«Ну что, Бени, отпустят они меня в Барселону?». «А черт его знает, - отвечает Бени – это же армия...». Мы одышливо ковыляем по патрульной тропинке вдоль обрыва, и потертые М-16 бестолково болтаются на наших сутулых пожилых спинах. Желторожая луна в куфие висит над Рамаллой, гиены из ближнего вади гомерически хохочут вслед нашему бравому патрулю, ночь холодна, хочется спать, хочется есть. Хочется в Барселону.

«Цав Шмоне» приходит негаданно, как первая любовь. Телефонный звонок, ночной стук в дверь, а затем сразу – суета, взрывом: шкафы, антресоли, кладовки, майки, рубашки... Дочь, жена и собака с потерянными лицами безнадежно путаются под ногами... Покидал в сумку манатки, и – вперед, солдатик, с вещами на выход... куда? надолго ли? Одному Б-гу ведомо. А ведь были у солдатика планы на этот выходной...

Ближайшие планы умирают быстро, без лишнего писка. Более отдаленные упрямо цепляются за соломинки слухов: а вдруг отпустят через неделю? через две? через три? Через три недели я должен был лететь в Барселону. Должен был. А вдруг все-таки отпустят? «Прекрати дергаться, - говорит Бени – смирись...». Мы сидим на камушке, в тенечке, за пределами залитого светом прожекторов пятачка Земли Израиля, именуемого Неве-Тальмон. Кому как, а нам в тенечке уютнее. Мы с Бени сторожим полтора десятка домов, часть из которых заселены. Но разве дело только в этом пятачке? За нашими радикулитными спинами – мирный сон всего сионистского Отечества; перед нашими слипающимися от недельного недосыпа глазами – бандитское Гуляй Поле, темное, бесформенное, размеченное тут и там огоньками минаретов, зелеными, как гнилушки на болоте. Ночь катится к рассвету, еще немного, и взорвется тишина кошачьими воплями муэдзинов со всех окрестных гнилушек. Зачем они так орут со своих чертовых минаретов?

 

«Зачем они так орут со своих чертовых минаретов?! Слышать не могу! Не могу! Не могу!» Мне делается страшно. Таксист лупит по рулю обеими руками и яростно вопит свое «не могу». Черно-желтое барселонское такси несется на север по широкой Авенида Диагональ. Несется через «не могу», чихая по дороге на все светофоры, потому что так уж заведено у них в Барселоне, потому что все-таки отпустили, потому что после пятиминутного дуэта на тему любви к местному футболу он спросил меня – откуда? и я сказал, и он помрачнел и молчал целую минуту, что для таксиста – вечность, и я уже подумал: ну вот, а ведь вроде не похож на араба, и тут он взорвался и зарядил это свое «не могу», как будто только он, дурак, не может, как будто мне это так уж нравится. Он кричал о шайках арабских подростков, пристающих к прохожим на улицах, о грабежах на Рамбласе, о марокканских нищих в метро и об импровизированных лотках на площади Каталония. Он кричал о нежелании правительства и неспособности полиции справиться с потоком нелегальных иммигрантов из Северной Африки, стремительно меняющих облик его любимого города. Но более всего он возмущался мечетями, растущими, как грибы после дождя, мечетями и криками с минаретов... Мы уже доехали до места, а он все вопил, мы стояли, а счетчик тикал, и не видно было конца страстному монологу. И тут интуиция подсказала мне правильный ход. «Послушай, - сказал я прямо в поток, не дожидаясь паузы – но ведь в Мадриде, наверное, еще хуже?» Проскочив по инерции пару фраз, он остановился и просветлел. «Да, - сказал облегченно этот истинный каталонец, - в Мадриде намного хуже». На этой оптимистической ноте мы и расстались. Я дал ему двадцатку, и о сдаче речи не шло – родство проблем предполагает величину «типа». Ну и ладно – от «типов» еще никто не умирал.

