Раиса Эпштейн
БЫТЬ НАРОДОМ
"Вести" 10.09.98 (К 5-летию Осло)
В тот год я еще не читала собственных лекций, но посещала несколько курсов своих коллег (тогда еще по кафедре философии), любезно предоставивших мне такую возможность. На одном из курсов было особенно приятно. Отнюдь не благодаря профессору, основательно меня раздражавшему, но из-за атмосферы, сложившейся в маленькой группе общительных и открытых молодых людей. О политике мы не говорили, и я не имела ни малейшего понятия, каковы их взгляды и отношение к происходящему. К тому времени я не была уже столь наивна, чтобы отождествлять факт учебы в религиозном университете с определенной политической ориентацией и уж тем более чтобы отождествлять с нею факт преподавания в Бар-Илане. Я была уже достаточно опытна в отношении принятых в академии норм, чтобы понимать: ориентацию правого толка в ее стенах демонстрировать попросту неприлично.
Один из студентов, Яков, сильно отличался от других. Во-первых, его почти ультраортодоксальный облик явно противоречил облику остальных, светских и "вязаных кип". Наконец, он казался, в отличие от других студентов, очень закрытым, пожалуй заносчивым, не занятым ничем, кроме того, что касается его непосредственных интересов, каковыми здесь, в Бар-Илане, как он сам сказал как-то, являлись только те, что связаны с учебой. Лектор курса относился к нему с подчеркнутым уважением и симпатией, любил когда тот задавал ему свои всегда нетривиальные вопросы и подолгу отвечал на них.
Очередная лекция состоялась через два или три дня после убийства Лапидов, отца и сына. Мы, как обычно, о политике не говорили. Профессор вошел, и лекция началась.
- Нет, это невозможно, - вдруг резко прервал лектора Яков. - Это невозможно: как ни в чем не бывало говорить сейчас о философии. По крайней мере я - не могу... Мы живем как слепые, глухие, мы обезумели! - Он уже почти кричал, обращаясь ко всем присутствующим... - Дом горит! Я не могу заниматься философией, когда мой дом горит! Вы что, не видите этого огня? Вас он не обжигает? Надо что-то делать, надо придумывать что-то! Это безумие необходимо остановить!
- Кто-то еще хочет высказаться на эту тему? - обратился к нам профессор, неуместно сияя никогда не сходившей с его лица маслянистой улыбкой.
Да, мы хотели высказаться. Мы, оказывается, очень хотели. Это была буря. Это был шторм. Это был шквал боли - общей и личной, обрушившейся на всех. Даже я, забыв о своем неопределенном статусе, кричала о наболевшем, о надрывавшем душу. Мы на мгновение стали братьями и сестрами - нет, единым организмом, единой душой...
И вдруг.. Маслянистая улыбка. Неискренние, холодные глаза. Мы совсем забыли о его присутствии. Может быть ,потому что он все это время молчал:
- Мне было интересно ознакомиться с вашими политическими взглядами. Но я должен заметить с сожалением, что академия - не место для их выражения. И потому, если позволите, мы больше не будем возвращаться к этой теме. Займемся философией.
И все-таки с Яковом мы после того случая возвращались "к этой теме" не раз. Он, репатриант из Америки, считал себя не правым и не левым.
- Разве нужно быть правым, чтобы воспринимать этот "мирный процесс" как безумие? - недоуменно спрашивал он меня. - Разве это политика - когда убивают евреев, возлагая их жизни на жертвенник "мира"?
Я, в общем, ощущала то же самое. Не только тогда, но и сейчас я думаю, что мое отношение к происходящему политикой не определяется и политикой не является. Это не политика, когда разрушают твою страну. Это не политика, когда горит твой дом. Это не политика, когда убивают твоих братьев и сестер. Это не политика, когда происходит это независимо от сменяющихся правительств.
