|
|
Алекс Тарн
Протоколы Сионских Мудрецов
Часть первая.
1
На выходе из самолета Бэрл протянул руку хорошенькой стюардессе и
широко улыбнулся. «Не плачь, Клава, – сказал он по-русски. – Еще
увидимся». Девушка не врубилась в непонятный текст, отчего ее
профессиональная улыбка вышла несколько растерянной. Сложенная
лодочкой робкая голландская ладошка потонула в необъятной бэрловой
лапище.
«Цель визита?» – «Бизнес». Чиновник шлепнул печать, и Бэрл ступил в
кондиционированные чертоги Схипольского аэропорта. Бутылка
«Мартеля», предусмотрительно запасенная в Бен-Гурионе и
безвозвратно иссякшая где-то над Альпами, не улучшила его
настроения – пасмурного, в тон февральской североевропейской
погоде. Сидя в поезде, мчавшем его в направлении амстердамского
вокзала, Бэрл спрашивал себя: в чем, собственно, дело? В чем,
собственно, дело, парень, какого хрена свинячьего ты куксишься?
Задача выглядела ясной на все сто, и в то же время оставляла столь
любимую Бэрлом свободу маневра. Место? Бэрлу нравился Амстердам,
беспечная, праздничная однообразность его разноцветных домов,
концентрические полукружия его каналов, темные полукружия под
глазами его веселых, безразличных, обкуренных обитателей. Время?
Время, конечно, можно было бы подобрать получше. Например, июнь с
его шумными фестивалями, живописной космополитической толпой и
бесстыжими парочками всех комбинаций на многострадальной траве
Вондель-парка. Или, скажем, сентябрь – цветочные парады, утомленное
пресыщение ранней осени, желтизна первых листьев на воде каналов. А
февраль... что февраль? – дождь и все тут; даже газоны
Вондель-парка закрыты на просушку – то ли от дождя, то ли от
спермы, щедро пролитой на них за отвязное лето... С другой стороны,
дома зима выдалась на удивление сухой, так что Бэрл определенно
соскучился по дождю.
И тем не менее какое-то неприятное предчувствие не покидало его,
назойливо копошась где-то в затылке, занудно поднывая в самом низу
живота. Что за ерунда! На вокзале Бэрл прямиком проследовал в
камеры хранения. Небольшой, но тяжелый чемодан ждал его в
условленном месте. Пошарив во внешнем кармашке, Бэрл извлек оттуда
пластиковую карточку-ключ в конвертике отеля «Мемфис». «Ну вот,
дурочка, – сказал он сам себе. – А ты боялась…». Настроение и
впрямь пошло на поправку, и, весело насвистывая, дабы поддержать
положительную тенденцию, Бэрл вышел на засеянную мелким зимним
дождиком привокзальную площадь веселого города Амстердама.
Он отпустил такси на Музейной площади, за нескольких кварталов до
отеля. На счастье, лобби «Мемфиса» было забито ордой азиатских
туристов: не то корейцы, не то китайцы в одинаковых двуцветных
куртках, обвешанные тоннами кинофотовидеоаппаратуры, сварливо
распределялись по номерам. Швейцар-суринамец,и чемоданные мальчики
уже давно перешагнули порог чувствительности и теперь пережидали
азиатов как стихийное бедствие, уйдя в себя и уставясь в
пространство с выражением безграничной покорности судьбе. Не
привлекая в этой суете ничьего внимания, Бэрл поднялся на второй
этаж и открыл дверь своего номера.
Острый запах опасности ударил в ноздри еще до того, как рука с
пистолетом взметнулась ему навстречу. Шестым чувством просчитав
чье-то присутствие сзади, он успел присесть одновременно с
чудовищным ударом, обрушившимся на затылок, нейтрализовав таким
образом большую часть фатальной разрушительной силы. Следуя инерции
падения, Бэрл отпустил чемодан и, стараясь производить как можно
больше грохота, всей своей стадесятикилограммовой массой рухнул в
закуток между столом и комодом. И затих, оценивая ситуацию сквозь
прикрытые веки.
Бэрл рассчитывал на то, что шум от их совместного с чемоданом
падения собьет противника с ритма, и это позволит ему выиграть
столь необходимые секунды. И впрямь, нападавшие замерли, напряженно
прислушиваясь и на время выключив Бэрла из зоны первоочередного
внимания. Их было двое, худощавых бородатых парней не оставляющей
никаких сомнений наружности.
«Только куфии не хватает, – подумал Бэрл. – Суки драные...» Он
ощущал странное, даже веселое спокойствие. В этой комнате ему
повезло уже дважды. Во-первых, его не убили сразу, а значит, будут
дополнительные шансы. Во-вторых, ему удалось с наименьшими потерями
сымитировать тяжелую отключку, что сулило просто-таки блистательные
перспективы, тем более, что парни отнюдь не выглядели
профессионалами.
Выйдя из первого оцепенения, они наконец обрели дар речи. Арабской
речи... «Идиот, – придушенно прошипел первый, высокий араб с
десятком золотых цепочек под расстегнутым воротом белой шелковой
рубашки. – Это называется «тихо»? Ты же уверял, что сделаешь его
без лишнего шума...»
«Да ладно тебе, Махмуд, – нервно хихикнул второй, в джинсах и
футболке «Аякса». – Ничего страшного. От китаезов такой гвалт, что
хоть бомбу взрывай – никто не дернется. Зато смотри, как я этого
бегемота вырубил!» Он гордо взмахнул здоровенной бейсбольной битой.
«Еще как повезло...» – радостно отметил про себя Бэрл.
Махмуд подошел к телефону и набрал номер. Теперь он говорил
по-английски. «Брат? Мы встретили гостя... Да, все в порядке. Как у
тебя? Тихо? Ладно, оставайся пока там».
Он подошел к Бэрлу и присел перед ним на корточки, уткнув
пистолетный ствол с глушителем под тяжелую бэрлову челюсть. «Эй ты,
погань еврейская, – прошипел он, на этот раз на иврите. –
Просыпайся, скотина!»
«Э, да парень, оказывается, полиглот», – подумал Бэрл, но глаз не
открыл.
«Принеси-ка водички, – не оборачиваясь, сказал Махмуд. – Говорят,
бегемоты только в воде разговаривают».
Бросив биту на кровать, парень в джинсах отправился в ванную. На
спине его футболки красовалось знаменитое «Гуллит».
«Собака, – подумал Бэрл. – Какое имя марает...» Затем Бэрл думать
перестал, ибо Махмуд наконец-то повернулся к нему виском, провожая
взглядом уходящего «Гуллита». Самое время было воскресать.
Сокрушительный удар лбом обрушился на махмудову височную кость. Так
великий Гуллит бодал мячи, загоняя их в сетки ворот соперников мимо
отваливших удивленные челюсти вратарей. Махмуд не стал исключением
– он тоже отвалил челюсть, закатил глаза и обмяк.
Бэрл поднял пистолет, как раз чтобы приветствовать вышедшего из
ванной «Гуллита».
«Поставь стакан на стол, мразь, – сказал он по-арабски. –
Разольется, паркет жалко».
«Гуллит» икнул и поставил стакан. Бэрл выстрелил дважды. Затем он
повернулся к бесчувственному Махмуду.
«Ты, я помню, водички просил, братан? – Бэрл аккуратно выплеснул на
Махмуда принесенную покойным «Гуллитом» воду. – Пей, дорогой…»
Махмуд дернулся и открыл глаза. Его мутило, он с трудом
сфокусировал взгляд на приветливой бэрловой физиономии. Левой рукой
Бэрл сгреб араба за рубашку вместе с бесчисленными цепками и
встряхнул. «Говори», – только и сказал он и приготовился слушать.
Подгонять Махмуда не требовалось. Он говорил, косясь на две ровные
симметричные дырочки во лбу привалившегося к стене «Гуллита», он
тараторил, захлебываясь от честного непреодолимого желания
рассказать все, даже самые мельчайшие подробности, так что Бэрлу
приходилось время от времени ласково, но твердо останавливать эти
потоки информации, когда они разливались на совсем уж неинтересных
направлениях. Оба они знали, что Махмуд умрет, как только ему
нечего будет больше сказать, и это знание наполняло махмудову душу
острой сосущей тоской, ужасом и неутолимой потребностью говорить,
говорить, говорить – без конца.
«Погоди-ка секундочку, – сказал Бэрл, будто вспомнив что-то. –
Позвони-ка своему человеку вниз. Скажи, чтоб поднимался».
Махмуд с готовностью схватил трубку. Он говорил вполне естественно,
даже подмигнул Бэрлу – мол, смотри, как мы с тобой его
разыгрываем... Бэрл кивнул. Положив трубку на рычаг, он протянул
руку и погладил Махмуда по голове.
«Молодец, братан, так держать».
Махмуд ободренно улыбнулся, и Бэрл, протянув вторую руку, резким
движением сломал ему шею. Он сделал это так быстро, что бедняга
даже не успел понять, что произошло, так и оставшись сидеть с
приклеенной жалкой улыбкой на твердеющем лице, с безумной и робкой
надеждой, застывшей в остекленевших глазах, отразивших последний
акт драмы – короткую возню у двери и еще одну смерть, смерть
преданного им товарища.
Бэрл запер входную дверь и, сделав глубокий вдох, заглянул в
ванную. Девушка была там. Она стояла так, как мерзавцы пристроили
ее стоять – наперевес через край ванны, на коленях, со связанными
ногами, с кляпом во рту, с руками, прикрученными к вентильному
кронштейну на противоположной стене. Тут же был кусок двужильного
оголенного на концах провода, воткнутый в розетку для
электробритвы. На белой, бессильно провисшей спине пламенели язвы
сигаретных ожогов... Девушка мотнула слипшейся каштановой гривой и
замычала. Это вывело Бэрла из оцепенения.
