Алекс Тарн

Изнасилованные

Бывает, привяжется какой-нибудь мотив – и не отодрать; ходишь себе да напеваешь. Уже надоело – мочи нету, уже и забыть бы его, проклятого… уже все окружающие, родные и близкие раз по двадцать тебе попеняли: мол, кончай по-хорошему, а не то - кляп!.. а ты все мычишь его, мотивчик этот, мычишь самым непроизвольным образом, даже из-под кляпа, а то и просто пальцами по столу выстукиваешь или ногой притопываешь, или еще как. Бывает ведь, правда? Или это я один такой урод? Нет ведь?

Вот так и с этой темой. Не с темой даже, а с вопросом. Привязался и все тут. Хожу и думаю: почему это евреи сами себя не любят? А некоторые так прямо ненавидят лютой ненавистью. Мы, кричат, хуже всех! Мы, кричат, во всем виноваты! А в чем виноваты и не спросить даже, потому что кричат они громко и слитно, и на выдохе. Это водку занюхивают или любовью занимаются - на вдохе, а ненавидят отчего-то непременно на выдохе. Хорошо еще, что, чисто по законам природы, положено иногда все-таки и вдохнуть. Поэтому время от времени появляется небольшой шанс изловчиться и вставить-таки вопросик, под вдох, улучив момент. Подойти так потихоньку с бочка, подождать, пока человек вместе с гневной самообличительной речью весь свой внутренний воздух выдохнет, а как только начнет новый вдыхать, для продолжения, то тут уже не теряться, а быстро-быстро спрашивать: "А в чем же именно евреи виноваты? В чем?"

После этого главное, чтобы человек не задохнулся от неожиданности и от возмущения. Бывает и такое, да. Но ежели он все таки уцелеет, то обязательно ответит вам сначала коротко и ясно: "Во всем!", а потом уже начнет детализировать - понятное дело, на выдохе. Виноваты в кровавой революции и в безжалостной реакции, в колониальном притеснении и в национальном восстании, в беспробудном пьянстве и в коварной трезвенности, в грязном распутстве и в иссушающем пуританстве, в диком безбожии и в мракобесной богобоязненности… Короче, во всем. Такая вот странная, видимо, даже болезненная позиция.

Ну и стало мне интересно: почему? Откуда среди нас, евреев, так много больных на этот пунктик людей, самообличителей этих, которые только на выдох и работают? Как они, такие, вылупляются? Ведь ежели бы эту энергию выдоха да на вдох направить, это ж сколько сразу любви в мире бы прибавилось, а водки бы, наоборот, убавилось! Как бы хорошо тогда стало! Стало быть, не праздный у меня интерес, а вовсе даже общественно-полезный.

И вот, значит, хожу я в обнимку с этим своим интересом, прямо как с приставучей мелодией, и необыкновенно мучаюсь, потому что ответа не нахожу. Совсем было отчаялся. А тут вдруг знакомят меня добрые приятели с мужчиной одним, очень пожилым, надо сказать, человеком. Ты, говорят, только имей в виду – жидоненавистник этот старикан, каких мало. Даром что еврей, и даже звать его Коган. Но если, говорят, взять шесть Шафаревичей, сложить с ними семь Солженицыных, умножить на одну черную сотню, возвести в квадрат-арафат и припорошить это дело Пуришкевичем, то и тогда получившийся фантастический жидоед нашему реальному Когану в подметки не сгодится. Так что ты, говорят, не пугайся, но и перечить деду не моги, потому что не дай Бог, окачурится от нервов.

Надо же, думаю, как интересно… Короче, приходим, и так оно все и оказывается. Сидит себе этот Коган, бодрый такой старичок, нос крючком, борода пучком. Увидел нас да как завопит: "Покайтесь! Покайтесь, евреи, в зверствах ваших неимоверных!" Я аж не выдержал, на колени бухнулся. Страшно стало. Лучше, думаю, умереть на коленях, чем состоять под такими обвинениями. А он все выдыхает да выдыхает, и всё страсти такие, и каждая следующая ужаснее предыдущей. Уж и такие мы, и сякие. Кровь сначала высосали, а потом споили… или наоборот, не помню. Скорее всего, наоборот, потому что ведь приятнее сосать кровь уже вместе с алкоголем, правда?

