Александр Риман Человеку нужен дом
(ТЕМА ХОЛОКОСТА В ИЗРАИЛЬСКИХ ПОВЕСТЯХ ГРИГОРИЯ КАНОВИЧА)
Новая книга Григория Кановича «Шелест срубленных деревьев»,
включающая одноименную повесть и еще одно произведение – «Продавец
снов» - была издана в Тель-Авиве в 1999 году, ровно через сорок лет
после выхода в свет первого крупного прозаического опыта автора -
повести «Я смотрю на звезды». Сорок лет - это символический период
для еврейской истории. Именно столько времени Моше-рабейну водил
свой народ по пустыне, чтобы в Землю Обетованную вошли новые люди,
не знавшие «прелестей» сытого рабства. Из поколения Моисея дошли
лишь самые мужественные - Калев бен-Иефуне и Иегошуа бен-Нун
(Иисус Навин). Именно они в свое время не побоялись пойти против
мнения большинства евреев-разведчиков, отказавшихся войти в Землю
Обетованную…
Вместе с Григорием Кановичем вышли на тернистый путь высокой прозы
его молодые современники – Фридрих Горенштейн, Василий Аксенов,
Владимир Войнович... Все они в той или иной степени отдали дань
еврейской теме. Достаточно вспомнить «Псалом» Горенштейна, «Шапку»
Войновича или изящный рассказ Аксенова «Победа» о «замаскированном»
еврее-шахматисте, который в ходе случайной партии с наглым
попутчиком-любителем неожиданно вспоминает на уровне генетической
реминисценции о трагедии Холокоста...
Однако все перечисленные нами талантливые писатели не выдержали
главного испытания - испытания свободой. Рожденные еврейскими
матерями, они предпочли «не дойти» до Земли Обетованной и избрали
для постоянного местожительства новый галут - Германию или США. Там
«еврейская тема» - всего лишь одна из экзотических тем, а
«еврейским писателем» считается лишь тот, кто пишет на идише или на
иврите.
Григорий Канович всегда оставался еврейским писателем, хотя свои
мысли и чувства излагал на бумаге по-русски или по-литовски. В
одной из статей, опубликованной в газете «Новости недели» в
феврале 1998 года, Канович рассказал о своем участии в литературной
конференции в Стокгольме, где с ним произошел весьма показательный
«инцидент». В разговоре с Кановичем шведский знаток русской
литературы по имени Ингвар ужасно удивился, узнав о том, что в
Израиле есть профессиональные литераторы, пишущие на языке Пушкина
и Толстого. Странным образом эта позиция перекликается с мнением
бывшего «главного еврея» официальной советской литературы Арона
Вергелиса, который искренне считал, что его антиизраильский
пасквиль, написанный на языке идиш – это шедевр еврейской
литературы, а «Одесские рассказы» Исаака Бабеля – никак нет...
…«Продавец снов» и «Шелест срубленных деревьев», написанные
Григорием Кановичем в Израиле, в очередной раз подтверждают, что
русскоязычная проза в Израиле может полноценно существовать,
оставаясь подлинно еврейской по содержанию. В центре повести
«Продавец снов» - судьбы литовских евреев, поселившихся во Франции
накануне Холокоста. Однако даже через полвека жизни на чужбине они
не смогли окончательно стать ни французами, ни просто
«европейцами», хотя, как известно, именно о «европеизации» мечтают
сегодня те наши соплеменники, которые выбирают в качестве страны
проживания Германию...
Новый (хотя, наверное, не такой уж новый) бизнес – «продажу снов»,
а точнее легенд о забытой жизни в давно покинутой Литве - изобрел в
современном Париже однокашник автора - Натан Идельсон. Он называет
себя преподавателем Сорбонны и владельцем кафе, хотя после
нескольких дней пребывания в Париже автор книги начинает понимать,
что далеко не всему, что говорит о себе Натан, можно верить.
