Нина Елина
О Лее
Как мы с ней подружились? В 1993-м, года через полтора после того, как я приехала в Израиль, нас познакомили мои родственники, жившие в Кирьят–Арба. Они повели меня в Хеврон, и мы пришли в Адассу, бывшую больницу с пристроенными флигелями. Здесь и жила Лея Мушник-Гольдштейн со своей семьёй: сын Шмуэль Мушник, художник-пейзажист и экскурсовод, изучающий и преподающий историческую географию, его жена Нехама – математик, работающая в вычислительном центре, и четверо детей: дочка и три сына.
Мы вошли в квартиру Шмуэля. Большие шкафы, заполненные священными книгами, отдельно стоят альбомы по искусству. На низком диване сидели Шмуэль с приятелем, рассматривали какую-то монографию и Лея, худенькая изящная женщина, в шляпке, из-под которой виднелись аккуратно причёсанные седые волосы, светлое лицо и яркие голубые глаза. Приняла она нас сдержанно, но радушно. Меня расспросила, давно ли я приехала, откуда, и я сразу почувствовала к ней симпатию.
После этого знакомства Лея несколько раз приезжала в Иерусалим, заходила ко мне и каждый раз становилась всё ближе и милее. Взгляды у нас во многом совпадали. Но поразила она меня не взглядами, а поступками.
В Москве я, по договоренности с иерусалимским редактором написала книгу о Василии Гроссмане, но напечатать её в Израиле оказалось трудно. Прошло почти 3 года после моего приезда. К началу 1995-го я перенесла небольшую операцию, ходить по городу только-только начала и что делать с рукописью, не знала. И вдруг пришла Лея и решительно сказала: «Вот что! Я нашла дешёвую типографию, хозяева люди честные и вашу книжку быстро напечатают! Мы сейчас с вами туда поедем». «Но я ведь плохо хожу», - заикнулась, было, я. «Ничего, вы же не одна поедете, а со мной» Она говорила так уверенно, что я почувствовала себя твёрже на ногах. Дальше всё произошло так, как она сказала: книжку быстро и недорого. Она имела успех. Лея очень радовалась, хотя, как она призналась, Гроссмана, даже роман «Жизнь и судьба», она не любила. Тем временем я стала подумывать о публикации второй книжки: из Москвы удалось привезти написанные там невыдуманные рассказы, здесь к ним добавились ещё два, но я сомневалась, интересны ли они здешним читателям, не говоря уже о расходах на издание книги. Кое-что я дала прочитать Лее, и она твёрдо сказала: «Надо обязательно печатать!» И я прислушалась к её мнению. Так и вторая книжка увидела свет благодаря Лее.
Через несколько лет после того, как мы познакомились, Лея тяжело заболела. Ей сделали онкологическую операцию, и она решила не продлевать жизнь дополнительными мучениями. Как-то она держалась, но в Иерусалим больше не приезжала. Зато я стала чаще ездить в Хеврон, а иногда и оставалась там ночевать. (Пока Лея была в силах, она встречала меня на автобусной остановке). Дома она больше рассказывала о себе, о своём детстве, молодости. Кое-что я узнавала и о её родителях. Они примкнули к партии большевиков совсем молодыми, до 1917-го, и до второй половины 30-х годов разделяли коммунистические идеи.
Отец Шмуэль Розентуль был родом из маленького украинского городка, очевидно, окончил традиционное еврейское учебное заведение, русский язык, историю, литературу и другие науки постигал самостоятельно. Мать Зельда (Евгения) Дерчанская родилась в Вильно и там окончила гимназию.
Их единственная дочь родилась в 1920 году в Москве. Они дали ей имя Люция (дома её называли Люся). Отец, по-видимому, оказался от природы талантливым экономистом. На рубеже 20-х и 30-х годов его послали в составе торгпредства во в Париж и в Антверпен. Когда они жили во Франции, Лея училась в частном пансионе, хорошо освоила язык, познакомилась с французской литературой и приобрела сдержанную манеру поведения, свойственную европейцам. Мать в Москве работала в одном из отделений Наркомпроса, а во Франции служила в Торгпредстве. В Антверпене она не работала, и для девочки это был лучший год. Они вместе ходили в музеи, читали книги. В 1934-м вернулись в Москву, и Лея продолжила обучение в советской школе. В 1936-м отца послали сопровождать теплоход с грузом продовольствия для испанских республиканцев, сражавшихся против Франко. Это было опасное плавание, к счастью закончившееся благополучно.
Когда отец вернулся из Испании, его уволили с работы. К великому счастью арест его миновал. Но он не считал это счастьем. «Мне стыдно – говорил он, – ходить по улице, когда честных людей называют врагами и запирают в тюрьмы». Когда в 1941-м началась война, отец добровольцем пошёл на фронт и не вернулся.