Развязывая узлы и осторожно перетаскивая на кровать бесчувственное
тело, Бэрл не переставал напряженно просчитывать варианты. Судя по
всему, девица была из группы обеспечения. Видимо, ее задача
ограничивалась съемом этого номера и передачей ключа другому
помощнику, тому, что оставил для Бэрла чемодан в камере хранения.
Передав ключ, она должна была исчезнуть на пару-тройку дней. Ни у
нее, ни у ее напарника не было и тени понятия о смысле и целях этих
действий. Они не знали и не могли знать Бэрла, как, собственно, и
он не знал их. Так что подонки зря мучили девочку – при всем
желании ей было нечего им рассказать.
Непонятно другое – где произошла засветка? Предсмертная исповедь
Махмуда об этом умалчивала. Да и что мог он знать, Махмуд, мелкая
сошка... Небось, кайфует сейчас в своем мусульманском раю, пускает
слюни, взгромоздившись на первую из положенных ему семидесяти
девственниц, царапает ее в кровь своими золотыми цацками...
Впрочем, кое-чем он все-таки помог. Во-первых, назвал имя босса,
того, кто посадил в засаду махмудову группу. Абу-Айяд – старый
знакомый, матерый волчара... Во-вторых – рассказал о другой группе,
ушедшей за девушкиным напарником. Это наводило на грустные мысли не
только о судьбе последнего, но и о чемодане. Бэрл готов был
поклясться, что слежки за ним не было ни на вокзале, ни на пути в
отель. С другой стороны, навряд ли они отпустили бы его просто так,
без всякого сопровождения, полагаясь лишь на его непременный приход
в «Мемфис». Следовательно, сопровождение находилось в чемодане,
пластиковое такое сопровождение, все в разноцветных красивых
проводочках... Помимо всего прочего, молчание Махмуда должно было
уже обеспокоить его революционное начальство. По всему выходило,
что надо сматывать удочки и поскорее.
Бэрл открыл минибар и удовлетворенно хмыкнул. Весь ассортимент был
в наличии. Хоть чем-то вы хороши, братья-мусульмане – выпивку
никогда не расходуете! Коньяки были представлены «Мартелем» – уже
третье по счету бэрлово везение. Ох, надолго ли? Бэрл принял коньяк
залпом, как лекарство и, захватив две другие бутылочки, подошел к
девушке.
«Эй, подружка, – он осторожно потряс ее за плечо. – Кончай с этим
пляжным настроением, так ведь и совсем обгореть недолго». Бэрл
открыл второй «мерзавчик» и аккуратно влил его в запекшийся
полуоткрытый рот. Девушка дернулась и, рывком приподнявшись,
вперилась в Бэрла диким взглядом загнанной лисицы.
«Шалом, сестричка, – быстро сказал он на иврите. – Поехали домой.
Все кончилось. Домой».
Он повторял слово «домой», как заведенный, на все лады и со всеми
интонациями, пока она не кивнула.
«Ну вот и хорошо, вот и ладно... Только сначала мы должны заняться
твоей спиной. А нет ли у тебя тут крема какого?»
Неожиданно она снова кивнула: «Есть... от загара... в сумочке...»
«От загара?!» Бэрл хрюкнул, подавляя приступ неуместного смеха, но
тщетно – неимоверное напряжение последней четверти часа неудержимо
рвалось из него наружу лавиной гомерического хохота, и уже не
сопротивляясь ему, он рухнул на пол между безучастными «Гуллитом» и
Махмудом и заржал, захлебываясь и повизгивая, так, как не ржал еще
никогда за всю свою непростую тридцатилетнюю жизнь. Она смотрела на
него, катающегося по полу между трупами ее мучителей, и страх
сменялся в ней недоумением, затем – обидой и, наконец, подхваченная
вулканическими извержениями бэрлового гогота, она засмеялась сама,
неуверенным, маленьким, целебным смехом.
С трудом овладев собой, Бэрл делал помогающий в таких случаях
глубокий вдох, когда она крикнула ему с кровати: «Что ты ржешь,
идиот? Что ты видишь смешного во всем этом, кретин?»
По сути, она, конечно, была более чем права, учитывая ситуацию с
тремя еще теплыми трупами, адской машиной в чемодане и Абу-Айядом
на подходе, не говоря уже об исчезнувшем напарнике и сожженной
сигаретными окурками спине. Все это вместе и даже каждая деталь в
отдельности не располагали к веселому настроению. Тем не менее,
Бэрл, уже совсем было справившийся со смехом, зашелся по-новой.
«Дура... – задушенно выдавил он. – От загара... в феврале... в
Амстердаме... зачем, мать твою? в феврале...»
И снова он накатывал тяжело-груженные эшелоны смеха, впрочем, все
более и более замедлявшие ход, пока, наконец, дробный стук их колес
не сменился предвещающим близкую остановку медленным дра-бад-даном
с оттяжкой.
И пока он, все еще похрюкивая, вытирал мокрые от слез глаза, она
вдруг осознала свою наготу, полную наготу, в чем мать родила
двадцать один год тому назад, в чем оставили ее два этих подонка,
гадские педики, педики, фаготы сраные, они даже изнасиловать ее не
смогли, бздуны, не встал, и они мстили ей за это, туша об нее
окурки и тыча в пятки электрическим проводом. Забытая на кровати
бейсбольная бита легла ей в руку легко и удобно. Первым ударом она
выбила Махмуду нижнюю челюсть. Это было классно. Наотмашь –
хрясть... И еще... и еще разочек... Она ощущала, как веселая
истерическая сила рождается в ней с каждым ударом, пузырится,
растет... хрясть... падлы...
Бэрл, сидя на полу, с серьезным и сочувственным выражением наблюдал
за процессом обезличивания борцов за свободу Палестины. К этому
примешивалось новое чувство – он вдруг осознал, что любуется ею,
дикой, неистовой, голой, ладно скроенной Валькирией, или как там –
Брунхильдой, или... а черт, что за дребедень... время-то, время-то
уходит... Он привстал, счастливо миновав молодецкий отмах биты, и
ухватил Валькирию за плечи: «Ну все, все... эк ты раздухарилась...
отдохни, чуток».
Она выронила биту и, разом обмякнув, повисла у него на руках. Она
всхлипнула – раз, другой, как первые капли ливня, потом – чаще и
чаще, сплошным захлебывающимся заговором и – зарыдала-заплакала,
по-детски захватывая воздух, лепеча, жалуясь, повизгивая, скуля,
как придавивший лапу щенок. Бэрл повернул ее к себе и гладил по
голове, приговаривая что-то невразумительно-шипящее: «ну что ты...
что ты... что ты...»
Она и перестала плакать, как ливень – разом, с редкими судорожными
всхлипами тут и там.
«Что? – спросил он, поняв наконец, что она говорит какой-то
осмысленный текст, а вовсе не всхлипывает, как это ему казалось по
инерции. – Что ты сказала?»
«Крем в сумочке... Ты хотел крем... от загара...» И они оба
рассмеялись почти счастливым смехом, легким, как смех влюбленных.
«Ложись на живот», – сказал он неожиданно севшим голосом. Она
медленно отстранилась от него и подошла к кровати. Не глядя на
Бэрла, она ощущала на своих бедрах и ягодицах его потяжелевший
взгляд. Этот взгляд, как грубая горячая ладонь, ложился на ее тело,
гладя и обжигая, и саднящая боль от сигаретных ожогов, казалось,
только усиливала эту нарастающую тягучую ласку.
Бэрл откупорил третий «мерзавчик». Он вылил водку в горсть и,
помедлив, выплеснул ее на распростертую перед ним, напряженно
ожидающую спину.
«А-ах...» Оба знали, что в этом стоне было меньше боли, чем
наслаждения. Бэрл выдавил крем на обе ладони и возложил их на
бушующую перед ним стихию. Он знал, что каждая лишняя минута,
проведенная в этой комнате, может оказаться смертельной; он почти
физически слышал тиканье механизма в валяющемся под столом
чемодане; он представлял себе Абу-Айяда с десятком молодцов,
подъезжающих на двух мерседесах; кровавые маски мертвых арабов
скалились на него с пола – но он также знал, что другая, намного
более мощная сила подчиняет его себе в эту минуту, управляет его
руками, распирает его чресла.
Она выскользнула из-под его ладоней, как волна из-под борта лодки,
опрокинула его на спину, выплеснулась на грудь, затопила лицо в
омуте волос. Он чувствовал ручьи ее рук, текущие по его телу –
везде сразу, вытягивающие его навстречу этому сладкому и
вихрящемуся водовороту, и он весь потянулся туда, навстречу и
пропал и пропал и пропал...
А она соскальзывала вверх по крутой спирали через невероятную
череду взрывов и судорог к последнему ослепительному пику, сияющему
в ее черно-белом, мерно раскачивающемся мозгу. Уже почти добравшись
до него, она вдруг изогнулась дугой и, обернувшись, поймала глазами
остекленевший махмудовский взгляд. И тогда уже, как будто получив
последний толчок от глазеющего на нее мертвеца, она наконец
зашлась, забилась в бесконечной пульсирующей вибрации, сотрясающей
оба их истекающих любовью тела.
* * *
«Как тебя зовут, валькирия?» – спросил Бэрл, когда комната
перестала качаться и плыть перед глазами, и вещи мира медленно но
верно начали возвращаться на свои места.