Идельсон ездит по французской столице на кремовом «Пежо» со своей
молодой подругой и упорно пытается познакомить автора - в то время
еще гостя из Литвы - с выгодными «клиентами». Речь идет о
материально обеспеченных, но глубоко несчастных стариках, которые
несколько десятков лет назад отплыли от одного берега, но так и не
причалили к другому… Впрочем, пора предоставить слово самому
автору - писателю Кановичу:
«Я мысленно пытался войти в положение тех, кто шестьдесят или
семьдесят лет назад был оторван от своих - как их ни называй -
истоков, пенатов, начал; тех, для кого название какого-нибудь
затерявшегося в Жемайтии или Дзукии городка по сей день звучало
незамолкшей музыкой детства. Мсье Майзельсу или какой-нибудь мадам
Финкельштейн, вероятно, страсть как хотелось еще раз - может быть
последний - заглянуть за ширму времени и побывать там, в тех
городах и местечках, куда им, старикам, уже не попасть. Не попасть
не потому, что они не в состоянии наскрести на билет, а потому, что
не в состоянии подняться по трапу «Боинга» или «Каравеллы» и
спуститься на ту землю, где они появились ни свет. Поэтому-то они
были готовы щедро отблагодарить залетного гостя только за
кратковременную, как вспышка магния, иллюзию, за легкое и уже
неболючее прикосновение к тому, что хоть и будоражило память, но
давно лишилось цвета и звука, объема и запаха».
И все же главная тема «Продавца снов» - это не ностальгия по
конкретной стране или по навеки уничтоженному еврейскому Вильнюсу –
«Литовскому Иерусалиму», а неизбывная тоска по дому - главному
Дому, которым может стать для каждого из нас лишь земля наших
предков. Трагедия галута, даже самого благополучного, заключается в
неизбежном разрушении еврейской семьи, без которой было бы
невозможно трехтысячелетнее существование нашего народа.
Эту истину в полной мере осознал Натан Идельсон. Даже на склоне
дней он не обрел душевный покой, несмотря на обеспеченную жизнь и
утонченную, понимающую подругу - настоящую француженку, говорящую к
тому же по-русски. Сын Идельсона - Вульф - пошел добровольцем в
израильскую армию и погиб в Ливане, его дочь от первой
жены-гречанки живет в Салониках и нянчит, по словам Натана,
«православных внуков-гречат»:
«Мог ли я когда-то в Майданеке предполагать, что мои внуки будут
греками? Что судьба забросит меня в Париж? Что я на старости
останусь таким же сиротой, каким был там, в лагере, среди вшей и
волкодавов», - жалуется «продавец снов» своему старому другу-автору
книги. И как знать, быть может, судьба «парижанина» Натана
Идельсона была последним аргументом, убедившим популярного писатели
из Литвы в правильности уже созревшего решения - ехать именно в
Израиль.
«Если будете в Телже,.. сходите на кладбище и за меня прочтите
кадиш... Вы умеете говорить кадиш?.. Я заплачу…» - просит автора
книги сын еврейского мясника Юдла Майзельса, преуспевающий владелец
сети магазинов «Майзельс и Шапиро», где торгуют меховыми
изделиями. Наверное, это самый драматичный эпизод всего
повествования, от которого не может не защемить сердце.
Оказывается, за деньги покупается далеко не все. Конечно, можно
попросить кого-то прочесть кадиш (поминальную молитву) на могиле
своего отца. Но только в полноценной еврейской семье может родиться
сын, который будет уважать своих родителей и произнесет поминальную
молитву над твоей могилой.
«И никто не прочтет надо мною кадиш», - именно эта мысль ужаснула
в конце жизненного пути Генриха Гейне, который в молодости решил
заплатить крещением за «входной билет в европейскую культуру».
Великий поэт понял, что даже слава немецкого стихотворца призрачна
и несущественна по сравнению с непрерывностью еврейского духовного
наследия, где каждый человек – звено в «золотой цепи», независимо
от того, каков род его занятий.
Теме памяти, теме духовной связи поколений посвящена и другая
повесть Григория Кановича - «Шелест срубленных деревьев».
Собственно говоря, всю эту повесть можно считать поминальной
молитвой автора по его отцу Шломо (Шлейме) Кановичу, прекрасному
мастеру своего дела и духовно богатому, цельному человеку:
«Мне грех жаловаться, - говорил тяжело больной отец своему
сыну-писателю, - Г-сподь Б-г и так был слишком
милостив ко мне - дал увольнительную почти на сто лет... на целый
век... Я пережил своих братьев и сестер… Мне даже посчастливилось
проводить в последний путь своих родителей… У других и отца, и мать
закопали заживо, расстреляли или сожгли. А я еще успел над их
могилой и кадиш сказать, и слезу утереть».