Интуитивная неприязнь к политике тоже была уже тогда. И к политикам - уже тогда - не только левым, но и правым. На большую демонстрацию, имевшую своей целью предотвратить утверждение ословских соглашений в кнессете (о, иллюзии наши!), людей подвозили хабадники. По крайней мере так было в маленьком городке Гуш Дана, где я в тот период снимала квартиру. Ликудники были заняты подготовкой к муниципальным выборам. В разгар травли поселенцев моя знакомая затащила меня на собрание городского отделения партии бывших ревизионистов. Ах, как я была наивна, ожидая услышать там хоть какое-то осуждение происходящего. Даже речи Узи Ландау об угрозе грядущих соглашений с точки зрения безопасности не заинтересовали присутствующих партийцев. О поселенцах и "территориях" речи и вовсе не было. Как будто не случилось еще 1967 года и вся жизнь страны была сосредоточена внутри "зеленой черты". Нет, не точно. Внутри черты партийной борьбы, пока что - муниципальной. До общегосударственных выборов было еще далеко. Целых три года. "Джобы" светили пока что только на местах.
Как я уже сказала, на демонстрацию подвозил ХАБАД. Были хабадники и среди демонстрантов. Но были и ревизионисты. Настоящие. Пожилые, но с ясными, наполненными болью глазами. Благородные лица. Потом я часто видела таких же на локальных демонстрациях, устраиваемых на перекрестках, у мостов, в других оживленных местах. Участников этих демонстраций не надо было привозить в назначенное место. Они приезжали и приходили сами. С самодельными транспарантами, выставляемыми навстречу проходящим мимо автомобилям.
В моих совместных вылазках с семьей приятелей-израильтян тоже имелся специфический, лично мною продиктованный плакат. Друзья говорили, что такого нет больше ни у кого. Водители и пассажиры проскакивавших мимо машин и впрямь, как казалось, вчитывались в слова нашего транспаранта с особым вниманием. Написано там было, конечно, что-то об израильском большевизме.
Но там, на той большой демонстрации в Иерусалиме, абсолютное большинство составляли все-таки не хабадники и не ревизионисты, а поселенцы. Кое- где попадались и каховцы. Некоторые из них, в основном подростки, одетые в желтые рубашки, носились с места на место кучками, расталкивая людей, что-то вызывающе выкрикивая. Теперь, задним числом , я думаю, что если не все, то некоторые из них - а может, те, которые их "включали" - наверняка могли быть агентами Шин-Бет. На них тотчас же направлялись глазки телевизионных камер.
Общая атмосфера, как ни странно сегодня вспоминать об этом, была едва ли не праздничная, оптимистичная. Мне было среди этих не знакомых мне людей необыкновенно хорошо. Помню, как сказала приятельнице, коренной израильтянке, слегка удивившейся моим словам, что я впервые почти физически почувствовала себя здесь частичкой своего народа. "Рабин, увидев, что народ против, поймет, что это - ошибка. Он прекратит это. Он не может не прекратить, потому что народ не с ним" - это был рефрен, общее чувство многих, может быть, почти всех.
Назавтра стало известно, что сказал по поводу демонстрации глава правительства: "Они меня не колышут"; "Я ответствен только перед своим избирателем". Да, предателем своего избирателя он не был. А мнение чужих избирателей его и его товарищей по партии никогда не обязывало ни к чему.
На ближайшую после демонстрации субботу к друзьям приехал сын из Гуш-Эциона. Молодой красавец, учитель ТАНАХа в одном из поселений. За субботней трапезой разговору никак не удавалось уйти от того, что было там, на той демонстрации, ночью, после того как большинство людей (в том числе и мы с подругой) уехали и остались лишь "крутые" поселенцы.
- Как я должен учить своих учеников уважению к государству, закону, полиции, когда полицейские их били? Ты понимаешь, - кричал он, обращаясь к отцу, - они били детей зверским боем за то, что те иногда проскальзывали сквозь заграждения и усаживались на дороге! Двоих моих учеников арестовали, ты понимаешь? За то, что у них другое мнение, ты понимаешь? За то, что они не согласны с линией правительства. За то, что они посмели выйти на демонстрацию!