«Ноа, – соврала она. – А тебя?»
«Моше, – соврал он, по кусочкам собирая себя. – Надо бы нам
сматываться, Ноа. Странно, что мы еще живы...»
Пока она одевалась, собирая уцелевшие вещи, Бэрл колдовал над
чемоданом. Телефон зазвонил, когда, вооружившись полотенцами, они
обходили номер, тщательно стирая возможные отпечатки.
«Все, – сказал Бэрл. – Уходим. У нас есть не более минуты.»
Перед тем, как захлопнуть дверь, он пристроил к ней нехитрую
конструкцию из стула, поясных ремней и чемодана.
Спустившись по служебной лестнице, они оказались на улице и быстро
двинули в сторону парка. Они уже садились в такси, когда эхо
сильного взрыва донеслось со стороны отеля.
«Что такое, бижу? – удивленно обратился Бэрл к водителю-африканцу.
– Страдаете газами? Еще бы, глючные грибы – тяжелая пища...»
На набережной Амстеля Бэрл нашел телефонную будку и набрал номер.
«Красный код», – сказал он по-английски в безмолвную трубку. Долгое
молчание было ему ответом. Затем мужской голос спросил: «Где?» Бэрл
ответил и отсоединился.
Через десять часов они сходили с трапа лондонского рейса в
аэропорту Бен-Гурион. На выходе из самолета Бэрл задержался около
стюардессы.
«Что ты ей сказал?» – спросила «Ноа», поджидавшая его внизу.
«Чтоб не плакала», – ответил Бэрл и ухмыльнулся.
2
«...и ух-мыль-нул-ся». Точка! Вот оно как, государи вы мои
милостивые... Еще одну главу отбуцкал, отстругал, отбомбил. Еще
семьсот зеленых американских тугриков в бездонную прорву моего
дырявого кармана. Спасибо тебе, Бэрл, лапочка, детище мое
ненаглядное, за хлеб, за башли. И подружке твоей безымянной спасибо
отдельное, и Махмуду, и даже быстро продырявленному «Гуллиту»...
Надо бы выпить по этому поводу. Шломо сунул ноги с раздолбанные
тапки и зашлепал на кухню.
Дважды в месяц он отсылал по электронной почте несколько страничек
приключений своего несгибаемого Бэрла. Кому отсылал? А черт его
знает... Черт его знает, кто скрывался под безличной комбинацией
цифр и знаков этого интернетовского адреса. Да и кому какая
разница, если ровно через два дня на шломин перегруженный
овердрафтом счет капали благословенные доллары. Капали, как капли
воды в пересохшее горло. Как валерьянка сердечнику. Как водка
алкоголику. В общем – кайф.
Если уж начинать с самого начала, то примерно год тому назад Шломо
получил первое и пока единственное послание от своего неизвестного
благодетеля. Скорее всего, получил его не только Шломо, но и сотни
других мелких литработников из бесчисленных русскоязычных изданий,
рассеянных сейчас, слава Богу, по всему свету. Послание содержало
простое и понятное предложение – текст в обмен на деньги. Конечно,
если текст окажется Благодетелю по вкусу.
Видимо, эта необычная для подобных писем простота и заставила его
отнестись к предложению более-менее серьезно. Как правило, ведь
получаешь по несколько раз на дню всякие красочные многословные
простыни с идиотскими заголовками типа «Ваше будущее – в ваших
руках» или «Сделайте ваш первый миллион» или еще чего в том же
духе. Только, мол, вышлите нам рупь-два или шекель-три, а еще лучше
– доллар-четыре в качестве вступительного взноса...
Нет, никакого такого жульничества в письме Благодетеля не
содержалось. Текст в обмен на бабки, да и только. Ну разве что еще
одно небольшое условие: полный, решительный и бесповоротный отказ
от любых авторских прав. Как с младенцем от донорской мамаши:
родила, отдала, забыла. И пусть его ходит-гуляет дите где-то по
белу свету – сначала в коляске, потом своими ножками, а то и в
белом лимузине с лазурными занавесками – чур не искать, справок не
наводить... Да может, и помер он уже, ребеночек, на втором месяце
от дифтерита – кто знает? Кому надо, тот и знает, только не
мамаша-донор. Этой – заказано.
Тяжело, а? Мамаше-то, может, и тяжело, а вот Шломо – нисколечко.
Потому как свои претензии на мировую славу он похоронил давно, не
помнил даже когда. Скорее всего, и не было у него таких претензий с
самого рождения. Точно, не было. Не в его это характере. Как есть
он мелкий журналюга... да, в общем, и не журналюга даже, скорее –
корректор, невеликая такая, легкозаменяемая техническая деталька в
невеликом, легкозаменяемом механизме мелкой русскоязычной
газетенки. В общем, не было у Шломо проблем с этим условием. Хотя
иногда смерть как хотелось узнать – что с ним происходит, с
Бэрлушкой ненаглядным, там – на другом конце провода? Небось,
тискают его из номера в номер в каком-нибудь «Урюпинском Вестнике»
или в «Питтсбургском Русачке», а то и в «Русопятом Новозеландце»
или еще в какой параше... Бог весть, и слава Богу.
Так рассуждал себе Шломо, да и, по совести говоря, выбора у него не
было – уж больно он тогда с деньгами зашился. Думал даже сменить
свою работу в редакции на что-нибудь более денежное и менее вонючее
– скажем, на должность уборщика в общественном туалете. Катька
тогда снова потеряла работу, доченька дорогая как раз
демобилизовалась и бредила путешествием в Латинскую Америку, машина
сломалась, чеки возвращались, с потолка и из носа текло... короче,
жизнь раем не казалась. Вот и схватился Шломо за благодетелево
предложение, как пьяная шалава за соломинку. Так родился Бэрл.
Вышел он молодцом на загляденье, просто вылитый Джеймс Бонд,
аккурат для Урюпинска. Причем, чем гаже тогда было автору, тем
круче мочил Бэрлушка своих супостатов. Такая вот интересная
закономерность.
В общем, отправил он тогда Благодетелю первую порцию. А через пару
дней пришел перевод. Так все и закрутилось
* * *
Шломо в задумчивости стоял на кухне, прикидывая варианты. Для виски
было еще рановато, не говоря уже о коньяке. Водка?.. джин?..
текила?.. в девять утра все это решительно не канало. По-собачьи
склонив голову набок, Шломо тщательно вслушался в себя... нет, даже
портвейн не подходил. Оставалось пиво. Но пива как раз таки не
было! Вздохнув, он полез в холодильник за кефиром.
Шломо Бельский проживал в земном пупе – Золотом Иерусалиме, а
точнее – в одной из самых потных складок пупа, известной под
названием «Мерказуха». Этот памятник архитектуры победившего
сионизма более всего походил бы на муравейник, когда бы Великий Бог
Зданий, смягчив свое каменное сердце, даровал ему чуть больше
порядка и чуть меньше суеты, крикливой и бестолковой. Мерказуха
была построена в новом иерусалимском квартале Гило в конце 70-х с
благородной целью первоначальной абсорбции репатриантов. Подойдя к
делу вполне идеологически, авторы проекта решили воплотить идею
Алии архитектурными средствами. Прежде всего, они трактовали алию
как сугубо индивидуальное в духовном плане дело, что отразилось в
наличии отдельного выхода на улицу для каждой репатриантской семьи.
Понятно, что реализация этого принципа в условиях большого
четырехэтажного здания требовала огромного количества внешних
лестниц. Но это не пугало вдохновенных архитекторов, тем более что
обилие устремленных в синь иерусалимского неба ступенек прямо
ассоциировалось с идеей алии как восхождения, а для особо
образованных в еврейском вопросе порождало глухую, но
многозначительную внутреннюю перекличку со знаменитой лестницей
Иакова. В итоге получилось, что и говорить, кучеряво. Как известно,
главным строителем древнего Израиля был царь Ирод. Возможно,
поэтому многие жители Мерказухи именовали создателей своего жилища
емким словом «ироды»...
Пока Мерказуха была молода, ей многое прощалось – и лестницы в том
числе. Да и не предназначалась она для постоянного обитания. Слегка
оперившись и научившись худо-бедно чирикать на иврите,
репатриантские семьи выпархивали из нее, как из гнезда, навстречу
своему светлому сионистскому будущему. А затем и вообще, как сказал
поэт, «грянули всякие хренации». Русские вошли в Афганистан, мир,
пожимая плечами, учил нелепые слова «баб-рак», «кар-маль»...
кончилась репатриация. Опустела Мерказуха, обветшали, осыпались
бетонные ступеньки знаменитых лестниц, заржавели железные перила,
зашуршали мышки под задыбевшим линолеумом пустых комнат; только
зимние ливни навещали их через прохудившуюся крышу, да нахальный
западный ветер стучал в окно полуотвалившейся трисой. Прошла жизнь,
отшумела, как крепдешиновое платье последней москвички, и поникла
бедная Мерказуха, как нестарая еще вдова в безмужнем военном
захолустье.
И когда казалось, что уже все – конец бедняжке, уже загорелые
строительные подрядчики причмокивали толстыми губами на хороший
участок, уже здоровенный амбал-бульдозер точил на нее свой хищный
нож на соседнем пустыре – как – оп... вновь крутанулось над нами
непонятное колесо, дернулись приводные ремни, скрипнули шестеренки,
кто-то качнул лысым, чертом меченым лбом, кто-то начал,
по-ставропольски упирая на первый слог, процесс, и процесс пошел, и
пошел, и пошел... Началась Большая Алия 90-х. Мерказуху
подремонтировали на скорую руку, залатали видимые миру раны, и
загудела она пуще прежнего.