Но за это не поручусь, а вот что социализм с коммунизмом придумали – это точно. И революцию сделали, и ЧК, и Гулаг, и Особые Совещания, и три четверти русского народа под нож пустили. И поволжских немцев тоже умучили до невозможности, за что и поплатились от других немцев, поэльбских, поплатились хорошо и много, хотя и не до конца. Почему не до конца? – а потому что и тогда не раскаялись, а продолжили кровососное ремесло по всему миру, включая и здешние палестины.

Вот так. Это я, заметьте, конспективно излагаю, а старик-то долго говорил, в подробностях и со ссылками. За язык, то есть, тянуть не приходилось. Про что ни спросишь, про то и расскажет… ну и непременно при этом еврейские злодейства помянет. И про Россию, и про Европу, и про Китай, и даже про собственную свою жизнь, долгую, трудную, вдоль и поперек проклятыми евреями измордованную. Тут-то меня и осенило. Вот он, думаю, сидит передо мною - живой ответ на мой проклятый вопрос "откуда они, такие, берутся?" Если уж сейчас не пойму, то уж и никогда.

В общем, стал я старика осторожно расспрашивать: что да как, да с какого момента у него такие интересные мнения образовались? Не спуститься ли, мол, нам, дорогой господин Коган, по замшелым ступенькам памяти в сумрачный лес вашей увлекательной биографии? Отчего же, отвечает старик, отчего же… давайте спустимся, молодой человек, я не против. Вы, правда, еврей, и кровь русских младенцев у вас на губах еще не обсохла, но, чувствую, говорит, задел я вас своими словами, затронул что-то человеческое в непроглядном мороке зверской еврейской души. Может, говорит, если вы покаетесь, то в награду заслужите истребление легкое и безболезненное, хотя и все равно до десятого колена.

Спасибо, говорю, вам, за доброту вашу великую, обязательно покаюсь… а теперь не поговорить ли нам о ваших драгоценных родителях? Чтобы начать, как водится, с истоков? Гляжу, помрачнел мой старикан. Забрал бороденку в горсть, засопел крючком своим, стал кровью наливаться – ни дать ни взять, еврей-кровосос из его же рассказов. А потом как трахнет кулаком по столу!

Никакие они, кричит, не драгоценные, мои родители! Оба они, кричит, еврейские преступники и фашисты, позор рода человеческого и мой личный! И выясняется, представьте себе, следующая занимательная история.

Родителем господина Когана был никто иной, как комиссар Иосиф Коган, тот самый, описанный в знаменитой поэме Эдуарда Багрицого "Дума про Опанаса". Только вот исказила действительность поэма, что, как заметил старик, вообще свойственно еврейскому искусству. Вовсе не Опанас застрелил Когана, а наоборот, коварный комиссар пустил в расход благородного махновца. Совершив немало преступлений на полях Гражданской войны, Иосиф Коган продолжил свою кровавую работу в ЧК, где сгубил немало честных русских людей всех национальностей. Старик так и сказал: "русских людей всех национальностей". Именно там, в пыточных застенках Лубянки, Иосиф познакомился с комиссаршей Саррой и, не снимая черной кожаной тужурки, зачал с нею старика Когана, совокупившись прямо под дыбой, на которой в муках корчился в этот момент несчастный русский народ.

Признаться, в этом месте я несколько смутился и осторожно поинтересовался, неужто уважаемый рассказчик не испытывает совсем никаких добрых чувств к мамочке и папочке? Все-таки, знаете, родители… Коган презрительно фыркнул и пояснил, что он все равно их практически не помнит. Ребенку исполнилось всего лишь три годика, когда очередная чистка ежовой рукавицей раздавила маму с папой, как паршивых еврейских клопов. Старик так и сказал: "как паршивых еврейских клопов". Осиротевший ребенок был направлен в спецприемник для детей врагов народа.

"Какой ужас… – заметил я. – В таком возрасте попасть в тюрьму, из материнских рук…"

Коган снова презрительно фыркнул.