Отец-профессор, старающийся сохранить образ умеренного мафдальника классического образца, пытается найти оправдание акциям полиции. Мать, воспитательница детского сада (ныне на пенсии), считающаяся в семье правой экстремисткой, горячо поддерживает сына. За него и старший брат с семьей...Он, не так давно защитивший докторат в США и тоже преподающий в Бар-Илане, до этого в семье вроде считался умеренным, не совсем - но почти как отец. Правда жена, и особенно дочки, явно ближе к Малке, матери семейства, бабушке.
- Ну кому, кому я могу доказать что-то, даже когда родной отец отказывается меня понять?!- взволнованно восклицает младший сын.
А потом он поворачивается ко мне, горячий сионист и сын сиониста, репатриировавшегося на Землю обетованную прямиком из Освенцима:
-А ты, Рая, ну зачем, зачем, скажи мне, тебе нужно было приезжать сюда? Там, у вас, коммунизм кончился.
А здесь - разве это не власть большевиков?
За столом наступает молчание. Долгое. Грустное. Нет у меня ответа, да он ответа и не ждет...
Молчание прерывает отец-профессор. Лицо его бледно. В глазах - бесконечная, кажется, тянущаяся еще из Освенцима, грусть.
- Кричать не надо. И не надо нервничать, - это к сыну. - И не надо плакать, - это ко мне. - Мы должны быть сильными, понимаете? - это ко всем. - Потому что самое тяжелое впереди. Мы даже представить себе сегодня не можем - насколько тяжелое.
А потом, после ушедшего в себя некраткого молчания, взгляд вдаль, далеко-далеко - во времени? в пространстве?
- И потому что эта тяжесть, вся тяжесть ответственности, вся тяжесть подлинной борьбы ляжет на нас. К политикам претензий иметь не стоит. У них - другая игра. А нам... нам надо готовить себя очень серьезно. И детей. И тебе, сын, - своих учеников.
А через пару месяцев я писала письмо в газету, сделавшую с тех пор меня одним из своих авторов. Кажется странным, что рационально понятое только сегодня интуитивно увиделось уже тогда. Но гораздо более странно, что иные из тех, кто хорошо понимал тогда, сегодня как будто забыли...
Что-то сбилось, спуталось в восприятии действительности. Результат массированной индоктринации? Или следствие самогипноза? Или втянутость в игру интересов? Или, может быть, отчаяние, порождающее слепоту? Или экзистенциальный страх, гонящий в мифы и в сотворение кумиров? Или, быть может, самое простое и самое страшное - полная потеря нравственных ориентиров?
"...Третьего не дано, хотим мы этого или нет, нравится нам это или не нравится. Либо вы идентифицируете себя с евреями, во всей полноте этого странного понятия и со всеми вытекающими из этой идентификации последствиями, либо вы идентифицируете себя с сегодняшними друзьями-партнерами - вчерашними врагами-убийцами... Все остальное - игра в поддавки с самим собой, игра, которая - если на минуту отнестись к ней всерьез- может привести к очень опасным последствиям, что сегодня уже хорошо видно тем, кто способен хоть что-нибудь видеть.
Хотя, с другой стороны, третье вроде бы как раз и дано. Как бы. Все, что посредине. Все это политиканство, "правое" и "левое", колеблющееся и волнующееся, как зыбкая морская поверхность - сегодня там, завтра здесь.
И все принципы не стоят и гроша, если, в одном случае, светит перспектива вечной власти посредством политического уничтожения противника, и если, в другом случае, возникает опасение потерять свой электорат, который ведь тоже, как и электорат левых, хочет кушать (желательно вкусно и обильно) и устал воевать...
