня не достать!
От неожиданного стука в дверь я весь тут же покрылся
потом, будто меня завернули в мокрое полотенце. Вот тебе и
смельчак. Вот тебе и оптимист!
Нет, конечно, это был не араб с автоматом, а Хаим, наш
учитель английского. Хаим – йеменский еврей. Он хромает – по одной
версии после ранения в Ливане, по другой – от полиомелита. Он еще
миниатюрнее, чем я, и такой же живчик. Когда он говорит, то чуть ли
не после каждого предложения произносит: «А?» Будто переспрашивает.
Сейчас у него наблюдалось явное повышение температуры на почве
бешенства. Бешенство хлестало из его карих глаз, неразбавленное,
какое бывает только у южного человека. На суперсмуглых щеках
проступал румянец, что придавало им фиолетовый оттенок.
- Что случилось, Хаим?
- "Что случилось? Что случилось?" Где ты бегаешь?
А?Дома тебя нет, пелефон закрыт! А?
- Пелефон был на подзарядке. Я его ночью включил и
забыл выключить, вот он и разрядился.
- Ну вот! Пелефон закрыт, сам торчишь невесть где, а
тем временем в Ишув явился корреспондент "Маарива"! А?
Вот оно! Значит, укрыться не удастся.Теперь мое имя
расщебечут воробьи по всей стране, и...
“...Кальман Фельдштейн
Уриэль Каалани
Тувия Раппопорт
Иошуа Коэн
Иегуда Рубинштейн
Ури Броер
Барух Фельдман
Малахи Нисан
. . . . . . . . . . . .
Рувен Штейнберг”
Араб с автоматом проступил на фоне облупившейся грязно-белой
известковой стены за спиной Хаима. На этот раз он был совсем не
похож на призрак – высокий, без кровоподтеков на лбу. Он передернул
затвор "калаша" спокойно, как бы оценивающе взглянул на меня,
улыбнулся и начал целиться. Я заставил себя отвести взгляд и
"врубиться" в то, что говорит Хаим.
- ... и ты понимаешь, они уже идут к машине, а я слышу, как он
говорит: "я, говорит, побежал, выстрелил, вон там были ребята..."
гляжу, а этот корреспондент начинает фотографировать – сначала
площадку с разных ракурсов, а затем Турджемана с автоматом. А? И
тут я понял.
- Что ты понял? – я настолько впился всем своим существом в то,
что говорил Хаим, что если бы сейчас меня ударили по ноге, наверно,
не почувствовал бы.
- Турджеман сказал корреспонденту, что это он пристрелил
террориста! А?– театрально выкрикнул Хаим, по-римски воздев правую
руку.
- Что?! – я аж подпрыгнул от радости. Призрак исчез.
- Вот именно, - удовлетворенный моей реакцией, произнес Хаим.
– Я тоже ужасно возмущен.
- Да нет же! – заорал я. – Продолжай! Продолжай!
- Я бросаюсь к машине, - продолжал он, - и еще издалека слышу,
как этот корреспондент говорит: "Ты герой. Я горжусь, что среди
нашего народа есть такие парни." И по плечу хлопает, а тот,
скотина, улыбается. А? А этот – раз и в машину. Я бегу, рукой машу
- стой, мол! – а корреспондент эдак пальчиком повел влево-вправо,
дескать, тремпистов не беру, и – газу. Но ничего, время еще есть.
Сейчас найдем какой-нибудь номер "Маарива", там есть телефон
редакции – или по сто сорок четыре узнаем. Но Ави-то какая сволочь!
А?
- Никуда мы звонить не будем, - тихо сказал я.
Страх победил.
ЗА ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ ДО
Страх стеной сметал меня и прижимал к кирпичной стенке,
уродливой, как весь этот подмосковный городок, что еще совсем
недавно был прекрасным, летним и пах волосами девушки, с которой я
познакомился несколько часов назад и которую целовал несколько
минут назад на берегу убранной в бесчисленные звезды черной
речушки. Целовал, должно быть, качественно, потому, что,
оторвавшись от моих губ, в те времена еще не утонувших, как нынче,
в усах и бороде, она прошептала:
- Пойдем ко мне! У меня дома – никого.