"Что за чушь! – воскликнул он, и лицо его просветлело. – Именно спецприемнику я обязан самым значительным событием в моей жизни. Там я встретил Карпа Патрикеича Дежкина. Он работал простым охранником. Этот прекрасный человек воспитал меня, научил видеть жизнь и понимать ее. Он открыл мне глаза на евреев. Это произошло постепенно. Сначала я, трехлетний несмышленыш, не очень понимал, почему он то и дело норовит достать меня своим тяжелым сапогом, называя при этом вонючим жиденком. Но довольно быстро я понял, насколько Карп Патрикеич прав. А потом мы стали друзьями и уже не расставались, пока мне не исполнилось шестнадцать."

"А потом?" – спросил я, затаив дыхание.

"А потом я имел глупость снова забыть, кто я такой. И Карп Патрикеич был вынужден сдать меня в ГПУ. Вышел я только в пятьдесят четвертом. Но светлую память об этом человеке я сохранил на всю жизнь…"

Коган откинулся в кресле и, улыбаясь, уставил в окно умильно прищуренные глаза. Несомненно, сейчас перед его мысленным взором, распространяя родной запах лука и водочного перегара, порхал ангел-хранитель Дежкин, в портупее и яловых сапогах. Мне стало нехорошо. Чтобы не сблевануть, я тоже уставился в окно, на безуспешно борющийся с тошнотой иерусалимский холм. Ему, холму, было просто некуда деться от старика Когана. Желтые камни выкатывались из его рта и сыпались по склону негустой, но заметной струйкой. Шел дождь. Выйдя на улицу, я подставил лицо под его торопливые капли и пошире открыл рот, большими кусками заглатывая целебный воздух Иерусалима. Старик Коган еще висел на мне душной блевотной амебой, и хотелось смыть его с себя как можно скорее. Но одно я знал точно: ответ найден! Найден! Теперь я знаю, как они получаются. Более того, этот психологический синдром давно уже описан и, видимо, неплохо изучен. Да вы о нем наверняка и сами слыхали… "стокгольмский синдром" называется. Вот.

А если кто все-таки не слышал, то я с удовольствием напомню, потому что это важно и имеет к предмету разговора самое прямое отношение. Впервые болезненное явление "стокгольмского синдрома" было описано в 1973 году шведским криминалистом Нильсом Биджеротом. А было так.

Один отморозок, по имени Ян-Эрик Улссон, сильно заскучал. Сначала он решил, что скука эта проистекает от тюрьмы, где Ян-Эрик в тот момент находился по каким-то мелким делишкам. Поэтому он сбежал на свободу, где, по воспоминаниям, в свое время было в кайф. Увы, оказавшись на воле, Улссон понял, что ошибся. Ведь все его лучшие друзья остались по ту сторону решетки, а без друзей скучно, так скучно, что совсем невмоготу. Что прикажете делать в такой непростой ситауции? - О чем речь?! Конечно же – взять автомат и идти грабить банк! Что Ян-Эрик и сделал. Теплым августовским утром 1973 года он захватил банк в Стокгольме, запер в подвале четверых заложников – трех женщин и мужчину – и потребовал от испуганных властей много всякой всячины, среди которой главным было требование немедленно освободить и доставить туда же его закадычного тюремного дружка. В противном случае Улссон, как водится, обещал поубивать своих пленников.

Дальше началась обычная катавасия с перестрелкой, раненным полицейским, долгими и нервными переговорами и прочим непременным в таких случаях балаганом. Дружок, кстати, был доставлен, а насчет остального власти решили поторговаться, правильно распознав движущие мотивы шалуна. Парень ведь всего-навсего хотел хорошенько повеселиться вместе с другом и даже не думал никого убивать. Впрочем, излишний риск тоже был неуместен, особенно, за три недели до выборов. Правительству кровь из носу требовалось обойтись без крови. Так и получилось, что патовая ситуация продолжалась без малого шесть суток. Почему патовая? Да потому, что полиция боялась войти и надеть на Яна-Эрика наручники, а он, в свою очередь, не приводил в исполнение свои угрозы задушить заложников, хотя и накидывал время от времени веревочные петли на их трепетные шеи.