В числе прочих прибыл туда и Слава Бельский с женой Катей и
десятилетней дочерью Женькой. Впрочем, к моменту прибытия в
Мерказуху его уже звали Шломо. Произошло это по причине пересыхания
горла у чиновника министерства абсорбции, заполнявшего в аэропорту
бланки славиных документов. Чиновник был лыс, прокурен и сер от
бессменных ночных вахт – олимовские рейсы прибывали тогда с
головокружительной частотой. Мучительно отпершиваясь, он потянулся
к стоявшей перед ним чашке остывшего кофе и, глотнув разок-другой,
откинулся на спинку стула, позволяя себе минутное расслабление.
Теперь, после того, как он отключил свой канцелярский автопилот, в
нем даже появилось что-то человеческое.
«Значит, Вячеслав Бельский, – протянул он, насмешливо глядя на
Славу. – Ты что, из бояр? Это твой дедок с Иваном Грозным
переписывался?» «Нет, – жалобно ответил ему совершенно измученный и
оттого также находившийся на автопилоте Слава. – Нет. Из Бельц мы,
оттого и Бельские. А с Грозным Курбский переписывался... Курбский,
а не Бельский».
«О'кей, – прервал его израильтянин и вернул чашку на место. – Не
переписывался, и ладно. Да если и переписывался – не мое это дело.
Максимум – ШАБАК спросит». Он улыбнулся. «Пусть будет Бельский. Но
«Слава» – это уже чересчур, особенно в сочетании с Бельским. Давай
запишем тебя «Шломо», а? Самое то, по-моему... Ну?»
Рука его зависла над бланком. Слава мучительно соображал. Неясные
клочки мыслей прыгали в его гудящей голове по полотну огромного
плаката, на котором аршинными буквами значилось: «ХОЧУ СПАТЬ!!»
«Ну что, решайте! – нетерпеливо подогнал его чиновник, переходя
отчего-то на «вы». – Люди ждут». Знакомая формула вывела Славу из
ступора, и он послушно кивнул. Ручка коршуном упала на бланк.
Новоиспеченный Шломо дурак дураком вышел к жене и дочке. Сначала он
комплексовал: как, мол, друзьям сказаться, то да се... А потом
привык. Какая, в общем, разница? Хоть горшком назови, только в печь
не ставь.
В печь – не в печь, а в Мерказуху-то он угодил. Да так в ней и
остался. Все как-то недосуг было съезжать на съемную квартиру, да и
денег лишних не наблюдалось. А как пошла на убыль Большая Волна, и
цены на жилье подскочили чуть ли не втрое, тут и подкатились власти
к уцелевшим обитателям Мерказухи с заманчивым предложением. Мол, не
купить ли вам, люди добрые, занимаемые вами квартирки, да по
бросовой цене? Подумал Шломо, подумал, да и согласился. И то –
какая ни есть конура, а своя. Да и прижились они тут как-то, все
вокруг привычное, каждый угол знакомой собакой пахнет. Люди вокруг
все свои, родные – Софья Марковна, Гриша с Ксюшей, Сеня... да мало
ли...
Шломо допил свой кефир и стал собираться.
* * *
Час пик уже миновал, дети загнаны на школьные лавки, но утро еще
держалось на пустых улицах Гило во всей своей зимней прозрачной
иерусалимской свежести. Шломо кивнул знакомому шоферу и сел у
окошка. Пришепетывая пневматикой и припадая на передние колеса,
автобус спускался с крутой гиловской горы в сторону Пата. Черный
поджарый BMW-кабриолет, торопясь «украсть» светофор, резко обогнал
их справа, срезал угол, взвизгнул, хлопнул и, накатив на
перекресток в последнее желтое мгновение, исчез в направлении
Малхи.
«Видал этого придурка? – сказал шофер, призывая Шломо в свидетели.
– Совсем сдурели, ездят, как хотят. И полиции нет на него, обрати
внимание. Стоят где-нибудь, ма.ньяки, втюхивают почем зря рапо.рты
честной шоферне...»
И досадливо замолчал, вспомнив сокровенное.
3
Бэрл торопился на встречу. На спуске с Гило какая-то дура тормозила
его по левому ряду. Пришлось обгонять автобус справа. Срезав угол,
он успел проскочить светофор почти вовремя и погнал дальше, в
направлении Малхи.
Прошло уже почти 14 часов с момента его возвращения после
амстердамского провала. Как и было предусмотрено чрезвычайной
инструкцией, он расстался с «Ноа» до паспортного контроля,
намеренно задержавшись, чтобы исключить любую возможность
зрительного контакта со встречавшими ее людьми. Самого Бэрла не
встречали. Взяв такси до Центрального автовокзала в Тель-Авиве, он
погулял там с четверть часа и рейсовым автобусом вернулся в
Иерусалим. Когда он добрался, наконец, до своей постели в доме на
улице Шамир, сил у него осталось ровно на то, чтобы скинуть
ботинки. Он заснул, не раздеваясь, ему снилась вывороченная шея
Махмуда, голая «Ноа» с бейсбольной битой в руке и незнакомый
утопленник на дне амстердамского канала.
* * *
Мудрец позвонил в половине девятого.
«Шалом, Бэрл, – сказал он, сильно картавя и растягивая гласные. –
Как Ваша голова?»
«Не страшно, Хаим, – ответил Бэрл. – Мальчишки всегда набивают
шишки. Но вы не волнуйтесь: мамочка прикладывает к моим синякам
холодные пятаки и жалеет своего бедного крошку».
Мудрец хмыкнул: «Я так понимаю, что бо.льшую порцию жалости вы
получили еще там».
Бэрл промолчал. С другого конца провода донесся неприятный смешок:
«Э-э, да дело, видимо, серьезнее, чем я полагал...»
«Послушайте, Хаим, – сказал Бэрл, слегка выведенный из равновесия.
– У меня нет ни малейшего понятия, о чем именно вы сейчас говорите.
Этот факт, вкупе с некоторыми другими недавними событиями, наводит
меня на мысль о том, что не вредно было бы нам потолковать о том о
сем... и как можно скорее».
«Конечно, конечно, Бэреле, – заторопился Мудрец, – собственно,
затем-то я и звоню...»
«Тогда какого же болта ты мне сейчас мозги компостируешь, старый ты
мудозвон?!» – мысленно заорал Бэрл, но вовремя сдержался. Нет уж,
жирно будет, такого удовольствия старому хрену он не доставит...
Он перевел дыхание и спросил: «Через час вас устроит?»
«Договорились», – ответил Мудрец несколько разочарованно.
Когда Бэрл подъехал к террасе ресторанчика в промышленной зоне на
Гар-а-Хоцвим, Мудрец уже сидел там, меланхолически двигая по столу
стакан тыквенного сока. Бэрл сел и заказал «Хейникен». Рассказ его
занял не более десяти минут. Закончив, он залпом допил пиво и
махнул повторить.
Мудрец молчал, изредка смачивая губы в своем стакане, маленький
плюгавый старичок лет семидесяти, с венчиком пегих волос,
окаймляющих обширную лысину. На седловине мясистого кривоватого
носа плотно сидели массивные очки с неправдоподобно толстыми
стеклами. Стекла были какие-то особенные, фигурные, с
дополнительными накладками, и оттого спрятанные за ними глаза
Мудреца превращались в далекие неуловимые точки, прыгающие
туда-сюда в рамке роговой оправы.
«Вы знаете, Бэрл, – сказал он наконец. – Мы таки имеем не маленькую
проблему. Вас в Амстердаме ждали, а это означает, что кто-то дал им
информацию. Это во-первых».
Мудрец снял очки и потер переносицу. Обнаружились карие глаза
навыкате. Лишенные многослойной стеклянной брони, они выглядели
по-детски беззащитными.
«Во-вторых, – продолжил Мудрец, – вас не убили сразу, значит,
рассчитывали вытрясти из вас кое-что новое. О чем это говорит?»
Он вернул очки на привычную позицию, и теперь его зрачки снова
суетились, как две сумасшедшие белки. Бэрл молчал. Он вообще
предпочитал не отвечать на дурацкие вопросы. Общение с Мудрецами
требовало немалого терпения и выдержки, прежде всего из-за их
преклонного возраста. Бэрл вздохнул и присосался к горлышку
бутылки, всем своим видом показывая, что сотрудничать он не
намерен. Не дождавшись ответа, Мудрец с неудовольствием хмыкнул.
«Я скажу вам, молодой человек, о чем это говорит. Это говорит о
том, что утечка произошла во внешнем круге. Разумеется, возможно,
затронуто и внутреннее кольцо, но вероятность этого невелика. Иначе
вы бы уже плавали в Амстеле лицом вниз». Последнюю фразу старик
произнес с видимым удовольствием.
«Фу, как мелко», – подумал Бэрл. Он зевнул и посмотрел на небо. «К
вечеру дождь обещали, – рассеянно заметил он. – У вас как – кости
не ломит? Я слышал, что к девяноста годам старики чувствуют
изменение погоды лучше любого барометра...»
«Боюсь, что вам не суждено удостовериться в этом на личном опыте, –
парировал Мудрец и обиженно нахохлился. – Вы и до моих-то
шестидесяти семи не дотянете».
«Врет, собака, – подумал Бэрл. – наверняка ему под семьдесят пять».
Внезапно ему стало смешно – нашел с кем заводиться. Он примиряюще
улыбнулся. «Ладно, Хаим, не будем ссориться. Давайте-ка лучше прямо
к делу, чего там петлять вокруг да около».