В обнимку мы поднялись по поросшему травою пологому берегу.
Нырнули в белый, залитый лунным светом переулок и, оказавшись на
улице, двинулись по ночной мостовой меж двух рядов старинных
домиков. Когда мы поравнялись с вышеупомянутой кирпичной стенкой,
невесть откуда появились эти двое, пьяные, фигурами напоминающие
гигантские вазы, а мордами – вентиляторы.
- А вот и телка! – радостно объявил один.
Второй без разговоров шагнул к... в жизни не вспомню никак ее
звали, ни как она выглядела. Вот вкус губ помню. Почти помню. То ли
вишневый, то ли земляничный.
Впрочем, все это не важно. А важно то, что второй из близнецов,
которых таковыми сделало не общее происхождение, а одинаковый
алкогольно-животный образ жизни, недвусмысленно протянул руку.
Моя несостоявшаяся возлюбленная бросилась бежать, а я,
рефлекторно шагнул наперерез агрессору, вознамерившись врезать ему
в образ и подобие, но у того в руках вдруг сверкнуло лезвие.
- Падла, бля, ну держись! Какую телку из-за тебя упустили!
И он двинулся на меня. Его примеру последовал его двойник. Вот
тут-то страх и смел меня – смел, смял, прижал к кирпичной стене.
Городок, как я уже говорил, растерял всю свою прелесть, дома
оказались не старинными, а попросту старыми, обшарпанными и,
соответственно, уродливыми, а лунный свет на лезвиях ножей играл
совсем не так весело, как на только что проплывавших мимо оконных
стеклах.
Мастером восточных единоборств я никогда не был, и с учетом
моего роста любое сопротивление было бесполезно, а эти двое были
пьяны, разъярены и явно не собирались отступать от своих намерений.
Так что шансы мои прожить еще пятнадцать минут были не слишком
велики. Все, что случилось со мной дальше, произошло в какую-то
доли секунды и длилось вечность. «Отсуетился», - мысленно сказал я
себе, и в этот миг началась фантасмагория. Оба алконавта с налитыми
кровью глазами куда-то пропали, а вслед за ними исчез и
деревянно-кирпичный городок, река и стеной подступивший к ее берегу
лес. Вернее, не пропали, а остались где-то далеко внизу, такие
мелкие, такие никакие... Да и я.
Было лишь огромное черное существо по имени «Вселенная», и
молекулой ее плоти – нет, не я был, а та планетка, по которой я
тридцать лет бегал, на которой я и останусь, просто чуть чуть
перемещусь с поверхности под кожицу. А я – я и раньше-то не
существовал. Никто не существовал. Все живое и неживое было
частицами этого Существа, частицами бессмертного. Вселенная дышала
тихо и спокойно, просто и ровно – и что бы мне ни сделали эти двое,
я буду продолжать дышать с нею вместе.
А потом мне открылось самое главное – у Вселенной была душа –
живая, трепетная, страдающая. И моя душа была частицей этой
гигантской дущи, мой разум – клеточкой этого гигантского разума. Но
и это еще не все. Я не просто ощущал стихию – я знал, Кто передо
мной и перед Кем я. Понятие «Б-г» перестало быть для меня
абстракцией. Многоглазый Б-г с небес миллионами звезд смотрел на
меня и бранил и прощал меня.
А ведь никакого чуда не было. Просто в последнюю секунду
жизни я заметил то, чего не замечал все предыдущие миллионы
мгновений. Это невероятное, неведомое ощущение настолько потрясло
меня и переполнило, что – не только вам – мне самому трудно сейчас
это представить - жизнь и смерть оказались где-то далеко внизу,
предстали чем-то совершенно не важным по сравнению с тем, что мне
открылось. Поэтому, когда я вновь неземным во всех смыслах взглядом
посмотрел на своих убийц, появилось, должно быть, в моих глазах
нечто такое, что убивать меня стало странно.
- Слушай, да он чокнутый какой-то, - сказал своему другу один
из них
- Вали отсюда , - вяло призвал меня второй, опуская нож.
Как лунатик, двинулся я мимо них в никуда.
