Александр Риман

Человеку нужен дом

(ТЕМА ХОЛОКОСТА В ИЗРАИЛЬСКИХ ПОВЕСТЯХ  ГРИГОРИЯ КАНОВИЧА)


Новая книга Григория Кановича «Шелест срубленных деревьев», включающая одноименную повесть и еще одно произведение – «Продавец снов» - была издана в Тель-Авиве в 1999 году, ровно через сорок лет после выхода в свет первого крупного прозаического опыта автора - повести «Я смотрю на звезды». Сорок лет - это символический период для еврейской истории. Именно столько времени Моше-рабейну водил свой народ по пустыне, чтобы в Землю Обетованную вошли новые люди, не знавшие «прелестей» сытого рабства. Из поколения Моисея дошли лишь самые мужественные - Калев бен-Иефуне и Иегошуа бен-Нун (Иисус Навин). Именно они в свое время не побоялись пойти против мнения большинства евреев-разведчиков, отказавшихся войти в Землю Обетованную…
Вместе с Григорием Кановичем вышли на тернистый путь высокой прозы его молодые современники – Фридрих Горенштейн, Василий Аксенов, Владимир Войнович... Все они в той или иной степени отдали дань еврейской теме. Достаточно вспомнить «Псалом» Горенштейна, «Шапку» Войновича или изящный рассказ Аксенова «Победа» о «замаскированном» еврее-шахматисте, который в ходе случайной партии с наглым попутчиком-любителем неожиданно вспоминает на уровне генетической  реминисценции о трагедии Холокоста...
Однако все перечисленные нами талантливые писатели не выдержали главного испытания - испытания свободой.  Рожденные еврейскими матерями, они предпочли «не дойти» до Земли Обетованной и избрали для постоянного местожительства новый галут - Германию или США. Там «еврейская тема» - всего лишь одна из экзотических тем, а «еврейским писателем» считается лишь тот, кто пишет на идише или на иврите.
Григорий Канович всегда оставался еврейским писателем, хотя свои мысли и чувства излагал на бумаге по-русски или по-литовски. В одной из статей, опубликованной в газете «Новости недели» в феврале 1998 года, Канович рассказал о своем участии в литературной конференции в Стокгольме, где с ним произошел весьма показательный «инцидент». В разговоре с Кановичем шведский знаток русской литературы по имени Ингвар ужасно удивился, узнав о том, что в Израиле есть профессиональные литераторы, пишущие на языке Пушкина и Толстого. Странным образом эта позиция перекликается с мнением бывшего «главного еврея» официальной советской литературы Арона Вергелиса, который искренне считал, что его антиизраильский пасквиль, написанный на языке идиш – это шедевр еврейской литературы, а «Одесские рассказы» Исаака Бабеля – никак нет...
…«Продавец снов» и «Шелест срубленных деревьев», написанные Григорием Кановичем в Израиле, в очередной раз подтверждают, что русскоязычная проза в Израиле может полноценно существовать, оставаясь подлинно еврейской по содержанию. В центре повести «Продавец снов» - судьбы литовских евреев, поселившихся во Франции накануне Холокоста. Однако даже через полвека жизни на чужбине они не смогли окончательно стать ни французами, ни просто «европейцами», хотя, как известно,  именно о «европеизации» мечтают сегодня те наши соплеменники, которые выбирают в качестве страны проживания Германию...