Мудрец погрустнел еще больше. «Видите ли, Бэрл, – произнес он,
потупившись и глядя в сторону. – Дело и в самом деле неприятное. С
одной стороны, вовлечено не так уж много людей. Во внешнем круге
операция касалась всего пятерых, из них двое – исполнители...»
«Кстати, что со вторым?» – прервал его Бэрл.
«Мертв, как и следовало ожидать, – кивнул старик. – Сегодня утром
полиция обнаружила тело…»
Он вздохнул и выложил на стол дискетку. «Вот досье на всех
пятерых».
Бэрл молча сунул дискетку во внутренний карман куртки.
«Поверь, Бэреле, – продолжил Мудрец, – мне крайне неприятно
возлагать на тебя эту грязную работу, но обстоятельства не
позволяют использовать кого-нибудь другого. Ты уже засвечен в этом
деле, тебе и разгребать».
«Полномочия?» – спросил Бэрл, ощущая непонятный подъем, не
вязавшийся с похоронным настроением Мудреца.
Старик вздохнул. «Я вижу, ты не совсем меня понял. У нас нет
времени на выяснение вопроса – кто именно из пятерых является
источником. Поэтому Совет не будет возражать против любого решения,
даже если пострадают невиновные».
«Секундочку, – сказал Бэрл, не веря своим ушам. – Вы хотите, чтобы
я убрал всех четверых? Даже если они свои в доску?»
Мудрец поднял голову и распрямился. Теперь его прыгающие зрачки
скакали прямо по бэрловому лицу. «Да, – сказал он твердо. – Да.
Именно так, уважаемый Бэрл. Если вы хотите видеть Протокол, я могу
вам его представить».
Некоторое время оба молчали. Затем Мудрец протянул руку и вынул
газету из висящей на спинке стула сумки. Он развернул ее на нужном
месте и протянул Бэрлу.
«Не знаю, успели ли вы просмотреть сегодняшние газеты...
взгляните...»
Бегло просматривая газетный лист, Бэрл не сразу обратил внимание на
маленький заголовок в углу. «Смерть в Амстердаме». Ну-ка ну-ка...
«Вчера, около семи часов вечера, французский финансовый магнат Жак
Фредж был доставлен в больницу с тяжелым инфарктом. Сообщается, что
он умер, не приходя в сознание. Ливанец по происхождению, Фредж
приобрел скандальную известность своими связями с торговлей оружием
и открытым финансированием террористических организаций. Обвиняли
его и в причастности к отмыванию исламских наркоденег из
Афганистана, Ливана и Сирии…»
Бэрл вопросительно посмотрел на Мудреца. Тот кивнул.
«Ваш клиент. В Амстердаме у вас был дублер, как всегда. Вы же
знаете, мы никогда не кладем все яйца в одну корзину. Нельзя было
позволить Фреджу заключить эту сделку...»
Это не было для Бэрла особенной новостью. Он и сам нередко исполнял
роль дублера, не зная об этом до самой последней минуты. Итак, дело
сделано. И слава Богу. Он испытывал смешанное чувство ревности и
облегчения от сознания того, что его личный провал не повлиял, в
конечном счете, на результат.
Мудрец смущенно кашлянул, выводя его из раздумья.
«Я только хотел напомнить тебе об этом, Бэреле. У тебя всегда есть
дублер. Всегда. И в этом деле – тоже». Он ткнул пальцем в
направлении кармана бэрловой куртки, где лежала дискета.
«Сделай то, что надо и побыстрее, иначе это сделают за тебя. Мы не
можем рисковать». Мудрец встал.
Бэрл лихорадочно соображал. «Подождите, Хаим, – остановил он
старика. – Я могу попросить вас об одном одолжении? Дайте мне
неделю. Всего лишь одну неделю».
«Зачем тебе неделя, ингеле? – мягко спросил Мудрец. – Что ты
успеешь, один, за эту неделю?»
«Если я найду вам источник, не надо будет убирать остальных, –
сказал Бэрл, глядя в сторону. – Зачем вам лишняя кровь?»
«Остальных... – эхом отозвался Мудрец. – И ее, в первую очередь...»
Он покачал головой и взял сумку.
«Три дня. Я даю тебе три дня. Поверь мне, и это – чересчур. Ты ведь
прекрасно знаешь, во что обходятся нарушения Протокола... Но имей в
виду – на четвертый день в дело включается дублер».
Подшаркивая, он обошел стол и погладил Бэрла по плечу. «До
свидания, ингеле. Постарайся не совершать глупостей».
* * *
Бэрл остался сидеть на террасе, задумчиво вертя в руке пустую
пивную бутылку. Наконец он поднялся, положил на стол банкноту и
медленно пошел к выходу. Бармен окликнул его изнутри: «Эй,
приятель!»
Бэрл обернулся. «Не грусти, все образуется», – крикнул бармен и
жизнерадостно заржал.
Бэрл покрутил головой. Видать, и впрямь, дело – не фонтан. Он вошел
внутрь кафе и сел у стойки. Бармен, ухмыляясь, глядел на него. Кафе
было пусто в этот неопределенный час между завтраком и ланчем.
«А есть ли у тебя «Мартель», бижу? – спросил Бэрл. – налей-ка мне
порцайку».
«Квартиру у него покупаешь? – осведомился бармен, наливая коньяк в
широкий низкий бокал. – Не стоит. Я у этого деда даже пердячий газ
покупать бы не стал, хотя это, вроде, единственный качественный
продукт, который он может предложить».
И он снова заржал, по-лошадиному качая головой и постукивая по
стойке короткопалыми верхними конечностями.
«Это почему же?» – спросил Бэрл, пересиливая раздражение.
«Да ведь сразу видно – жук он! – сказал бармен, отсмеявшись. –
Жучила, каких мало. Ты бы у него под пальтом проверил – у него ведь
там, небось, панцирь, как у скарабея. А глазки-то, глазки, – так и
бегают... и каждый сам по себе. Жук, одно слово».
Бэрл молча допил коньяк и потянулся за салфеткой. Так же молча он
сложил салфетку вдвое и широким жестом припечатал ее к стойке прямо
перед барменом. «Получи, бижу, – сказал он, вставая со стула и
направляясь к выходу. – Сдачи не надо».
«Эй, приятель, – завопил бармен, опомнившись. – А кто платить
будет?»
«Ты что, сдурел? – нахмурился Бэрл. – А это что?» Он указал на
салфетку.
«Это ты шутишь так, да? Это же не деньги!»
Бэрл вразвалку вернулся к стойке и взял бармена за локоть.
«Послушай, бижу, – сказал он почти ласково. – Я согласен, что это
не деньги. Но и то, что ты налил мне в стакан, тоже трудно назвать
«Мартелем». Посмотри мне в глаза, бижу, и скажи, что я не прав. Ну?
Что же ты молчишь, большеротый?»
Бармен и в самом деле не находил слов, разевая рот, но не издавая
ни звука. Доводы Бэрла звучали достаточно веско, но еще
убедительнее была железная хватка бэрловых пальцев на нервных узлах
локтевого сустава.
«Надеюсь, ты не обидишься, бижу, если я истолкую твое молчание как
знак согласия?» – спросил Бэрл и ослабил хватку. Бармен поспешно
кивнул.
«Вот и славно, – заключил Бэрл, отпуская барменский локоть. – Но
предупреждаю тебя на будущее, бижу. Если ты еще раз нальешь мне
местную бурду вместо «Мартеля», это меня очень разочарует. Очень.
Будь здоров».
Бармен молча смотрел ему вслед. Он видел как Бэрл пересек террасу,
спустился по ступенькам на улицу, сел в свой кабриолет, как он
тронул и, педантично остановившись на «стопе», вырулил на главную
дорогу.
Лишь после того, как черный задок машины окончательно скрылся из
виду, бармен взял оставленный Бэрлом бокал и задумчиво взвесил его
в руке. Потом он облизнул губы и тихо сказал одно только слово:
«дерьмо».
Потом он подумал и добавил еще тише: «Тебя бы на мое место, дерьмо,
со всеми этими сраными налогами, дерьмо, посмотрел бы я, как ты
крутился бы. Дерьмо».
* * *
Вернувшись домой, Бэрл включил компьютер. Ее звали Дафна, эту
«Ноа». Дафна Шахар, 21 год, город Ашдод; два года службы в
пограничных войсках; учится на подготовительных курсах в
Тель-Авивском университете.
Ее напарник, Гай Царфати, 26 лет, житель Лода, демобилизованный
лейтенант «Голани»; после армии больше года болтался по Латинской
Америке; в настоящее время – без определенных занятий. Был без
определенных занятий...
Оба они, Дафна и Гай, подрабатывали в частной сыскной конторе
«Стена». Владельцами «Стены» числились два других героя досье – Ави
Коэн, 37 лет и Арик Зисман, 42, оба – выходцы из элитных боевых
частей, у обоих – по нескольку лет работы в израильской полиции,
Зисман к тому же в течение трех лет подвизался в качестве военного
советника в Нигерии.
Пятый, Исраэль Лейбович, 69, уроженец Польши, чудом уцелевший в
Катастрофе, проживал в Хайфе на скромную пенсию бывшего кладовщика
Электрической Компании.