…Мотив еврейской Катастрофы постоянно звучит в повести «Шелест
срубленных деревьев». Но это не только напоминание о преступлениях
немецких варваров, но и правдивый рассказ о сталинской машине
уничтожения и «перевоспитания». Под ее прессом ломались судьбы
литовских евреев, уцелевших в гитлеровском Холокосте. На глазах у
портного Кановича увозят «в никуда» его друга Цукермана, а бывший
партизан по фамилии Диниц теряет былую храбрость и умоляет Шломо
Кановича «не дергать льва за усы»:
«Он не осуждал Диница, - описывает Григорий Канович эмоции своего
отца, - но уговоры бывшего партизана коробили душу. В лесу под
Новогрудком, наверное, он таким не был, приказы выполнял не потому,
что их отдавал командир, старший по званию, а потому, что они
совпадали с его сокровенными мыслями и желаниями. Но все
изменилось, когда он из Рудницкой пущи попал в другую, заваленную
буреломом ежедневных доносов, слежек и подозрений чащу, где за
каждым деревом их всех, как арестанта Цукермана, подстерегала беда.
Диниц, конечно, желал отцу добра,.. но от добра, добытого ценой
самоуничижения и лакейства, что-то съеживалось внутри и застывало -
отец съеживался и терзался, когда при нем кто-нибудь из близких или
сослуживцев - того же добра ради - унижал свое достоинство».
Причина беззащитности Диница, да и не только его, перед
высокопоставленными чиновниками, как и перед любыми подонками
«коренной национальности», проста и понятна каждому еврею. Многие
из нас сегодня в Израиле задают себе и другим все тот же
риторический вопрос: «Как это можно было терпеть десятилетиями?»
Ведь после Холокоста казалось, что ужасы массового уничтожения
европейских евреев навсегда похоронят антисемитские предрассудки у
русских и литовцев, украинцев и белорусов. Но все получилось совсем
наоборот:
«Я думал: больше никто и никогда не потревожит сон мертвых, -
делился Диниц своими мыслями с отцом Григория Кановича. - Ни
слезами, ни стонам, ни грязными поклепами... Ошибся… Не успел я
сдать оружие, как возле своего дома услышал: «Жид пархатый,
убирайся в свою Палестину!», не успел остыть от страха, как на меня
новые страхи навалились... похлеще лесных… Ты, Шлейме, понимаешь,
о чем я?..»
Ответ портного и храброго солдата Кановича заслуживает того, чтобы
о нем помнили нынешние израильские политики: «Ты считаешь, что
этими своими «да-да-да» можно страхи отпугнуть, а не накликать? Ты
считаешь, что этими «да-да-да» можно накормить злобу, и она
оставит нас в покое?..»
«Страх притягивает смерть», - именно так называется статья Григория
Кановича, отрывок из которой мы процитировали в начале нашей
рецензии. Статья была написана в дни очередного американо-иракского
кризиса, когда израильтяне стояли в очередях за противогазами, и
многим казалось, что повторение «скадовой зимы» 1991 года
неизбежно. «Мне, ей-богу, почему-то не страшно», - закончил тогда
свою статью в «Новостях недели» сын еврейского мудреца-портного из
литовского местечка Йонава. И он оказался прав, посрамив тех, кто
уже купил билет на ближайший рейс в Нью-Йорк или отправил детей к
родственникам в «безопасную» Германию...
Сегодня писатель Канович пытается объяснить нам, легко срывающимся
на крики и оскорбления в политической полемике, что «в нашем
национальном лагере... может и должно найтись место для всех, в нем
нет лишних, как не может быть и избранных» («Новости недели», 27
января 2000 г.). Попытаемся же прислушаться к этим пожеланиям. Быть
может, тогда наша страна перестанет делиться на «лагеря» и будет
для всех общим домом. Нашим единственным еврейским домом.
«Новости недели», 24.02.2000
|