Он имел большое влияние на дочку. Хотя видел он её мало, возвращался домой поздно, когда она уже спала, но в нужный момент он оказывался рядом. Однажды, в пятилетнем возрасте она честно сказала явившемуся милиционеру, что у них живёт приезжая. Тётка, которая это отрицала, рассердилась на неё: «Нечего влезать в разговор взрослых». И после ухода милиционера поставила её в угол. Вернувшийся в эту минуту отец успокоил обиженную девочку: «Ты была права, надо всегда говорить правду». Позднее она, наверное, внесла корректив в эту фразу, но завет остался в памяти. Когда в первом классе учительница почему-то попросила учеников назвать их национальность (тогда такого рода вопросы ещё не были «в моде»), она ответила, как большинство других детей, «русская». Учительница посоветовала ей обратиться с этим вопросом к отцу, и он, посадив дочь на колени, объяснил ей, что она еврейка, и ничего дурного в этом нет. Когда Лея оканчивала школу, именно отец посоветовал ей поступить на медицинский факультет: «Врачебная профессия – хорошая профессия: будешь людям помогать». Она его послушалась.
Помогать людям, даже во вред себе – это свойство было у матери. Во время войны, живя в эвакуации скудно и голодно, она приняла мальчика-племянника, высланного с матерью в какую-то дальнюю деревню, и мальчик, пока власти не обнаружили его, жил у них. Лея унаследовала эту материнскую черту.
В 1944-м она закончила в Омске эвакуированный туда Московский медицинский институт и, хотя пятый пункт уже начал действовать, её по рекомендации нескольких профессоров оставили в аспирантуре. Очевидно, оценили не только её способности и усвоенные знания, но и понимание больных, и сострадание к ним, – дар истинного врача.
Но тут в Молдавии вспыхнул тиф; Лея случайно узнала, что среди мобилизованных на борьбу с эпидемией врачей – молодая девушка, у которой был тяжело болен отец, и тут же вызвалась её заменить. «Сумасшедшая!» – воскликнул декан. Лея только пожала плечами…
Вернулась, когда окончилась война и начала заниматься в Москве в аспирантуре Института туберкулёза. Но неожиданно дар, который так ценили в ней профессора, обернулся другой стороной. Лея так близко принимала к сердцу страдания больных, что это грозило нервным срывом. Она переменила специальность – стала биохимиком.
Первый муж Леи, Абрам Мушник был много старше её, преподавал электротехнику в Пищевом институте, выпустил несколько научных книг. Но главное – по убеждениям он был сионистом и всю жизнь мечтал об Эрец Исраэль. Лея без колебаний согласилась ехать с ним и их сыном Шмуликом в Израиль. Но мечта Абрама не сбылась, незадолго до отъезда его сразила тяжёлая болезнь.
Преданно любила Лея и второго мужа Павла Гольдштейна – историка, который около двадцати лет провёл в советских лагерях. Впервые она его увидела в Москве, когда в числе многих других он зашёл к ней и попросил прислать ему вызов, подчеркнув, что вызов должен быть понадёжнее, т.к. он много лет провёл в заключении. Второй раз она встретила его на улице Иерусалима в день, когда он приехал, ровно через год после её приезда. Она его поддержала на первых порах, а затем вскоре стала его женой. Помогала Павлу издавать журнал «Менора», была его правой рукой. Ей были близки его религиозные и нравственные воззрения.
Она ухаживала не только за мужем, но и за его престарелым дядей, даже после смерти Павла.
К несчастью и Павел умер преждевременно, прожив с ней всего одиннадцать лет. Остался единственный сын Шмулик и его семья.
Семья, в представлении Леи, была основой человеческой жизни, основой общества.
Выйдя на пенсию, она полностью отдалась заботам о доме. Готовила, угождая вкусам старших и младших. ("Бабушки, – говорила она, – не воспитывают внуков, а любят их").
Старалась не огорчать никого из родных: скрывала от них серьёзность своей болезни, молчала о мучительных болях.
Мне она всё же иногда признавалась в слабости, в болях, говорила, что хвастать нечем, но стоило ей почувствовать себя хоть чуть легче, она сразу же сообщала: «мне лучше».
Что она ценила в людях? Нравственность, мужество и смелость. Эти качества, считала она, так же определяют историю народа, как политика и экономика. Эти черты были присущи и ей самой.
В Москве, в шестидесятые годы, когда они с первым мужем были в отказе, она встречалась с разными людьми, за которыми пристально следила Госбезопасность, в том числе – с израильским дипломатом. Она передавала ему рукописи, письма, которые, попади они в руки властей, могли причинить ей и мужу большие неприятности. У неё дома ночевали люди, пытавшиеся выехать в Израиль. Когда её вызвали в КГБ, она держалась спокойно и хладнокровно отвечала на провокационные вопросы, а когда гэбист позволил себе сделать ей оскорбительное замечание, она встала, резко отчеканила: «На этом разговор окончен!» и вышла из комнаты, хлопнув дверью. После смерти мужа, родственники друзья и знакомые стали отговаривать её ехать в Израиль. «Куда ты везёшь мальчика? На войну?». Но она осталась непреклонной. В 1970 году они со Шмуликом выехали в Израиль.