Покончив с досье, Бэрл плеснул себе коньяку и вышел на балкон. Грея
бокал в руках, он обмозговывал ситуацию. Как и следовало ожидать,
схема была простой и эффективной. Лейбович получал задание от
Мудрецов, скорее всего, не напрямую, а через одного или двух
посредников. Затем он передавал детали агентству «Стена». Ави и
Арик задействовали своих дешевых агентов. Учитывая простоту задачи
– тут снять гостиничный номер, там оставить конверт в камере
хранения, все выглядело достаточно невинно, и не вызывало никаких
опасений у будущей студентки и ее несчастливого напарника. Скорее
всего, хозяева «Стены» толкали им какую-нибудь ляльку о слежке за
обманщицей-женой... Бэрл покачал головой, представив себе изумление
Дафны при виде вломившихся в комнату арабов...
Впрочем, и Ави с Ариком знали немногим больше. Правда, в отличие от
Дафны и Гая, они могли догадываться об истинных целях операций.
Постфактум, по сообщениям газет, типа сегодняшней «Смерти в
Амстердаме»... Бэрл вздрогнул. Вот оно! Для Исраэля, Арика и Ави
операция прошла успешно. Они не должны были знать, что, на самом
деле, задачу выполнила дублирующая группа. Нельзя ли сыграть на
этом?
Бэрл опустил лицо к бокалу. Теплая щекочущая виноградная волна
хлынула в его ноздри. Он закрыл глаза. План уже наклевывался у него
в голове, как первый стук робкого мягкого клюва по внутренней
поверхности яйца.
4
Шломо ждал Сашку Либермана на углу Кошачьей площади. Они
договорились пообедать в расположенном неподалеку грузинском
ресторанчике. Сашка опаздывал, и Шломо нервничал, поминутно
поглядывая на часы. Обеденный перерыв подходил к концу. Обычно
такие мелочи мало волновали работников «Иерусалимского Вестника»,
но неделю назад в газете сменился очередной редактор – пятый за
последние два года, и это естественным образом вызвало прилив
дисциплинарной активности. Шломо вздохнул. С другой стороны,
договариваясь с Сашкой, смешно было рассчитывать на какие-то
временные рамки, так что – кончай мохать, парень, лучше покорись
судьбе, целее будешь. Шломо еще раз вздохнул и покорился. И
действительно, сразу как-то полегчало. Он еще раз прошелся по
маленькой площади, разглядывая молодую веселую тусовку вокруг
лотков с бусами, браслетами и прочей культовой молодежной
бранзулеткой.
Ему вдруг вспомнился Питер семидесятых и дымный «Сайгон», где
прошла их с Сашкой прекрасная юность; подружек с болгарскими
сигаретками «Родопи» на отлете изящного одрихэпбернского жеста; их
самих, небрежно перекатывающих по углам презрительного рта круто
заломленную «Беломорину»; крашеные джинсы-самопалы, битлов, сухое
вино, белые ночи, кухонные споры, самиздат, дикие молодые пьянки с
приключениями... «Эй, Славик!» – окликнул его сашкин голос,
окликнул оттуда, из щемящих глубин тридцатилетней давности, с угла
Невского и Владимирского.
«Эй, Славик!» – Шломо вздрогнул и обернулся. Конечно... какой, к
черту, угол Невского... Вот он Сашка, собственной персоной, во
плоти и крови, поспешает вниз по улице Йоэль Мойше Соломон, вот он
выкатывается на Кошачью площадь, пыхтя и виновато разводя руками,
издали бормоча пока не слышные Шломо слова оправдательной речи по
поводу своего получасового опоздания. «..крыли все движение на
Яффо... очередной подозрительный предмет... пришлось пешком, даже
бежал три квартала... Ну привет, чувак.…» Они расцеловались.
Как это происходило всегда, при виде Сашки шломина злость стыдливо
скукожилась и убежала прятаться. Их знакомство началось лет
тридцать тому назад, в восьмом классе сосново-полянской школы, куда
Сашка пришел, переехав вместе с родителями из коммуналки на
Герцена. Единственные евреи в классе, они быстро сошлись, но вехой,
отмечающей начало их настоящей дружбы, оба считали драку осенью
73-го, когда на перекуре в школьном дворе Мишка Соболев сказал им с
растяжкой, через слово сплевывая сквозь редко поставленные зубы:
«Ну что, жиды, пригорюнились? Щас-то вам болты ваши обрезанные
поотрывают...» И все вокруг засмеялись, включая девочек. В Земле
Израиля грохотала Война Судного Дня, и советская пресса радостно
хоронила «сионистское государство».
Сашка полез в драку, не раздумывая. Шломо присоединился к нему
вторым номером, не очень, впрочем, понимая, зачем он совершает
столь безрассудное, ввиду явного неравенства сил, действие. Как и
следовало ожидать, их побили, не сильно, но унизительно, на глазах
у всей школы. Когда они отмывали в туалете грязь, кровь и сопли с
разбитых лиц, Сашка сказал глухо: «У меня там сейчас старший брат.
Танкист». И снова сунул под кран свою кактусообразную курчавую
голову. Так в шломину жизнь вошел Израиль, страна, существование
которой он никогда до того не связывал с собой лично.
Потом они поступили в один и тот же вуз на избранную из
практических родительских соображений специальность, не имевшую
никакого отношения ни к уму ни к сердцу обоих. На последнем году,
как раз перед дипломом, Шломо женился по беспамятной любви на
красавице Кате Блейхман, со второго курса факультета машин и
приборов. Женился еще и потому, что проект под названием «Женька»,
свет очей и радость жизни, уже наклюнулся в недрах
неосмотрительного Катькиного живота.
Потом пошла обычная безысходная советская бодяга: жилищный вопрос,
безденежье, тупое и бесплодное инженерство, безденежье, мучительные
перемещения в потном набитом метро, безденежье, летние халтуры,
тяжкий и выматывающий быт. На этом этапе пути друзей несколько
разошлись. Холостой Сашка ударился в религиозный сионизм, бегал от
КГБ, учил иврит, щеголял в не снимаемой ни при каких
обстоятельствах кепочке и демонстративно отказывался от пива в
Песах. Шломо же было как-то не до того. Слушая друга с подобающим
уважением и даже время от времени кивая, он, тем не менее, в
принципе не мог представить себе обстоятельств, оправдывающих
добровольный отказ от пива.
Смешно, но в Израиле Шломо оказался прежде Сашки. Решение об
отъезде он принял, по своему обыкновению, рывком, не отвлекаясь на
долгие раздумья и взвешивания. Так он в свое время женился, так,
еще раньше, прыгнул на Мишку Соболева в той приснопамятной драке.
«Есть решения, к которым идешь всю жизнь, – так объяснял Шломо свою
преступную легкомысленность. – Что уж тут обдумывать – и так все
ясно». Все смотрели на него, как на идиота. В самом деле, кто ж
едет в Израиль без мотоцикла?.. без пианино, на худой конец?..
В противоположность своему легковесному другу, Сашка готовился к
отъезду долго и обстоятельно. Главной причиной задержки была
необходимость жениться. Все в один голос утверждали, что ехать в
Израиль одному совершенно не с руки. И хотя в свои тридцать три
года был Сашка парень хоть куда, трудно жениться закоренелому
холостяку. К тому же дело сильно осложнялось тем, что, в дополнение
к обычным параметрам, невеста должна была иметь хотя бы минимальное
понятие об иудейских религиозных обычаях. Помыкавшись около года,
Сашка, наконец, женился. Дорога на Землю Предков была открыта.
В аэропорту Бен-Гурион его встречал родной Славка с чужим именем,
чужой старший брат с именем родным и команда старых безымянных
знакомцев по родным подпольным кружкам, все в кипах и при прежнем
сионистском задоре. Сашка почувствовал себя витязем на распутье. Он
пожил с месяцок у брата в Кфар-Сабе, кернул как следует со Шломо в
Мерказухе, да и перебрался к своим кружковцам, в дальнее поселение
Долев, к северу от Рамаллы, навстречу новой неизведанной жизни,
ставшей, тем не менее, логическим продолжением прежнего
диссидентства.
С тех пор они виделись нечасто. Когда Сашка, шумный, загорелый,
кипастый, в клетчатой поселенческой рубахе навыпуск и с потертым
«Узи» через плечо заявлялся к старому другу в Мерказуху, вслед за
ним в железные двери мерказушного апартамента заскакивали
непрошеные, незнакомые прежде недоразумения, отчего-то
катастрофически мешавшие нормальному общению. Прежний отказ от пива
в Песах трансформировался у нового Сашки в кашрут по всей форме.
Так что застолья не получалось. А много ли пообщаешься без бутылька
с закусоном? Ездить же в Долев – еще двадцать раз подумаешь... Путь
неблизкий, да и страшновато как-то с непривычки. В те времена
машины еще не обстреливали, но камни уже кидали, а то и бутылку с
зажигательной смесью схлопочешь. Неприятно. Да и, честно говоря,
Сашкина боевая подруга не очень-то Бельским показалась. Чужая
какая-то... и губы на них, некошерных, поджимает. В общем, в гости
не ходили, больше перезванивались.
Разве что шломина газетенка с грехом пополам удерживала этот почти
развязавшийся узел. Дело в том, что Сашка пописывал. Забросив, как
и Шломо, свою совковую инженерность, он прилепился к какому-то
национально-религиозному издательству, редактируя на американские
спонсорские деньги всевозможные брошюрки и книжки, подобные тем,
что передавались в свое время из рук в руки в подпольных еврейских
кружках. Параллельно с этим он состоял внештатным корреспондентом
сразу нескольких «русских» газет, сея разумное, доброе, вечное на
их обильно удобренных антигеморройной рекламой страницах. Сашкины
статьи были напряженно-патриотичны. Он ругал правительство, причем,
если левому доставалось по определению, то правому – за
недостаточную правость; он разоблачал лживость и двуличие; он
грозно клеймил, он едко высмеивал, он остро полемизировал; не было
такой маски во всем политическом израильском балаганчике, которую
бы не сорвала его безжалостная рука...