Шесть суток! Почти неделя! И хорошо, что так. Ведь благодаря этому относительно длинному сроку, в течение которого Улссон в живом телевизионном эфире вел прямые переговоры с самим премьер-министром Швеции Улафом Пальме и другими, более мелкими сошками, благодаря детальному репортерскому освещению происходящего, благодаря повышенному вниманию, с которым встречалось, выслушивалось и обсасывалось каждое выпорхнувшее из банковского подвала слово… только благодаря всему этому замечательному стечению обстоятельств, человечество в лице криминалиста Нильса Биджерота получило уникальную возможность заметить и описать странное явление, названное тогда же "стокгольмским синдромом".

Дело в том, что заложники вели себя как явные и добровольные союзники своего мучителя. Они упрекали полицию, если не за собственно ее существование, то уж во всяком случае - за ее присутствие в шведской столице и, в особенности, в окрестности захваченного банка. Ведь тем самым стражи порядка бессовестно подвергали опасности жизнь захваченных людей! Одна из заложниц объявила о намерении бежать вместе с Улссоном, заявив, что именно с ним она чувствует себя в полной безопасности. Все вместе они звонили премьер-министру и совершенно искренне требовали выполнить все желания отморозка… причем, вовсе не потому, что им, заложникам, угрожает опасность, нет! – а единственно из соображений высшей справедливости.

И так далее и тому подобное. Кто-то, может быть, скажет, что это они так притворялись - просто, чтобы не сердить неуравновешенного Яна-Эрика? Как бы не так! Сага продолжалась в том же духе и много после благополучного освобождения. Во многочисленных интервью и во время последовавшего следствия заложники упорно вели прежнюю, подвальную линию, обвиняя полицию и власти и изо всех сил выгораживая преступника. По некоторым данным, они даже наняли Улссону адвоката, вскладчину, на свои кровные. Более того, дружок Улссона, довольно быстро выйдя из тюрьмы, стал, что называется, дружить домами с той самой заложницей, которая особенно клеймила полицию и собиралась сбежать вместе с Яном-Эриком. Правда, идиллия эта продолжалась недолго, потому что дружок сел снова, попавшись с крупной партией наркотиков.

В общем, симпатия жертв к своим мучителям – а как же иначе назвать людей, один из которых силой держит взаперти других, периодически угрожая им удушением? – так вот, эта симпатия была искренней и неподдельной. Наблюдая за поведением заложников, Нильс Биджерот выделил четыре защитных механизма, посредством которых человеческая психика адаптируется в крайне стрессовой, почти невозможной ситуации захвата.

Первый механизм – отождествление. Человек стремится убедить себя в том, что он всего-навсего часть компании, что он "как все", и уже только поэтому ему ничто не может угрожать. В такой ситуации естественно, что заложник выступает в переговорах от имени своего "коллектива" и радуется "коллективным" успехам вместе с захватившими его мерзавцами.

Второе – страх перемен, окукливание. Конечно, положение, в котором оказывается заложник, приятным не назовешь. Но, с другой стороны, он уже успел привыкнуть к новому своему состоянию и даже находит его вполне терпимым. Ему быстро начинает казаться, что любое изменение будет только к худшему: в самом деле, штурм, стрельба, слезоточивый газ… ну что в этом хорошего? Сплошная угроза. Нет уж, лучше не надо.

Третий механизм – позиционирование. Заложнику мучительна сама мысль о том, что он всецело находится во власти подонка, злодея, для которого он, еще вчера свободный человек, является всего-навсего игральной картой. Очевидный способ избавиться от этой мысли заключается в позиционировании, то есть, в перемещении похитителя из "плохих" в "хорошие". Заложник внутренне готов… да что там готов! – он просто жаждет услышать резоны своего мучителя и признать их исключительно правильными и справедливыми; он счастлив согласиться с любой политической программой, оправдать любую пакость, простить любую подлость за одно лишь подобие кривой улыбки. Еще бы – ведь если похититель оказывается хорошим, то, значит, и угрозы от него нет никакой!