 

«От «типов» еще никто не умирал, так что слушайте» - говорит Менахем. Менахем – ответственный за безопасность поселения Тальмон - проводит инструктаж со вновь прибывшими милуимниками. «Типы» – это такие подсказки: когда и кому и за что дергать. Помогает в жизни... Менахем говорит, что дорогу в Тальмон надо или знать назубок или не знать вообще. Это, в общем-то, главный «тип». Если бы на всех перекрестках по дороге в Тальмон стояли былинные камни, то надписи на них были бы весьма однообразны. Есть всего два варианта: либо «смерть найдешь», либо «в Тальмон попадешь». Впрочем, на практике второй вариант не всегда выполняется, плавно переходя в первый. Что ж, «не всегда» означает, как известно, «не каждый раз». Как правило, дорога относительно безопасна: ну, бросят камушек тут и там, или выставят на асфальт полуметровые глыбы... короче – мелочи, традиционные арабские народные забавы. Но время от времени на том или ином участке заводится банда. Заводится, как вши, как парша. Начинают они обычно скромно – бутылка с зажигательной смесью, дальняя одиночная очередь по автобусу. В этот момент важно не запустить, в точности, как со вшами. Иначе насекомые размножаются, наглеют, и тут уже хлопот не оберешься. Армия устраивает засады, подключается ШАБАК... глядишь – и вывели заразу. В последние месяцы, когда руки ЦАХАЛа менее связаны политическими соображениями, это происходит особенно быстро. Гниды, конечно, остаются, но все же наступает некоторое спокойствие - до появления новой банды. На этом-то и строятся наши с Беней расчеты, когда моя сугубо гражданская тачка минует последний армейский пост и въезжает в чреватую опасностью десятиминутку. Конечно, мы вооружены; патрон в стволе и ушки на макушке. Но, откровенно говоря, как это может помочь, если вдарят по тебе вон с того двадцатиметрового обрыва, да с трех «калачей», да по пристрелянной точке? «Против лома нет приема,» – доверительно сообщает мне Бени. Угу. Тоже мне – откровение. Уж лучше бы помалкивал, умник. Подумаешь – открыл Америку...

 

Открыл Америку – это вам не хухры-мухры. Памятник Колумбу стоит на самом берегу барселонской бухты. Философски отставив ногу, адмирал глядит с пятидесятиметровой высоты на веселый барселонский порт, на дальние голосистые пляжи лазурного Средиземноморья, на роскошные здания Всемирного Торгового Центра. Был когда-то комплекс с таким же названием и на открытом Колумбом материке... Я обхожу вокруг колонны и натыкаюсь на интересную скульптурную группу у ее подножия. Высококультурная Европа в лице католического миссионера благосклонно протягивает крест коленопреклоненному дикарю-индейцу. Индеец, весь, как попугай, в перьях, никнет к кресту самозабвенным поцелуем. Ангелы в небесах поют аллилуйю. Бурные аплодисменты, все встают. Н-да... Любопытная трактовка событий. Это уж не древние ли цивилизации ацтеков и инка представлены тут в виде пресловутого чуда в перьях? Обманутые и ограбленные, каленым железом выжженные с лица земли, исчезнувшие без следа под сатанинским европейским копытом? Они, они самые. Как это трогательно, согласитесь... Я вспоминаю о том, как современная Европа «окультуривает» нашу с вами делянку, и у меня резко портится настроение. Все эти местные моратиносы-буратиносы со своими мальвиносами, сующие нам под нос свои поганые подарки – давай, мол, целуй, сука! Целуй, а не то...

Тьфу... Рядом, на строительном заборе саженная надпись: «иммигранты – вон!». Я вспоминаю своего таксиста, на этот раз - без всякого сочувствия... так вам и надо, голубчики. Все перья в гости будут к вам; так и сдохнете... Я поворачиваю в старый готический квартал. Жарко.