Новый (хотя, наверное, не такой уж новый) бизнес – «продажу снов», а точнее легенд о забытой жизни в давно покинутой Литве - изобрел в современном Париже однокашник автора - Натан Идельсон. Он называет себя преподавателем Сорбонны и владельцем кафе, хотя после нескольких дней пребывания в Париже автор книги начинает понимать, что далеко не всему, что говорит о себе Натан, можно верить. Идельсон ездит по французской столице на кремовом «Пежо» со своей молодой подругой и упорно пытается познакомить автора - в то время еще гостя из Литвы - с выгодными «клиентами». Речь идет о материально обеспеченных, но глубоко несчастных стариках, которые несколько десятков лет назад отплыли от одного берега, но так и не причалили к другому… Впрочем, пора предоставить слово самому автору - писателю Кановичу:
«Я мысленно пытался войти в положение тех, кто шестьдесят или семьдесят лет назад был оторван от своих - как их ни называй - истоков, пенатов, начал; тех, для кого название какого-нибудь затерявшегося в Жемайтии или Дзукии городка по сей день звучало незамолкшей музыкой детства. Мсье Майзельсу или какой-нибудь мадам Финкельштейн, вероятно, страсть как хотелось еще раз - может быть последний - заглянуть за ширму времени и побывать там, в тех городах и местечках, куда им, старикам, уже не попасть. Не попасть не потому, что они не в состоянии наскрести на билет, а потому, что не в состоянии подняться по трапу «Боинга» или «Каравеллы» и спуститься на ту землю, где они появились ни свет. Поэтому-то они были готовы щедро отблагодарить залетного гостя только за кратковременную, как вспышка магния, иллюзию, за легкое и уже неболючее прикосновение к тому, что хоть и будоражило память, но давно лишилось цвета и звука, объема и запаха».
И  все же главная тема «Продавца снов» - это не ностальгия по конкретной стране или по навеки уничтоженному еврейскому Вильнюсу – «Литовскому Иерусалиму», а неизбывная тоска по дому - главному Дому, которым может стать для каждого из нас лишь земля наших предков. Трагедия галута, даже самого благополучного, заключается в неизбежном разрушении еврейской семьи, без которой было бы невозможно трехтысячелетнее существование нашего народа.
Эту истину в полной мере осознал Натан Идельсон. Даже на склоне дней он не обрел душевный покой, несмотря на обеспеченную жизнь и утонченную, понимающую подругу - настоящую француженку, говорящую к тому же по-русски. Сын Идельсона - Вульф - пошел добровольцем в израильскую армию и погиб в Ливане, его дочь от первой жены-гречанки живет в Салониках и нянчит, по словам Натана, «православных внуков-гречат»:
«Мог ли я когда-то в Майданеке предполагать, что мои внуки будут греками? Что судьба забросит меня в Париж? Что я на старости останусь таким же сиротой, каким был там, в лагере, среди вшей и волкодавов», - жалуется «продавец снов» своему старому другу-автору книги. И как знать, быть может, судьба «парижанина» Натана Идельсона была последним аргументом, убедившим популярного писатели из Литвы в правильности уже созревшего решения - ехать именно в Израиль.
«Если будете в Телже,.. сходите на кладбище и за меня прочтите кадиш... Вы умеете говорить кадиш?.. Я заплачу…» - просит автора книги сын еврейского мясника Юдла Майзельса, преуспевающий владелец сети магазинов «Майзельс и Шапиро», где торгуют меховыми изделиями. Наверное, это самый драматичный эпизод всего повествования, от которого не может не защемить сердце. Оказывается, за деньги покупается далеко не все. Конечно, можно попросить кого-то прочесть кадиш (поминальную молитву) на могиле своего отца. Но только в полноценной еврейской семье может родиться сын, который будет уважать своих родителей и произнесет поминальную молитву над твоей могилой.
«И никто не прочтет надо мною кадиш», - именно  эта мысль ужаснула в конце жизненного пути Генриха Гейне, который в молодости решил заплатить крещением за «входной билет в европейскую культуру». Великий поэт понял, что даже слава немецкого стихотворца призрачна и несущественна по сравнению с непрерывностью еврейского духовного наследия, где каждый человек – звено в «золотой цепи», независимо от того, каков род его занятий.
Теме памяти, теме духовной связи поколений посвящена и другая повесть Григория Кановича - «Шелест срубленных деревьев». Собственно говоря, всю эту повесть можно считать поминальной молитвой автора по его отцу Шломо (Шлейме) Кановичу, прекрасному мастеру своего дела и духовно богатому, цельному человеку:
«Мне грех жаловаться, - говорил тяжело больной отец своему сыну-писателю, -                  Г-сподь Б-г и так был слишком милостив ко мне - дал увольнительную почти на сто лет... на целый век... Я пережил своих братьев и сестер… Мне даже посчастливилось проводить в последний путь своих родителей… У других и отца, и мать закопали заживо, расстреляли или сожгли. А я еще успел над их могилой и кадиш сказать, и слезу утереть».