И наконец последнее – дистанцирование. Нет ничего хуже вынужденного бездействия ввиду нависшей над тобою угрозы. Хотя бы потому, что, в отсутствие любого, даже самого примитивного занятия, человек не может отвлечься, он вынужден все время возвращаться мыслями к своей беде, обречен как бы постоянно "вариться" в этом мучительном котле. А чем себя можно занять в ситуации захвата, когда похититель усадил тебя на пол, связал, заткнул рот кляпом, приковал к батарее отопления? Тут и просто двинуться - проблема… Единственный, да и то не всегда предлагаемый, вид занятий – активное сотрудничество с преступником. Причем, чем больше заложник с ним сотрудничает, тем больше появляется шансов на развитие этой целебной для психики деятельности: она становится более разнообразной, интересной, а значит, дает больше возможностей "забыть" о главной беде, дистанцироваться от нее.

На этих четырех механизмах, как на китах со слонами, покоится странное здание "стокгольмского синдрома". Примеров его действия можно привести уйму, но не о них речь. Я, если позволите, лучше вернусь к старику Когану, в его невозможное детство, когда трехлетний ребенок оказался в чекистском спецприемнике тюремного типа. Еще вчера были мама и папа, и игрушки, и капризы, и песочница, и прогулки с няней по Нескучному саду, и хочу мороженое, и не хочу спать… было все это, а главное – уверенное ощущение себя центром вселенной, когда все только и заняты тем, что крутятся вокруг подобно большим, любящим, теплым планетам.

И вдруг – бах!.. и нету этого ничего, а есть только недобрые тети в грязных халатах да грубые дяди в смазных сапогах, да голод, да побои, да ругань, да вместо имени - слово "жиденыш", которое, как выясняется, еще хуже ругани. И смерть тут же, рядом, на соседних койках, на заплеванном полу, под теми же смазными сапогами, под ремнем, под палкой, под велосипедной цепью. Кто он, этот ребенок, если не заложник, похищенный, украденный, удерживаемый силой… еще вчера – царь мира, а сегодня - гроша ломаного не стоящая вещь, вошь ничтожная? И ведь надежды, заметьте, никакой; выжить бы, не сойдя при этом с ума...

Тут-то они и включаются, механизмы "стокгольмского синдрома". Проходит год, другой, третий, и вот он, итог: маленький заложник уже любит своего вохровца, и чем дальше, тем сильнее. Уж такой он душа-человек, Карп Патрикеич, такой умница… А что образования у него неполных четыре класса – так это и не важно, он ведь сердцем видит. А что каждое утро трясет его похмельный колотун – так это все жиды подлые народу заместо хорошей водки пакость подсовывают... сами-то, небось, коньяки с шампанскими распивают. А что заедет он с бодуна сапожищем по тощей детской заднице – так сам же ты, жиденок, и виноват, нечего под ногами вертеться. А что к вечеру поволок он в кладовку шестилетнюю Светку, а не тебя, то на это тоже обижаться не надо – значит, сегодня такое настроение у Карпа Патрикеича, на девочек.

Такая вот печальная история вышла со стариком Коганом, евреем и жидоедом. Но можно ли обвинять его, граждане судьи? И если можно, то в чем? В том, что смышленая психика трехлетнего несмышленыша выбрала милосердный "стокгольмский синдром", а не помешательство, не смерть? В том, что он выжил? Да?.. Нет, как хотите, а у меня на обвинительное заключение язык не поворачивается. Конечно, наверняка немало гадостей старик Коган устроил нашему брату. Вроде, он даже когда-то в семидесятые начальником отдела кадров работал в конторе одной режимной… вот, небось, душил-то евреев!.. за то, наверное и поставили. Да и теперь от одних его речей несварение желудка образуется. И все равно, не преступник он, а жертва. Как те, стокгольмские заложники.