Чтобы переселиться в Хеврон, тоже нужно было мужество. Балкон, где она развешивала бельё, находится прямо над Касбой, напротив солдатского поста на крыше арабского дома. Во время стрельбы пули с лёгкостью могли пробить её дверь, а крики разъяренной арабской толпы, казалось, раздавались тут же за стеной. Когда внуки подросли и начали участвовать в защите «незаконных» форпостов, она беспокоилась за них, но не возражала, считая, что они правы. Рассказывала она об их действиях со сдержанной гордостью.
Лея любила людей, и они платили ей тем же. В 1953-м, когда клеймили «убийц в белых халатах» и начались гонения на рядовых врачей-евреев, Лею – заведующую маленькой лабораторией при Пятой Советской больнице, вызвала главврач, на вид партийный сухарь и сказала, что лабораторию, вероятно, закроют, а Лею сократят. Но тут же добавила: «Если хотите, я вас устрою лечащим врачом в нашей поликлинике при больнице». Для того времени это был редкий поступок.
Впоследствии Лея опять вернулась к своей специальности, поработала во Второй Градской больнице, в научных институтах, а спустя несколько лет её разыскал директор Института вирусологии и, несмотря на её беспартийность, предложил заведовать очень большой биохимической лабораторией.
В Израиле она не вспоминала о своих научных успехах, но создала в Кирьят-Арбе медицинскую лабораторию, которая освободила жителей города от лишних поездок в Иерусалим.
Среди её друзей были коренные израильтяне и репатрианты российского, американского и иранского происхождения. Её дружбой дорожили такие известные люди, как Яков Эйдельман, Юдифь Ратнер, Роза Этингер. Её имя не было широко известно, но те, кто при мне его называл, произносили его с уважением и сердечностью. Историк Шмуэль Этингер, с которым она резко расходилась во взглядах, (он придерживался левых убеждений), однажды в пылу гнева закричал: «Я остановлю машину – выходите!». Это не мешало им относиться друг к другу с большим уважением.
В обычные дни её навещали и ей звонили разные люди, и она с ними беседовала на разные темы от кулинарной до философско-религиозной, больше, правда, слушала.
О чём мы с ней разговаривали, когда я к ней приезжала, а потом – ежедневно по телефону? О самочувствии – совсем немного, о её внуках – с юмором, серьёзно обсуждали статьи Дова Конторера. Думали вслух о том, что происходит в стране, часто с возмущением и болью, но всегда – с надеждой. Говорили о литературе. Она любила Толстого, придававшего такое большое значение семейной жизни, и была холодна к Достоевскому, изображавшего «случайные» семьи. С интересом относилась к Агнону, хотя не всё у него понимала, и отрицательно к Башевису-Зингеру – за его эротику и чертовщину. Восхищалась публицистикой Жаботинского, критиковала его художественную прозу.
В людях Лея старалась видеть только хорошее, а дурные черты не замечать. Если у меня не складывались с кем-то отношения, она не осуждала ни меня, ни другого человека, а миролюбиво замечала: «У вас психологическая несовместимость, лучше поменьше встречайтесь». Но при всей своей доброжелательности, Лея подлеца называла подлецом. Предательство – предательством.
Когда я приезжала к ней, она показывала свою Бейт-Адассу, другие старые дома и новостройки. Водила по лестницам, балконам и площадкам, открывала двери музея Хеврона, который создал её Шмулик.
Любила она не только Хеврон, но и Иерусалим, и весь Израиль; любила свой народ, верила в его мужество и стойкость, верила, что он не отдаст ни пяди земли, обетованной Всевышним. Она была последовательницей рава Кука, с уважением относилась и к религиозным людям других направлений, и не отвергала тех, кто остался вне религии, если только они не выступали с нападками на поселенцев и «харедим». Её собственная вера была очень глубокой. Она была убеждена, что Творец не оставит свой народ, а народ сделает свой правильный выбор!
Благодаря Лее я поняла противоречия израильской жизни, психологическую разнородность людей, приехавших в эту страну, Но не только в этом и не только в практической поддержке была её помощь, она одарила меня сердечным участием, которое так нужно каждому человеку. Всегда была готова, забыть о своей беде и помнить о твоей. Для меня она воплотила то лучшее, что есть в нашем пёстром смешанном народе.
До конца она боролась со своим страшным недугом. Но настал час, когда она мне сказала: «Больше не справляюсь, надо в больницу». Я не сразу поняла, что это особая больница, где людям помогают уйти без мучений. Мне сказали, что, уже находясь там, она пыталась вспомнить номер моего телефона, чтобы спросить, как я себя чувствую…
Пробыла Лея в этом последнем пристанище недолго… Через две недели её не стало…
Свеча догорела…