Шломино участие в политической полемике ограничивалось областью
грамматики и синтаксиса. По многолетней привычке он относился к
общественным процессам, как к погоде, со спокойным, наблюдающим
фатализмом. Процесс выборов всегда был для него мучителен – в самом
деле, имеет ли смысл голосовать за дождь? или за солнце? В итоге
он, как правило, голосовал за тех, кто обещал меньше всего
решительных перемен к лучшему. Правя сашкины статьи для
«Иерусалимского Вестника», он особо не вникал в их привычное
содержание. На вопросы – как понравилось – отвечал обычно, что да,
понравилось, только вот на его, шломин, вкус, следовало бы смягчить
излишнюю резкость высказываний, чему, впрочем, Сашка не следовал
никогда.
Так они и жили, пока, наконец, поток сашкиных опусов не оборвался
резко и необъяснимо. Поначалу Шломо, не читавший никаких газет,
полагал, что Сашка отдает предпочтение другим изданиям, обходя
«Вестник» по каким-то своим, одному ему известным соображениям.
Лишь много позже, когда общие знакомые стали недоуменно
осведомляться, куда это запропал Саша Либерман, он понял, что
происходит какой-то нестандарт и позвонил Сашке. В ответ на
заданный в лоб вопрос Сашка, помолчав, ответил: «Кризис жанра.
Потом расскажу…» – и перевел на другое.
И вот сегодняшним утром, придя в редакцию и включив компьютер,
Шломо обнаружил почту от Сашки. Почта содержала файл со статьей и
короткий сопроводительный текст в три слова: «Позвони, когда
прочтешь».
Прочтя статью, Шломо не стал звонить. Он поискал сигареты и, не
найдя их на привычном месте, пошел стрелять у выпускающего
редактора. «Что, опять? – удивился выпускающий. – Ты ж уже год как
бросил...»
«И в самом деле...» – вспомнил Шломо и вернулся к своему
компьютеру. Избегая смотреть на экран, он начал наводить тщательный
флотский порядок на вверенном ему столе.
«Шломо! – звенящим шепотом сказала секретарша Леночка. – Шломо! Что
случилось?» Шломо не реагировал. Впервые за шесть лет работы он
убирал свой стол, ставший притчей во языцех именно по причине своей
принципиальной, уникальной, фантастической никогда-не-убираемости.
Леночка смотрела на него с ужасом, как на инопланетянина. Закончив
уборку, Шломо сел за стол и произвел последние взаимные
перестановки калькулятора, словаря и стаканчика для ручек. Потом
немного подумал и переставил их еще раз, в обратном порядке. Потом
он затих и просто посидел минуту-другую, глядя на пустую
поверхность стола, как тяжелоатлет, ухватившийся за гриф штанги и
собирающий всего себя в единый комок воли перед последним, решающим
штурмом. Затем, неимоверным физическим усилием оторвав взгляд от
помоста, он вытолкнул его на экран монитора, где по-прежнему
красовалась статья его лучшего друга Сашки Либермана.
Он прочитал текст еще дважды и позвонил. Сашка снял трубку.
«Славик? – угадал он. – Славик? Ну не молчи, говори что-нибудь…»
И впрямь, подумал Шломо, надо бы что сказать. Как-никак.
Он сказал: «Ты...» Потом сделал паузу и прибавил нецензурный
глагол.
Сашка несколько нервно рассмеялся: «Эк тебя проняло!»
«Да уж... – дар речи медленно возвращался к Бельскому. – Да уж...»
«Послушай, чувак, какой-то ты заторможенный сегодня – сказал Сашка,
беря инициативу. – Давай-ка пообедаем вместе? В «Кенгуру». Что
скажешь? В два, на Кошачьей площади. А? Обещаю ответить на все
вопросы...»
«Да уж, – сказал Шломо. – В два».
* * *
Иерусалимские кафе переживали не лучшие времена. После серии
терактов на центральных улицах люди предпочитали сидеть дома. Шломо
и Сашка были единственными посетителями в этом популярном некогда
ресторанчике. Они уже переговорили о здоровье, о женах, детях,
перемыли косточки общим знакомым, посетовали на экономический
спад... Оставалось поговорить о погоде. Нетерпеливый Сашка сломался
первым.
«О'кей, Славик, – сказал он, будто отодвигая занавеску. – Давай не
будем о погоде... Что ты думаешь о статье?»
«Не знаю, – сразу ответил Шломо. – Я просто не знаю, что мне об
этом думать. Если все это, конечно, не шутка. Если это не
хитроумная пародия на левую публицистику. Мол, смотрите, до какого
абсурда можно дойти...»
«Что же показалось тебе абсурдным?» – Сашкин взгляд знакомо
взъерошился, как всегда перед началом принципиального, по его
мнению, спора.
«Ну как... – протянул Шломо, сосредоточиваясь. – Возможно, слово
«абсурд» тут действительно не подходит, но, по крайней мере, о
полном выпаде из консенсуса можно говорить точно. Смотри – сейчас
даже многие арабы не приравнивают сионизм к расизму. А по-твоему
выходит, что это – близнецы-братья...»
Сашка тряхнул головой: «Конечно, Славочка, а как же иначе? Это ведь
как дважды два! Расизм – это разделение по расовому признаку, так?
Это – раз. Сионизм – это государство только для евреев, а чтоб
другие – ни-ни, так? Это – два. Что получается? – Расизм в чистом
виде! Разве не так? Ну скажи, разве не так?»
Шломо мучительно скривился и пожал плечами.
«Что же ты молчишь? – возбужденно додавливал его Сашка. – Разве за
это мы боролись в совке? Мы там за права человеческие боролись, а
не за «евреи – прямо, арабы – налево»... Ну?»
«Не знаю, – ответил Шломо. – Это ты тогда за права боролся. Я
боролся за существование. Я тогда выживал, Катьке с Женькой молоко
таскал в клювике...»
«Неважно», – перебил Сашка, но Шломо остановил его:
«Отчего же неважно? Может, в этом-то и дело, Сашок? В выживании?
Видишь ли, с точки зрения выживания все эти высокие материи как-то
не канают. Нет, я тебя, конечно, понимаю – права личности и все
такое... Но это все как-то умозрительно, а кровь – она вот, живая,
наощупь – липкая...»
«Что ты такое говоришь! – всплеснул руками Сашка. – Ты сам-то
слышишь, что ты несешь? Права личности и все такое? Да как ты
можешь? Да если хочешь знать, нет ничего важнее...»
Его понесло. Запрокинув лоб и тыча в пространство указательным
пальцем, он говорил о светлых, истинных ценностях, о слезинке
ребенка, о стихийном людском братстве; он вопрошал: по ком звонит
колокол? – и, разумеется, отвечал; он клеймил низких, равнодушных
филистеров, с чьего молчаливого согласия... и еще, и еще – все
дальше и дальше от Шломо, вниз по широкой реке красноречия, плавно
и сильно текущей в кисельных берегах его возбужденного воображения.
Шломо смотрел на друга, не слушая уже, а только впитывая его всей
силой набухающего в сердце сострадания.
«Боже мой, – думал он. – Боже мой, что же будет... Что же с ним
будет... Что будет...»
Вдруг он осознал, что Сашка уже давно молчит и смотрит на него
выжидающе, видимо ожидая ответа на какой-то безнадежно пропущенный,
прослушанный вопрос. Глядя в сторону, чтобы скрыть подступающие
слезы, Шломо сказал: «Ну ладно, Бог с ним, с сионизмом. Но как ты
дошел до того, что иудаизм – религия фашистов? Ты, верующий
человек, с кипой на голове? Ну не дикость ли?» Он поднял взгляд на
Сашку и осекся. Тот сидел напротив, улыбаясь с видом фокусника,
демонстрирующего публике загаданного туза. Сашка снял свою вечную
кепочку и, держа ее в одной руке, другою указывал на свою курчавую
шевелюру. Кипы на его голове не было. Шломо застонал и закрыл
глаза.
«Как же ты не понимаешь... – продолжал Сашка, улыбаясь светлее
солнца. – Тут нельзя наполовину. Видишь ли, я сравнил иудаизм с
фашизмом по основным параметрам. И что ты думаешь? Результаты
просто поразительные. Они практически совпадают, даже в малом.
Смотри: фашизм мистичен, апеллирует к древней традиции,
культивирует вождизм, национализм и ксенофобию, не терпит критики,
подавляет плюрализм. То же самое, в точности, можно сказать и об
иудаизме! Ну ты ведь читал, в статье все это раскрыто подробно.
Разве не убедительно?»
«Если честно, то – нет, не убедительно, – устало ответил Шломо. –
Можно возразить тебе многое по каждому пункту в отдельности. Даже
мне, профану в этих делах, видны натяжки и преувеличения. Что уж
говорить о специалистах – дай им только в руки этот текст, и они
камня на камне не оставят от всей твоей аргументации, пункт за
пунктом. По-моему, ты просто увлекся...»
Сашка молчал, насупившись. Шломо вздохнул. «Ты твердо намерен это
публиковать?» Сашка кивнул. Он сидел, зажав в кулаке свою кепочку –
упрямый обиженный сорокапятилетний ребенок. Шломо встал и пошел к
стойке. Когда он вернулся с графинчиком чачи и двумя стопками,
Сашка сидел все в той же позе, упрямо и вызывающе уставившись в
стену напротив. Шломо налил. «Не думаю, что это кошерно, – сказал
он шутливо. – Ну да тебе теперь ведь все равно». Сашка не
улыбнулся. Они выпили, как было заведено у них издавна – по две,
вагон с прицепом. Помолчали. Шломо налил еще.