Кого же тогда, спрашивается, судить? Ведь если есть жертва, то непременно должен быть и преступник. Кто-то ведь изнасиловал несчастную психику старика Когана? Да разве ж только его психику? А папанька его с маманькой в черных кожаных тужурках – они что, не изнасилованные? А талантливый человек Эдуард Багрицкий, который, если старик не врет, имеет к истории самое непосредственное отношение? Да даже если врет – какая, к черту, разница? – разве Багрицкий не изнасилован? А Ландау? А Мандельштам? Михоэлс? Ботвинник? Эренбург? Бродский? И еще множество всяких, которых и с большой буквы-то не напишешь, всякие свердловы, кагановичи, ягоды, берманы и прочая сволочь – они, что, не изнасилованы?

Конечно, изнасилованы. Когда-то в Испании они себя так и называли: "анусим". А теперь вот, видите, появился и вполне научный термин: "стокгольмский синдром". В еврейском своем варианте.

Да и в Когане ли дело? В смысле, надо ли рассматривать частный случай, когда множество идентичных повторений указывает на общий характер явления? Давайте, может так: перейдем на народы – сугубо в поисках более общей точки зрения. Может, и тут "стокгольмский синдром" работает? Оказывается – да, работает, и еще как!

Читал я недавно Шафаревича. Произошло это сразу после знакомства со стариком Коганом. Вы уж меня не осуждайте, друзья. Просто тогда, после Когана, ощутил я в себе непреодолимую тягу прочитать про евреев что-то приятное, лестное… ну и, грешен, открыл Шафаревича. И вот пишет Шафаревич насчет появления евреев в России любопытную вещь. Что, мол, с самого начала простой народ их, стервецов, не жаловал, но зато власть имущие очень даже в спец-пришельцах были заинтересованы. Поначалу, я подчеркиваю. Это потом, со временем, все изменилось, и власти, как оно и положено, слились в экстазе с собственным народом на базе общей неприязни к жиду-кровососу. А на первых порах совершенно наоборот – зазывали, давали гарантии и вообще всячески поощряли. Спрашивается, зачем?

А вот я вам объясню. Если кто из вас болельщик, так тот сразу поймет аналогию. Допустим, есть в городе… ну, скажем, Ободрищенске футбольный клуб под названием… ну, скажем, "Реал". Играет себе ни шатко ни валко на первенство района. И всех, в общем-то, эта ситуация устраивает. Конечно, иногда, время от времени, особенно в подпитии, местные болелы любят порассуждать о том, что хорошо было бы выиграть чемпионат района и выйти, страшно сказать, в областной турнир… но даже самому пьяному поклоннику команды ясна абсолютная беспочвенность подобных фантастических притязаний. Потому что игроки  дураки, тренер в запое, поле кривое, новую форму уже пятый год не выдают, а мячи все, как один, штопаные. Да, в конце концов, не больно-то и хотелось.

И тут появляется в Ободрищенске новый руководитель, молодой, энергичный и полный честолюбимых замыслов. В первые же месяцы он поражает ободрищенцев тем, что решительно асфальтирует центральную площадь и преобразует единственный общественный туалет на городском автовокзале в платное кооперативное предприятие. Другой бы на этом и остановился, но руководитель знает, что есть еще порох в пороховницах.

"А что бы, - говорит он, – не выиграть нам первенство района по футболу? То-то шороху наведем!"

Но для этого надо хотя бы поменять тренера и игроков, потому что местные ну никуда не годятся… И вот в команду приглашают чужих, совершенно посторонних людей. Грубо говоря, наемников или, как их еще стыдливо именуют, легионеров. И команда сразу начинает давать результат.

Руководитель рад до ужаса. В то же время болельщики, то есть, простой народ испытывают сложные чувства. С одной стороны, команда действительно идет на первом месте, чего с ней не случалось никогда. Но с другой – городок-то маленький. И как-то так оказывается, что уволенный тренер – твой кум, а с позором изгнанный вратарь – сват, не говоря уже о братане, который играл в прежнем составе левого хава и играл, между прочим, совсем неплохо. А теперь он сидит, несчастный и бухой, у тебя на кухне, глушит водку и мычит, заливаясь пьяными слезами: "За такие-то бабки… оно конечно… навезли тут… да если бы мне такие бабки… да я… да я…"