…Мотив еврейской Катастрофы постоянно звучит в повести «Шелест срубленных деревьев». Но это не только напоминание о преступлениях немецких варваров, но и правдивый рассказ о сталинской машине уничтожения и «перевоспитания». Под ее прессом ломались судьбы литовских евреев, уцелевших в гитлеровском Холокосте. На глазах у портного Кановича увозят «в никуда» его друга Цукермана, а бывший партизан по фамилии Диниц теряет былую храбрость и умоляет Шломо Кановича «не дергать льва за усы»:
«Он не осуждал Диница, - описывает Григорий Канович эмоции своего отца, - но уговоры бывшего партизана коробили душу. В лесу под Новогрудком, наверное, он таким не был, приказы выполнял не потому, что их отдавал командир, старший по званию, а потому, что они совпадали с его сокровенными мыслями и желаниями. Но все изменилось, когда он из Рудницкой пущи попал в другую, заваленную буреломом ежедневных доносов, слежек и подозрений чащу, где за каждым деревом их всех, как арестанта Цукермана, подстерегала беда. Диниц, конечно, желал отцу добра,.. но от добра, добытого ценой самоуничижения и лакейства, что-то съеживалось внутри и застывало - отец съеживался и терзался, когда при нем кто-нибудь из близких или сослуживцев - того же добра ради - унижал свое достоинство».
Причина беззащитности Диница, да и не только его, перед высокопоставленными чиновниками, как и перед любыми подонками «коренной национальности», проста и понятна каждому еврею. Многие из нас сегодня в Израиле задают себе и другим все тот же риторический вопрос: «Как это можно было терпеть десятилетиями?» Ведь после Холокоста казалось, что ужасы массового уничтожения европейских евреев навсегда похоронят антисемитские предрассудки у русских и литовцев, украинцев и белорусов. Но все получилось совсем наоборот:
«Я думал: больше никто и никогда не потревожит сон мертвых, - делился Диниц своими мыслями с отцом Григория Кановича. - Ни слезами, ни стонам, ни грязными поклепами... Ошибся… Не успел я сдать оружие, как возле своего дома услышал: «Жид пархатый, убирайся в свою Палестину!», не успел остыть от страха, как на меня новые страхи навалились... похлеще  лесных… Ты, Шлейме, понимаешь, о чем я?..»
Ответ портного и храброго солдата Кановича заслуживает того, чтобы о нем помнили нынешние израильские политики: «Ты считаешь, что этими своими «да-да-да» можно страхи отпугнуть, а не накликать? Ты считаешь, что этими «да-да-да» можно накормить злобу, и она оставит нас в покое?..»
«Страх притягивает смерть», - именно так называется статья Григория Кановича, отрывок из которой мы процитировали в начале нашей  рецензии. Статья была написана в дни очередного американо-иракского кризиса, когда израильтяне стояли в очередях за противогазами, и многим казалось, что повторение «скадовой зимы» 1991 года неизбежно. «Мне, ей-богу, почему-то не страшно», - закончил тогда свою статью в «Новостях недели» сын еврейского мудреца-портного из литовского местечка Йонава. И он оказался прав, посрамив тех, кто уже купил билет на ближайший рейс в Нью-Йорк или отправил детей к родственникам в «безопасную» Германию...  
Сегодня писатель Канович пытается объяснить нам, легко срывающимся на крики и оскорбления в политической полемике, что «в нашем  национальном лагере... может и должно найтись место для всех, в нем нет лишних, как не может быть и избранных» («Новости недели», 27 января 2000 г.). Попытаемся же прислушаться к этим пожеланиям. Быть может, тогда наша страна перестанет делиться на «лагеря» и будет для всех общим домом. Нашим единственным еврейским домом.
                                                                                         «Новости недели», 24.02.2000                                      


Hosting by TopList Rambler's Top100 Rambler Russian America Top. Рейтинг ресурсов Русской Америки. Дизайн: © Studio Har Moria