Мой вопрос - как вообще могло, может, случается то, что сейчас происходит с нами? Со всеми. Правыми и левыми... Мы что же, действительно не слышим их, эти крики, эту мольбу о помощи и милосердии из-за "зеленой черты"? Разве мы не понимаем, что происходящее с ними сегодня - это наше завтра? Оглохли?
Ослепли?
Да. Мы оглохли и ослепли. Потому что мы думаем, что это - все еще политика..." ("Вести", 2.12.93).
Потом это действительно произошло. Их "сегодня" ворвалось в наше "завтра" пламенем взрывающихся автобусов. Кровью. Смертью. Ужасом. И тогда мы очнулись, освободились от гипноза. И привели к власти новое правительство, чтобы оно прекратило гибельную игру в "мир". Мы - это те, кого Перес назвал евреями - в противоположность израильтянам. "Евреи победили на выборах", - сказал он в интервью Даниэлю Бен-Симону. А израильтяне - проиграли.
Он знал, что говорил, Шимон Перес, мастер интриги, политик и далеко не глупый человек. Евреи победили - те, кто на одной стороне разрывающего надвое магнита. Евреи победили - те, кто провел эту необычайно тяжелую избирательную кампанию, выстаивая у агитационных столов с разложенными на них разъяснительными материалами под ярко палящим солнцем, развешивая плакаты в любых возможных и невозможных местах, идя из дома в дом, от человека к человеку, вкладывая свое время, свои нервы, свои деньги, свою жизнь...
Но привели евреи не тех, кто на том же конце магнита. Привели тех, кто посредине, все это волнующееся, как море, - сегодня там, завтра здесь. Привели их к власти, потому что только они могли потянуть за собою всю остальную "середину", все это колеблющееся месиво, все эти "плавающие" умы и голоса, обеспечивающее победу в политике и почему-то называющееся народом.
Нет, середина - это не народ. Народ - это те пожилые евреи, те родители с детьми и с младенцами в колясках, те - в кипах и без кип, в платках и шляпках и без оных, многие и многие, из поселений и Тель-Авива, из Гуш-Катифа и из Негева, кто пешком поднимался в Тель- Ромейда в день окончания "шива" по убитому раву Шломо Раанану. И это те, кто ездит в Ицхар, чтобы поддержать живущих там "экстремистов". И это те, кто, даже если не может ехать никуда, всей душой с теми, кто борется за сохранение земли этого народа, его страны, его государства. За сохранение самого народа. Здесь, куда он пришел после того, как его уже пытались уничтожить там, в Европе.
Впрочем, и здесь его, этот народ, тоже пытаются уничтожить. Сначала "экстремистов", за "зеленой чертой", делая ставку на равнодушие остальных. С тем, чтобы потом взяться за собственно остальных. Поэтапно. Как и тогда, по тщательно продуманному, заранее составленному плану. Делая ставку на волнующуюся и колеблющуюся, как морская волна, середину. На консенсус, который, становясь консенсусом безнравственности, тотчас же и автоматически превращается здесь в консенсус на крови. Крови своих братьев, тех, за "зеленой чертой", в Ицхаре и в Тель-Ромейда...
Но только ошибочна она, эта ставка. Потому что консенсус равнодушия - это не народ. Народ - это те, кого не удалось обмануть ни мифом о "мире", ни мифом о "безопасности". Кого не удастся обмануть никакими мифами.
Его пытаются обманывать уже тысячи лет. И он падал, оступался не раз. И гибли его сыны и дочери. Но он жив. И он знает, что он - народ. Он знает, какой он народ и какова его судьба. Вернее, не судьба, а ответственность. А значит - свободный выбор. Выбор себя. Выбор быть народом евреев, жестоковыйным, упрямым, борющимся с самим собой. И в конце концов обретающим самого себя - идя от неопределенной середины к ясному полюсу уже осознанно избранного еврейства. Каждый раз заново. Через боль, страдание, слезы и кровь. Но все это - чтобы быть собой. Чтобы жить. Потому что у евреев жить и быть собою - это не разные вещи, это - одно.