«Я вот чего не понимаю, – сказал он. – Разъясни ты мне, дураку. Как
ты дальше жить собираешься? У тебя же все приводные ремни к этому
делу присобачены: работа, дом, друзья, семья наконец... Куда ты
теперь пойдешь, горе ты мое луковое? Ты с женой уже разговаривал?»
Сашка мотнул отрицательно.
«Ну вот. Она же тебя выпрет, дурака, как пса паршивого. У тебя же
двое детей малых, Саня... Ну что ты киваешь, как китайский
болванчик? Скажи что-нибудь...»
Сашка вдруг быстро выпил, налил и выпил. Раз-два, вагон с прицепом.
Потом он обратил к Шломо невидящее, мокрое от слез лицо и судорожно
вздохнул.
«Эх, Славик, ты думаешь, я всего этого не знаю? Я просто не могу
больше, понимаешь? Я просто не могу». Он сгреб салфетку и
высморкался. Графинчик кончился.
* * *
Самолет опаздывал. Катя, хотя и знала об этом, приехала в аэропорт
намного раньше времени, как будто рассчитывая приблизить тем самым
долгожданную встречу с Женькой. Она загнала свой старенький «Уно»
на полупустую стоянку Бен-Гуриона.
Еще два-три года назад здесь приходилось ездить кругами, ожидая,
когда уже кто-нибудь освободит тебе место. Война решила проблему
парковки кардинально.
Шломо должен был подъехать на автобусе из Иерусалима, и Катя, держа
остановку в поле зрения, пристроилась с книжкой на свободной
скамейке. Подошел автобус. Шломо вышел последним и огляделся,
крутясь вокруг собственной оси, подобно собирающейся улечься
собаке.
«Эй! – крикнула Катя. – Эй!.. Слава!» Он еще немного подергал
головой и наконец сфокусировался в ее направлении.
«Ничего себе, – подумала Катя, глядя на приближающегося
преувеличенно твердой походкой мужа. – Это в честь чего же мы так
набрались?»
Подойдя вплотную, Шломо церемонно кивнул, поцеловал ее руку
бережным мокрым поцелуем и лишь после этого плюхнулся на скамейку.
«Катенька, – объявил он решительно. – Если б ты знала, как я тебя
люблю!»
«Я знаю, Славик, – сказала она и погладила его по щеке, – Что
случилось, ласточка? Где это ты так нагрузился?»
«Сашка. – сказал он. – Ты себе не представляешь... Просто
катастрофа...» Он замолчал, крутя головой из стороны в сторону с
каким-то особенно безнадежным выражением. «Нет. Я тебе потом все
расскажу. Давай лучше Женечку встретим, – он беспокойно оглянулся,
ища часы. – А чего это мы здесь сидим-то? Разве не пора?»
«Сиди уже, – рассмеялась она. – Алкаш ты мой ненаглядный. Рейс
опаздывает на два с половиной часа. Так что давай, выкладывай –
чего это там с Сашкой твоим произошло».
Шломо вздохнул и начал выкладывать. Катя слушала, кивая головой.
«Ты знаешь, меня все это почему-то не удивляет, – отрезала она
сердито. – Я всегда знала, что мудак он, твой Саша. И сволочь». В
отличие от аполитичного Шломо, Катя имела о происходящем вполне
определенное мнение.
«Подожди, Катя, – сказал Шломо, страдая. – Почему ты отказываешь
ему в праве на инакомыслие? Почему сразу – сволочь?»
«Почему? Ты еще спрашиваешь почему? Да потому что нас взрывают на
улицах! Потому что Гило, в котором, между прочим, живет твоя
собственная семья, обстреливают из Бейт-Джаллы наобум святых из
крупнокалиберных пулеметов! Потому что твоя собственная дочь
подвергается ежедневной опасности, надевая армейскую форму! Подлец
он и предатель...»
«Катя, Катя, подожди, – прервал ее Шломо. – При чем тут наша дочь?
Она демобилизовалась год тому назад».
«Ну и что? Ты забыл, как мы ночами не спали, как ждали ее звонков
из этого чертового Бейт-Эля? Как нас в дрожь бросало от шагов на
лестнице? Какая сволочь!»
Шломо понял, что спорить бесполезно. «Хорошо, – сказал он. – Будь
по-твоему. Хотя я по-прежнему не вижу никакой связи между
обстрелами Гило и сашкиными взглядами на сущность сионизма. Оставим
их, эти взгляды. Речь идет о моем старинном друге, который вот-вот
окажется на улице безо всяких средств к существованию. Это ты
понимаешь?»
«Погоди-ка... – вдруг поняла Катя. – Ты хочешь притащить его к нам
жить? В наши две с половиной комнаты? Именно сейчас, когда Женечка
возвращается? Ты что – сбрендил?» Она даже встала и прошлась
туда-сюда параллельно скамейке с уронившим голову на руки мужем.
«Уму непостижимо...» Она сердито всплеснула руками и села. Шломо
молчал. Катя вздохнула. «Ладно, Бельский, что уж с тобой сделаешь.
Все равно ты мне плешь проешь с этим идиотом... Пусть приходит. Но
руки я ему не подам, так и знай».
Шломо кивнул. «Спасибо, Катюня. И за что мне такое счастье с женой
выпало? Другой такой как ты нету».
«Это верно, – печально согласилась она. – Такую дуру еще поискать.
Пойдем хоть кофе попьем...»
Потом, когда они уже стояли в зале прибытия, нетерпеливо и радостно
высматривая Женьку, к ним подошла высокая худая очкастая женщина в
элегантном брючном костюме и с огромным количеством дутых золотых
браслетов.
«Прошу прощения, – сказала она церемонно. – Вы, видимо, родители
Жени?» Она произнесла «Дженьи».
«Да, – ответила Катя. – А вы, конечно, мама Гиля? Очень приятно
познакомиться».
Гиль был Женькиным бой-френдом, с которым она тусовалась вот уже
два года, включая эту поездку по Латинской Америке. Шломо улыбчиво
закивал, мучительно соображая, что бы такое сказать, как вдруг
новая знакомая сама вывела его из затруднения.
«Вот они, вот они... выходят!» – воскликнула она и рванула
навстречу умопомрачительно молодой, сногсшибательно красивой и
неправдоподобно загорелой паре, враскачку вплывающей в зал во всем
великолепии своих разноцветных косичек, деревянных индейских бус,
костяных гребней и где только не рваных джинсов. Не добежав двух
шагов, гилева мамаша раскинула руки, отчего ее браслеты издали
согласный, торжественно-фанфарный звон, и театрально воскликнула на
весь зал: «Добро пожаловать в ад!».
Шломо изумился и пошел целовать Женьку.
5
Машину он брал в занюханном прокатном бюро в Ришоне. Клерк
скользнул взглядом по предъявленным Бэрлом водительским правам на
имя Шимона Барталя и попросил кредитную карточку. Бэрл замялся.
«Послушай, бижу, – смущенно сказал он. – У меня нет кредитки».
«Сожалею, – сказал клерк, напрягшись. – Мы выдаем машины только по
предъявлению кредитной карточки».
Бэрл покашлял, демонстрируя полное замешательство: «Видишь ли,
бижу, я не могу позволить себе кредитку. Я – игрок. Сам понимаешь,
кто же заходит в казино с кредиткой в кармане...»
В глазах клерка мелькнуло сочувственное понимание. «О’кей, – сказал
он. – Но и вы должны нас понять, господин Барталь. Нам тоже нужен
какой-нибудь залог на тот или иной пожарный случай...»
«Нет проблем, – сказал Бэрл, широко улыбнувшись. – Я внесу залог
наличными. Десять тысяч вас устроят?»
Клерк моргнул. «Послушай, бижу, – сказал Бэрл. – Кончай ты с этим
триллером. Я всего-то хочу доехать до Эйлата со своей несчастной
подружкой, просадить всю свою наличку и мирно вернуться в
Тель-Авив. Назови свою цену или я просто уйду».
«Подождите секундочку, пожалуйста», – сказал клерк и ушел
советоваться за занавеску.
«Пятнадцать», – объявил он, вернувшись.
Бэрл обиделся. «Борзеть-то не надо, да? Что я вам, – фраер? Не
хотите, как хотите...» Он сгреб свои документы со стола.
«Подождите...» – остановил его клерк.
Спустя полчаса Бэрл уже выезжал на перекресток Бейт-Даган в слегка
раздолбанном, но еще живом «Опель Вектра». Ленивый послеполуденный
траффик выплюнул его с Аялона в районе бульвара Роках. Проехав еще
пару светофоров, Бэрл припарковался напротив задних ворот
Тель-Авивского университета.
Она вышла около четырех, одна и направилась к автобусной остановке.
Бэрл тронул машину. Подъехав к остановке, он открыл правую дверь и
спросил, обращаясь в пространство: «Кто-нибудь может объяснить мне,
как проехать в Пардес Кац?»
«А стоит ли, приятель? – улыбнулся бойкий паренек с волосами до
плеч. – Пардес Кац – поганое местечко. Езжай лучше в
Кфар-Шмариягу…»
«Погоди, Галь, – прервал его другой. – Человек серьезно спрашивает,
а ты...» Он начал долго и обстоятельно объяснять, перечисляя
светофоры, повороты и ориентиры. Бэрл, не слушая, кивал. Он
покосился на молчащую Дафну и едва заметно подмигнул. Это вывело ее
из ступора.
|