 

Жарко. Полдень, я стою на вершине горы Хореша, где расположено поселение с тем же названием. Собственно, это район Тальмона, отделенный от материнского ишува широким, поросшим кустарником вади. Хореша – самая высокая точка Беньямина. К западу, как на ладони, разлеглась наша прибрежная равнина. Вот они, трубы завода «Нешер» в Рамле, а вот – тель-авивские башни Азриели, а вот - взлетно-посадочная Бен-Гуриона, и дальше – Петах-Тиква, Герцлия, Нетания, Хадера... К востоку – змеиные гнезда, бандитские малины - Рамалла, Эль-Бире, Бейтуния. Тонкая цепь поселений: Долев – Тальмон – Хореша – Нерия – Нахлиель – Халамиш отделяет восток от запада. Благодаря им «запад есть запад, восток есть восток».  И с мест они не сойдут. Хорошо бы, чтоб не сошли...

Поселения стоят на холмах, на расстоянии прямой видимости друг от друга, как дозорные башни. Это позволяет перекрыть до пятнадцати километров сложно-пересеченной местности надежным поясом круглосуточного наблюдения. Что мы и делаем. Бени зовет меня по связи с соседней горки: «что это там за шевеление к югу от тебя?» – «Это пастух, Бени, все в порядке, не гони картину...» «Пастух... – ворчит Бени, - знаем мы этих пастухов... нас они пасут, эти пастухи...» К скупому военно-ивритскому тексту Бени добавляет ненормативные прилагательные советского периода бениной жизни. Прозрачный ветерок гуляет по Хореше, на небе ни облачка, и дивным светом залита наша благословенная земля, с запада на восток, и с севера на юг, и так, и эдак, и с поворотом наискосок – как ни посмотри. И цепь наших поселений, от Долева до Халамиша, плывет в этом световом океане, на вершинах своих холмов, как на воздушных подушках, дразня ярко-красными крышами невыносимую синеву неба.

 

В кафедральном соборе Барселоны темно; сдержанное мерцание красных свечей только помогает мягкому, пахнущему ладаном полумраку. В полумраке теряются мощные стрельчатые арки, едва различим резной драгоценный клирос. Берегут глаза. Не потому, что им везде светло, а потому, что их мутит от света...

На углу бывшего еврейского квартала арабский уличный музыкант бе-са-ме-мучает гитару. Здесь мы жили  еще пятьсот с хвостиком лет тому назад. Здесь нас убивали. Бе-са-ме... Нас выбрасывали из этих окон на эту мостовую. На этой площади нас жгли по праздникам, отслужив мессу в темном соборе. Бе-са-ме-му-учо... Бросаю и я ему свою монетку: пой, ласточка, пой.

Барселона – город аттракционов. Тут тебе и павильоны Всемирной выставки, и Олимпийская деревня, и поющие фонтаны. Прямо как у Высоцкого: то у них собаки лают, то у них руины говорят...  В общем, есть где поразвлечься. Большая часть аттракционов сосредоточена на холме Монжуик. Слово «Монжуик» переводится как «еврейская гора»; когда-то там было еврейское кладбище. Но жизнь берет свое, дорогие друзья! Там, на наших старых костях, где до сих пор еще попадаются наши разоренные могилы, теперь крутится красивое колесо оборзения, лают собаки, поют фонтаны, говорят руины, и атлеты бьют умопомрачительные рекорды во славу всего прогрессивного человечества. Это ли не прекрасно, друзья?! Я спускаюсь с холма на площадь Испании. На другой стороне площади светится циферблат больших уличных часов. Который час?

 

Который час, Менахем? Менахем останавливает свой обвешанный мигалками и мегафонами патрульный тендер и улыбается: «тебе, брат, еще торопиться некуда – твоя смена только началась». Ну а все-таки? Он смотрит на часы. На часах Менахема – барселонское время.

 

Май 2002 года.