* * *
Нечто сдвинулось у меня в душе после той ночи и затаилось
на годы. Внешне все шло своим чередом. Я женился – это был уже
второй брак – ходил на работу, в гости, в кино. Но чувство, что я
это не только я, что я еще и частичка чего-то неизмеримо
громадного, а так же, что есть еще и Тот, кто это неизмеримо
громадное сотворил, и Он помнит обо мне, думает обо мне, спасает
меня – это чувство меня не покидало. И, как капельки жидкой извести
на сталагмите, накапливалось понимание того, что, зная, что Он
есть, я уже не смогу жить так, будто этого не знаю.
Настал день, когда количество этих капель перешло в качество,
и я понял, что от меня требуется ответный шаг. Стопроцентный
продукт стопроцентной ассимилиции, чьи деды с бабками уже идиша не
знали, я вдруг вспомнил, что я еврей и зарулил в Московскую
хоральную синагогу. Славные там были старички. Судя по обилию
«колодок» на пиджаках, некогда они кровью оплатили свое еврейство.
Но когда я начинал говорить с ними о Б-ге... Нет, не нашли мы
общего языка. Может, они и знали много, да я тогда лищь учился
понимать. Не исключено, что меня, заядлого антисоветчика, добило
гордое перечисление кем-то из этих старичков имен
евреев-соратников Ильича.
Меня кинуло к христианам. Будучи знакомым с иудаизмом по
православному изданию Библии с иллюстрациями Доре, правда, очень
хорошими, я рассматривал «Ветхий» и «Новый» заветы как сериалы
«Приключения Вс-вышнего» и «Приключения Вс-вышнего-2». Мне
распахнули объятия пышущие религиозными дискуссиями и ненавистью к
безбожной власти христианские компании, полные потомственных
русских интелигентов и новообращенных молодых евреев с горящими
глазами. Вслед за мною на эти сборища засеменила моя жена, еврейка
по матери. В церковь, правда, в отличие от меня, не бегала, но
умные тамиздатовские книжки соответствующего содержания читала
охотно. А поскольку ум у моей Галочки мужской, эмоциональная
приправа в виде литургии и ладана ей не была нужна. Она и так,
через мозговой процесс, влюбилась в самую гостеприимную из религий.
А меня что-то удручало. В церкви в разгар трогательных гимнов,
когда у окружающих выступали слезы на глазах, между мною и ими, а
также между мною и амвоном вдруг вырастала ледяная стена.
- Помоги мне! – воззвал я как-то, выходя с вечерни на
московскую улицу.
Тут из снежной темноты вынырнуло лицо моего бывшего
однокласника Леньки Фридмана, с которым я время от времени
перезванивался. Ленька сидел в глухом «отказе». Те, кто знакомы с
еврейскими проблемами времен Совка, знают, что это такое. Жена и
дочь его уже год как жили в Израиле, а ему, сионистскому активисту,
во время беседы в неком учреждении, состоявшейся как раз накануне
нашей последней телефонной беседы, сказали, что «мы тебя, падлу,
заживо сгноим, но не выпустим». Поэтому я несказанно обрадовался,
убедившись воочию, что он еще жив, не гниет и не сидит.
Но что это за странная кепка, чтобы не сказать «кепище»,
увенчивает его бедовую голову? Откуда эта всклокоченная борода в
два раза длиннее, чем была во время нашей последней случайной
встречи полтора года назад? И эти дикие волосяные матрахлясы,
свисающие от висков чуть ли не до самых плеч! Ах да, он же не раз
по телефону давал мне понять, что стал верующим иудеем, даже просил
по субботам не звонить, но лишь сейчас я увидел, как это выглядит.
- Ну, что слышно? – осведомился я, делая вид, что не замечаю
перемен в его облике.
- Все отлично! – радостно сообщил он.
- Что, есть уже разрешение?!
- Нет, разрешения пока нет, но скоро будет.
- Откуда ты знаешь? Есть какие-то новости?
- Да нет никаких новостей, - отмахнулся Ленька. – Б-г есть, но
это не новость. Из Египта он нас вывел и отсюда выведет. Я свое
еврейское дело делаю, а остальное – его проблемы. Так что все в
порядке, - беззаботно заключил он.
| |