Но с успехами спорить трудно. "Реал" (Ободрищенск) уверенно выигрывает районный чемпионат и в следующем сезоне играет на первенство области. А там уже все по-другому: и нагрузки побольше, и соперники посильнее. Трудно выигрывать. Начинаются неудачи, поражения. Тут-то болеле-ободрищенцу и вспоминается обиженный братан и сват-вратарь, что тем временем успел наделать глупостей и сесть, и бедняга-кум, который так и вовсе утопился, устав ловить чертей. Кто теперь заплатит за пережитые беды и унижения? Понятно кто. Хорошо, коли легионерам есть в этой ситуации куда сбежать… а ну как некуда? К тому же молодой руководитель отчего-то резко постарел, да и к футболу поостыл. Опять же выборы на носу, комиссия из области… в такие дни лучше быть поближе к народу, надежнее это как-то… Так что вроде и защиты теперь никакой.

И вот сидят легионеры с семьями в ставших вдруг неуютными квартирах и, прижав ушки, слушают, как ворочается за наглухо задраенными ставнями пьяный и угрюмый Ободрищенск, как выбирается он из канав, вываливается из кабаков; как, рванув на груди рубаху, швыряет в угол гармонь и крепко хлопнув дверью, поплевав на ладони, выходит погромом на испуганные улицы. Нет, скажете, не бывает так? Точно, не бывает. Футбол, он ведь только модель жизни; до таких страстей там и впрямь обычно не доходит. И кроме того, легионерам всегда есть куда уехать…

А вот что в такой ситуации делать целому народу – это большой вопрос. За одну неделю с насиженного места не снимешься. Да и давно они уже тут живут. Несколько десятилетий, а то и столетий назад пригласили их сюда местные власти: римские цезари, остготские вожди, английские бароны, кастильские короли, севильские мавры, португальские правители, германские магистраты, польская шляхта, турецкий султан, русская царица… Зачем пригласили? Да затем же, зачем и ободрищенский мэр нанимал футбольных легионеров: своих ресурсов не хватало. Вот и звали со стороны – для налаживания финансовой системы, для доверительного бизнеса, для промышленного подъема, а то и просто для эффективного заселения дальних колоний и ближних пустошей. Звали и прямым приглашением, и особыми льготами, и поощрительной политикой. Звали, обещая защиту, преодолевая понятное сопротивление местных ободрищенских спецов.

А потом в каждом месте с понятной регулярностью повторялся знакомый ободрищенский сценарий, с той лишь разницей, что сбежать оказывалось трудно до невозможности. С футбольным легионером ведь как: сначала ему прозрачно намекают, что он в команде более нежелателен, а затем, если парень оказывается непонятливым, не ставят в состав, а то и вообще перестают платить зарплату. Кончается тем, что на одной из вышеописанных стадий наемник берет ноги в руки и уезжает восвояси, не дожидаясь, пока придут с дубинками. С народом-легионером пытаются вести дело примерно тем же порядком. Увы, довольно скоро выясняется, что все вышеописанные меры не действуют.

Например, намеки вообще не воспринимаются, даже самые прозрачные - такие, как подметные письма, разгромные статьи в прессе и надписи "смерть жидам!" на стенах синагоги. Тогда упрямцев "выводят из состава", то есть, перестают принимать на работу. Когда же и это не срабатывает, приходится все же загружать их в состав, на этот раз - железнодорожный и отправлять сами знаете куда. Почему оно так? Да потому что народу-легионеру, именуемому евреями, по большей части и бежать-то было некуда. Понятно, что ободрищенцев эта причина волновать никоим образом не должна. Не их это дело. Пускай пришельцы проваливают куда хотят, лишь бы побыстрее.

Но проваливать, как уже сказано, некуда, и народ-легионер оказывается в знакомом положении заложника. Неудивительно, что реакция хотя бы некоторой части его описывается все тем же "стокгольмским синдромом". Помните первый механизм, отождествление?

"Никакие мы не евреи, - горячо и искренне уверяют евреи всех и, прежде всего, самих себя. – Мы немцы моисеева вероисповедания... Мы венгры, ранее исповедовавшие иудаизм, а теперь принявшие христианство... Мы французы, правоверные католики... Мы дети русской культуры..."

А ободрищенцы слушают и кивают: "Ага... больно нужны вы нам с вашим немилым родством... дети, говорите? Сукины вы дети, вот чьи! Пошли вон!"

Но идти-то ведь некуда, и поэтому евреи включают механизм окукливания.

"Разве нам тут плохо? – спрашивают они всех и, прежде всего, самих себя. – Нет, нам тут замечательно. Посмотрите, сколько нас заканчивает университеты! И ученые мы, и доктора, и композиторы, и музыканты! И оклады у нас неплохие... короче говоря, живем припеваючи, намного выше среднего ободрищенского уровня."

В этом месте происходит плавный переход в позиционирование: "Конечно, кое-где нам приходится сталкиваться с проявлениями неспровоцированной враждебности. Но действительно ли она неспровоцированная? Разве трудно понять чувства простого ободрищенца? Он ведь действительно живет в среднем хуже нашего... Кроме того, антисемитизм присущ только самым темным, необразованным слоям населения. Но вот насчет ободрищенской интеллигенции можно не сомневаться. Это прекрасные, великодушные люди!"

Ну-ну... Только в этот самый момент наиболее прекрасный ободрищенский интеллигент как раз описывает в частном письме наиболее великодушному коллеге насколько ему надоели эти чесночные жиды с их невообразимыми претензиями…

И наконец последний, четвертый механизм – дистанцирование тоже работает на всю катушку. Кажется, что, чем активнее мы будем трудиться на благо наших похитителей, тем больше шансов, что нас признают "своими". Увы... Ободрищенцам уже не нужны наши изобретения и симфонии, шахматные победы и научные открытия. Им просто нужно, чтобы мы поскорее убрались. А мы все крутим педали, пропадаем на работе, потеем, стараемся… лишь бы чем-то занять голову, лишь бы не слышать угрожающего ворчания.

Итак, налицо все четыре признака "стокгольмского синдрома", причем в их самой явной, самой отчетливой форме. Состояние, безусловно, болезненное и, несомненно, понятное в безвыходных условиях, когда не то что уехать – спрятаться было негде. Теперь – есть куда. И кто бы мне только объяснил: за что именно мы так упорно продолжаем цепляться в обоюдно постылом Ободрищенске? Вопрос, хотя и риторический, но не лишний.

Ну а тем, кто, страдальчески закусив губу и горько покачивая посыпанной пеплом головой, продолжает мучиться сознанием собственной "стокгольмской" вины, я бы вот что посоветовал. Вы, ребята, заканчивайте-ка поскорее с этой бодягой. Нету на вас никакой вины. Да, участвовали вы во многих чужих проектах, когда коротких, а когда и многовековых. Играли во многих чужих командах: и в защите, и в нападении, и тренером, и капитаном. Но проекты от этого не становятся вашими, вот ведь какая штука. А значит, и ответственность за эти проекты – не на вас она, ребята, ну совсем, ну просто ни капелюшечки. Революция остается русской, промышленность – английской, алмазное дело – бельгийским, объединенная Германия – немецкой, а команда "Реал" – ободрищенской.

Кому-нибудь приходило в голову называть, к примеру, футбольный клуб "Барселона" голландским только потому, что в нем играли восемь голландцев? Восемь голландцев из одиннадцати игроков! А оставшиеся трое – бразильцы. И ни одного гражданина Испании, я уж не говорю о каталонцах. Но "Барселона" от этого не перестает быть каталонской командой, более того – символом каталонского заносчивого стремления к независимости. И правильно! Потому что "Барселона" – каталонский проект, а голландцы и бразильцы – всего лишь наемники, легионеры. Вот и все. Так что перестаньте, ради Бога, считать процент евреев на втором съезде РСДРП…

Займитесь-ка лучше чем-нибудь более подходящим моменту. Например – реализацией собственного проекта, благо, таковой существует. Вот уж за что никто с нас ответственности не снимет. Ни за то, что построим, ни за то, что разрушим. Ни за то, что приобретем, ни за то, что профукаем. Ни за те камни, которые соберем, ни за те, которые разбросаем. Потому что тут мы наконец-то играем на своем поле. Играем за себя.